XI. Брест
Домик кладбищенского священника только ранним утром раскрыл перед поселившимися в нем батарейцами свои совсем не таинственные недра.
Он оказался тонкостенным строеньицем в три комнатушки с верандой и кухней. Потолки щерились обнажившимся от штукатурки переплетом из дранки с камешками в каждом гнезде. Рваные лохмотья обоев бахромой падали со стен. В полах не хватало досок, и битое стекло серебряными кучками лежало на каждом подоконнике.
В большой комнате на уцелевших досках пола стояли офицерские койки, между ними валялись ножками кверху деревянные скамьи, колченогие стулья, похожие на инвалидов кресла, у которых, кажется, никогда и не было ног, а из коричневых и зеленых спинок хищными жалами глядели медные пружины.
У двери было набрызгано, на косяке висело полотенце. На открытой веранде, примыкавшей к комнате, кипел командирский самовар и стояли хлеб, масло и сахар.
В комнату отчетливо доносился со двора голос Кольцова:
- Это, я вам скажу, крепость! Пушки семьдесят седьмого года - музейные экспонаты, форты из дерева и стоят прямо, как китайские стены. Разве это крепость? Это бабье решето, плевательница какая-то! Вот попадем в гарнизон - будет здесь праздник!
- Вы бы, Александр Александрович, потише. Потише все-таки, - успокаивал его Соловин, - мало ли кто может услышать.
- Ну, и черт с ним, - окончательно вскипел Кольцов. - Об этом кричать нужно. Вешать надо этих инженеров-штафирок. Интендантских крыс, тыловых воров проклятых.
- Александр Александрович! - повысил голос Соловин. - Я вам говорю, вас слушают. Нижние чины вас слушают. Поняли?
При словах "нижние чины" Кольцов сразу спал с тона.
- Да, вы правы. - Он сразу перешел с крика на шепот. - Вы понимаете, Дмитрий Михайлович, ведь тут у нас из окна форт виден, - так ведь это мишень в шестиэтажный дом. Артиллерийская позиция - яма, перекрытая досками, а на досках дерн, понимаете, зеленый дерн. А на дерне дермо. И под дерном - дермо семьдесят седьмого года. Времен Плевны пушечки. А в укреплениях, говорят, если поковырять бетон, бревна обнаруживаются. Вы себе представляете, что будет с таким фортом после первого же обстрела восьмидюймовыми осадными? А эту нашу построечку невооруженным глазом от немцев видно. И домик этот, и церковь, и кладбище, как нарочно, оставлены, чтобы подчеркнуть хорошую цель. Вот сукины сыны! Вот прощелыги интендантские.
- Вы 'ого это, собственно говоря, Але'сандр Але'сандрович? - поднял голову Алданов. Лицо его было бледно. - 'а'их интендантов?
- Каких? Всяких, больших и маленьких, и тех, кто у немцев на жалованье, и тех, кто просто предатели.
- Что это вас форты деревянные удивляют? Историю плохо знаете, Але'сандр Але'сандрович. А деревянные броненосцы забыли? Цусимские калоши… Не знаете, что ли, 'а' его высочество, чудодей Але'сей Але'сандрович, без черной и белой магии броневые плиты в бриллианты балеринам переделывал?
Соловин отвел взгляд в сторону и сделал вид, что не слушает. Кольцов грыз мягкие широкие ногти, сплевывая в сторону.
- Та' что же вы всё на интендантов? - высоким, срывающимся голосом выкрикнул Алданов. - Вора главного не видите, Але'сандр Але'сандрович.
- А вы видите?
- Все видят…
- Так имейте смелость сказать, господин подпоручик! - Кольцов вдруг вскочил со скамьи и встал в позу.
- А я с'ажу, если потребуется, господин штабс-'апитан! - взвизгнул Алданов.
- Господа офицеры! - с силой стукнул по столу Соловин. Теперь все трое стояли друг против друга. - Нельзя так, господа офицеры! Нельзя… - уже спокойнее продолжал Соловин. - Теперь знаете, Александр Александрович… - Он вдруг остановился, и пауза показалась слишком длинной. - Теперь война, каждый офицер на счету. Надо быть спокойнее. - Он повернулся и ушел.
Андрей натянул сапоги и вышел через кухонную дверь во двор.
Когда он ступил на тряскую, прогнившую ступень крыльца, воздушная волна внезапно откинула его назад, и грохот выстрела больно ударил в уши, а позади зазвенело разбитое стекло.
- Что такое? - вслух сказал Андрей, схватившись за косяк двери.
- А это семьдесят седьмого года пуш'и, - насмешливо прозвучал над ним голос Алданова. - Грохоту от них много. Не мешает запастись ватой для ушей. Не хотите ли полюбопытствовать? Я уже позиа'омился.
Андрей умылся и пошел с Алдановым. Домик попа был покрыт листовым железом. Стены были лиловые, а окна сиреневые. Вокруг дома все было уничтожено, и даже вишневый садик был вырублен до основания. