* * *
"Нельзя" пояснений не требует. Оно просто. Нельзя и нельзя. Но почему, хотя нельзя - надо?
Если, согласно со многими мыслителями, смотреть на мир, как на становящийся, восходящий к совершенству в процессе борьбы со злом (таков и взгляд Вл. Соловьева), то принятие мира (космоса, истории, - жизни), в его текучем несовершенстве, означает и принятие волевого участия в борьбе.
Путь непротивления злу (отстранения от борьбы), таким °бразом, с самого начала отвергается. Но на пути борьбы, - Как сказать: вот здесь я борьбу кончаю? С этого момента я злу и злому покоряюсь, из борьбы (из жизни) ухожу? В душе человеческой могут столкнуться два "нельзя": нельзя уйти из Рьбы, оставить мир злу, - и нельзя убить человека. Тогда я преступаю то "нельзя", где могу погибнуть я сам, в грехе, но не мир, то есть я отдаю в жертву себя - миру.
Этот трагический выбор человек делает один на один с собой, по мере, - всегда несовершенного, конечно, - но своего разумения. Каждая жизнь человеческая может быть пересечена моментом, когда человек решает, что надо убить, хотя нельзя.
И убивает.
* * *
Такова общая схема. Насколько я понимаю Ильина, он хочет что-то вроде нее положить в основу - гораздо больше, чем оправданий, - своих "понуждений" к мечу.
Кстати, не этот ли волевой оттенок (оправдание - понуждение) заставляет его избегать прямых слов? Почему, упорно подчеркивая свое "христианство", он уклоняется от слова "грех", называет убийство - "негреховной неправедностью" (выраженье какое-то даже "неправославное")? А насилия в борьбе со злом вовсе будто бы не существует, есть "действие силой".
К этой странной терминологии мы вернемся, а пока есть вопрос поважнее. Ильин на нем не задерживается, точно обходит сторонкой. Но его не обойти, особенно если доказывать необходимость-неизбежность убийства в борьбе со злом. (Мы бы сказали - "возможность".)
Это вопрос - о зле.
* * *
Что такое зло? Где оно? Чем оно определяется? Как его увидеть, настоящее?
Ильин полагает, что критерий - христианство и что один христианин непременно увидит зло в том же и там же, где другой.
Формально это, конечно, правда. Но… тут есть очень важное "но".
Христианство - удивительная вещь. Оно не поддается обращению с ним, как с древним законом, который прост и ясен, укладывается в общеобязательные правила на все случаи. Христианство, не нарушив закона древнего, облекло его новым духом и тем совершенно преобразило. В сверхзаконности этой переплавились все понятия, и ею, в ней, решаются ныне наши "да" и "нет".
Люди "нового духа" будут видеть, конечно, и зло в одном и том же, - в меру близости своей этому духу. Но близок ему не всякий, "говорящий Христу: Господи! Господи!", и далек не всякий, кто даже имени Христа не знает.
Не имея этого внутреннего, одного, критерия, люди "иного Духа" очень часто разнятся между собою в оценке добра и зла. Где один, искренно, видит зло, там другой, так же искренно, его может не видеть. А когда, случайно, люди старого и нового Духа и совпадут во взгляде на зло (это бывает), их совместная с ним борьба, рядом, все равно невозможна. Ибо, в зависимости от старого или нового духа, борьба с самого начала принимает то или другое течение, тот или другой образ. Даже внешнесходственные действия будут глубоко разными, и к разным приведут результатам.
Поэтому меня интересуют в книге Ильина не теоретические положения и не высокие ее слова, а самое важное: ее дух.
Какого она духа?
* * *
Ничто так не помогает исследованию, как конкретный пример.
У Ильина нет ни имен, ни лиц, о борьбе со злом он говорит "вообще", - у него нет конкретностей. Или есть, но они где-то скрыты за плотным забором их отвлеченно-теоретических палей.
Вот, впрочем, одно подлинное имя, подлинного человека. Тут можно кое-что взять в виде примера, и даже поучительного.
На многих страницах Ильин занимается борьбой… с Л. Толстым. О, конечно, с "непротивленством" Толстого. Но, если быть внимательным и логичным, можно проследить, как борьба со злом "непротивленства" переходит (и конкретно перешла бы на конкретную, при других обстоятельствах), - в борьбу с самим Толстым. Ведь, по Ильину, - "зло только в человеке". Идти против зла - значит идти против человека.
