II
Ничего не понимали, но все, в те годы, тосковали, метались, удушались. И, кажется, без различия кругов и возрастов.
Не знаю почему, у меня родилось убеждение, что если стоит еще надеяться на кого-нибудь, то вот на самую раннюю молодежь, на полудетей, на людей послезавтрашних. Очень уж насмотрелись на "седых и лысых" (как мы говорили), на нашу
"передовую" интеллигенцию, болтающую и топчущуюся на Месте. А между нею и даже "официальной" молодежью, т. е. студентами и всякими молодыми людьми от 25–30 лет, - лег провал. При мне один пожилой интеллигент-общественник просил: "Дайте мне хоть одного студента! Покажите мне живого студента! Чтобы он сидел здесь, за этим столом!".
Но студент на интеллигентском собрании ему не дался, а, пожалуй, не по его вине: "официальная" молодежь (среднемолодые) была тогда какая-то разбросанная, раскисшая и в корне серая. Миновав полосу самоубийств (десятые годы), она пошла туда-сюда забавляться, если "так" не проживала. Мне эта "молодежь" была уже несколько знакома и в высшей степени меня не интересовала. В суде над ней мы очень сходились с покойным профессором М. И. Туган-Барановским, старым моим приятелем.
- Да, из этих ничего не выйдет, - говорил он, покачивая головой. - Я присматривался довольно. Они уж свое пережили. Или не дожили, что ли… Но какие-то свернувшиеся, как молоко свертывается. Пожалуй, вы правы, надо на маленьких смотреть, что, вот, из них будет… Есть и сейчас любопытные.
О, конечно, есть! У меня уже имелось в то первое время несколько закадычных приятелей и приятельниц младшего возраста, из самых "зеленых".
Буду говорить откровенно: я не знаю, давали ли мне мысли о них - они, или сами оказывались моей выдумкой. Герои пьесы "Зеленое Кольцо" списаны с реальных мальчиков и девочек, это факт; но были ли они в действительности такими, или делались такими, идя навстречу моему воображению, - вот чего я не могу решить. И теперь, глядя назад, склоняюсь к последнему предположению. О, не о притворстве или обмане речь: обмана ни с чьей стороны не было. Но очень возможно, что натиск моего "должного" изменял и подменял, для них же самих, их "данное"… Впрочем, не стоит разбирать: и они, и я, Равно были тогда убеждены, что "Зеленое Кольцо" - это настоящие они. Взяли эту пьесу, как свою, повсюду принялись заваривать у себя Зеленые Кольца. Действовали самостоятельно, как - не знаю, но в то время верилось, что отлично.
Однако пьеса - дело попутное, не ею же исчерпывался мой интерес к молодежи? Да и хорошо пять - шесть "героев", но если они и ласточки, - допустим! - весны-то они не сделают… И, естественно, около этого первого ядра, круг начал расширяться.
"Литература" и мое некоторое положение в ней сослужили свою службу в деле сближения вот с этими первыми "младенцами". Ведь они имели для меня смысл вне их семьи, вне своего круга, каждый как отдельный человек. И "литература" оказалась прекрасным предлогом. Но она же, впоследствии, погубила круг расширенный… Не буду, впрочем, забегать вперед, да и не это интересно. Просто расскажу, что помнится. Без имен: мы ведь не о каждом знаем, жив ли он, или не погиб ли духовно… не обо всех знаем все, и потому не надо имен.
III
Мое главное стремление - не играть никакой роли в данных сборищах. Пусть приходят друг для друга, а не для меня, и соединяются, если могут и хотят, друг с другом. Для этого я предоставляю им физическую возможность - вот эту мою длинную большую комнату с четырьмя окнами на Таврический сад, каждое воскресенье, от 2 часов до 7.
С членами-основателями мы выработали краткие правила для этих собраний, названных "П. и П.". Для непосвященных буквы означали "Поэты и Прозаики", но между собою мы говорили: "Поэты и Просто"… просто - люди. Ибо первое-то наше правило, тоже тайное, гласило:
Поэтом можешь ты не быть,
Но человеком быть обязан.
По очень немногим явным правилам - каждый член мог привести гостя, или нескольких, на одно воскресенье; в следующее эти гости не приходили, и присутствующие решали сообща принимаются они или отвергаются. На практике это не очень строго исполнялось, но все же исполнялось. А общим лозунгом было: "свобода, равенство и вежливость".
Смешно вспомнить этот идеализм. Многие ведь серьезно считали, что они достижимы, - свобода, равенство и вежливость! Полагаю, что далеко не все умели чувствовать себя свободно при обязательной вежливости (а насчет этого пункта мы проявляли особую требовательность), равенства же вовсе не было: при расширении круга повысился возраст членов и "старшие" немилосердно презирали "младших", не говоря о том, что "поэты" все сплошь тайно презирали друг друга, и сугубо - не поэтов.