Ведется эта борьба именно так, как должен ее вести любящий "духовно-отрицательной" любовью. Для него Ильиным установлены, с самой резкой точностью и "в строгой, постепенно нарастающей последовательности", 25 общеобязательных правил:
1. Неодобрение.
2. Несочувствие.
3. Огорчение.
4. Выговор.
5. Осуждение.
6. Отказ в содействии.
7. Протест.
8. Обличение.
9. Требование.
10. Настойчивость.
11. Психическое понуждение.
12. Причинение психических страданий.
13. Строгость.
14. Суровость.
15. Негодование.
16. Гнев.
17. Разрыв в общении.
18. Бойкот.
19. Физическое понуждение.
20. Отвращение.
21. Неуважение.
22. Невозможность войти в положение
и, наконец, три последних звена, заключающие эту неразрывную цепь, три меры, которые необходимо применяются (если не подействовали предыдущие, или если нет времени для предыдущих); их, логически, Ильин обязан был бы применить к Толстому:
23. Пресечение.
24. Безжалостность.
25. Казнь.
Есть, положим, еще одно правило для "духовно-любящего": казня, молиться за казнимого. Но молитву пока оставим. Нам важно установить, что, живи Толстой не при Николае II, а при Ильине, - просьба "накинуть мыльную веревку на его старую шею", не осталась бы втуне.
* * *
Скажут: это пример-гротеск. Почему? Ильин вряд ли захочет признать свои теории заведомо отвлеченными, а не захочет, - как же уклониться от признания, что да, казнь Толстого является последовательно-обязательной?
Ведь "ни прощение, ни снисхождение, ни измена теории - недопустимы". Если зло, подлежащее уничтожению, оказывается неотделимо от человека, - уничтожается человек. А так как, по всем вероятиям, Толстого не вразумили бы никакие предварительные меры, даже "причинение психических страданий", то вывод для "отрицательно-любящего" ясен: пусть повисит старичок, а мы помолимся.
* * *
Это хороший пример, разносторонне поучительный, хотя и "гротеск". Мы его дополним, подчеркнув: все слова Ильина о христианстве, его словесные обоснования христианства - верны и правильны (хотя так общеизвестны, что удивляешься, зачем понадобилось их произносить тоном "откровения").
Слова же Толстого о христианстве, все или почти все, особенно в вопросе о непротивлении, и неверны, и неправильны. Ничего нет легче, нежели "вскрыть" противоречивость Толстого и "зло" его непротивленства. Эту легкую задачу Ильин, попутно, выполнил с успехом.
А теперь я спрошу: из них двух, чьи слова, чья воля ближе к духу христианства? Не Толстого ли, все-таки, которого и "хри-стианином"-то назвать, пожалуй, еще нельзя? За его беспомощными, противоречивыми, спутанными словами стоит, если и не лик Христа, то страдание Христово - наверное… А чей голос слышен в "правилах" Ильина, до последнего, - окончательного? От кого идут эти приказы, эти предписания "любви", которую любящий, в самом лучшем случае, ощущает, как ревность, а любимый - всегда, как ненависть?
Воля такой "любви", ее дух, не напоминают ли опять дух ревнивого Бога кровей, Ягве, Сына не знавшего?
Ильин оговаривается: ненависти не должно быть. Не с ненавистью, а с любовью (высшей) надо применять "пресечение, безжалостность, казнь".
Положительно, голое слово - "звук пустой". Чем чаще повторяет Ильин слово "любовь", тем упорнее воспринимается ее звук в значении "ненависти". Не об этой ли Ненависти - с большой буквы - говорится в одной старой, довольно противной, песне? Пять ее строчек мне вдруг пришли на память:
Нет, нет, любовь не даст спасенья,
И нет спасения в любви!
Ты, Ненависть, сомкни плотнее звенья,
Ты, Ненависть, туманы разорви!
Мы взяли в руки Меч: пока они не сгнили…
Дальше не помню. Пока, значит, не сгнили руки, не выпускай меча, люби рубя, руби любя… или ненавидя, что безразлично. Дух от звука не изменится. А дух этой песни и дух обязательных правил и понуждений к мечу Ильина - один и тот же дух.