А так как основные-то члены собраний были "младшие", то они очень скоро это неравенство почувствовали и начали довольно глупо озлобляться.
Надо сказать, что лучше и независимее держали себя барышни. Коренные мои приятельницы-гимназистки, хотя было им лет по 16-ти, в обиду никому не давались, пребывая, как оне говорили, верными "идеям" "Зеленого Кольца". Была и новая девочка, поэтесса, Леночка (ее прислал к нам Блок), и она держалась смело и скромно. А в одно прекрасное воскресенье появилась прехорошенькая гимназистка лет 14-ти, в черном переднике, тоже "поэтесса"; эта мало что понимала, но не стеснялась и не боялась ничьего презренья.
Девочка, впрочем, скоро исчезла. Во-первых, ей каждый раз надо было убегать из дома потихоньку; а, во-вторых, Лиля и Варя, решившие "заняться" ею, чтобы привлечь в собственный кружок, скоро объявили: "Ничего она не понимает и знать не хочет, кроме своих, - гадких, - стихов".
Хорошо бы, если б она одна! Но вот, смотрю, - и с удивлением вижу, что в этом, уже широком круге молодых, - большинство тоже ничего не понимает и ничего знать не хочет, кроме своих, - гадких или хороших, - стихов.
Война. Первый год войны! Что они думают, что они чувствуют? Ведь многие, если война продлится, должны будут на войну идти. Они знают это - но точно и не знают. Не занимаются. Ощущают, что атмосфера моего дома не "военная", и считают долгом, вскользь, неодобрительно отозваться о войне; но поглощает их, главным образом, "искусство", поэзия, стихи (собственные в первую голову). Читать свои стихи - вот цель поэта, члена "П. и П.".
Хорошенький мальчик Р. с подведенными глазами и обкусанными ногтями, тоненький и лживый, - футурист. Тайный, ибо знает, что на воскресеньях футуризму нет места. Он талантлив; выбирает из кучи своих стихов наименее футуристические и читает, сдерживая кривлянья. Он льстив, дерзок и невежлив по существу, но и тут старается сдерживаться; само-любованье так и прет из него, однако. В нем бабье сплетничество и перенос; чувствуется, что он уже попал в дурную компанию - и беззащитен против нее. Он против всего беззащитен, непомерно слаб. И - это не индивидуально. Разрыхленная середина, душевная кашица, - вот что я начинаю прозревать у многих. Душа накануне упразднения - у худших. А на лучших - печать обреченности…
Мои усилия заставят их оглянуться вокруг, найти хоть плохонькое отношение к внешнему миру, хоть не общее, хоть индивидуальное, - не приводили ни к чему. Напротив, самодельная литературщина расплывалась, как масляное пятно. Устраивались уже стихотворные конкурсы, т. е. читались стихи (присутствующих) без имен, и, конечно, все - всеми (кроме автора) жестоко осуждались.
Было два - три безумца - не притворных, как футуристы, а настоящих, тихих и страшных. Один в особенности страшный: далеко не юный, молчаливый, не без дарования и глубины. Его безумие заключалось в апофеозе безвольности, до полной потери лица, до последней безответственности, до растроения, расчетверения и т. д. личности. Может быть, он был кокаинист или пьяница - не знаю; у меня он был всегда вежлив, тих, добр; его было жалко; и все же, в конце концов, мне пришлось указать ему на дверь.
Воскресенья выродились в какой-то шумный проходной двор. Сегодня приходило тридцать человек; через неделю - сорок, и опять "разников", т. е. не возвращающихся. Коренное ядро, первые, "мальчики и девочки", стало разлагаться. Они сами это заметили и попросили меня принимать их отдельно: в воскресенье же - но вечером, "без стихов". Хорошо, попробуем. В первый же вечер - разноголосица. Кто-то предложил выбрать из дневных двух - трех и присоединить к вечерним. По-моему тоже - эти двое - трое имелись и очень полезны были бы для узкого вечернего кружка: например К. и Н. Оба, конечно, и слабые, и на упадке, но в них чуялась хорошая… материя. Однако большинство запротестовало: К. и Н. были гораздо старше, да еще оба "поэты".
Ну и остались "вечерники" одни, себе на горе, потому что сами уж изменились, вернее - определились более ясно в своей беспомощности. Мне по-прежнему не хотелось вмешиваться в их "внутренние дела" ничем, кроме совета, но советов они уже не слышали и скоро между собой перессорились. Неудивительно: пять - шесть подростков - никого не желающие к себе пускать и считающие себя солью земли. Да еще некоторые заразились литературой и сами записали стихи…
Словом, грустная ерунда. Гимназист С-в, мрачный, особенно проклинавший дневных стихотворцев, впал даже в какое-то пророческое всезабвение, возомнил себя гением и неожиданно развел детскую литературную мистику. Хорошенькая Варя и некрасивая Лиля принялись его высмеивать… Ни малейшего Дела из воскресных вечеров не выходило.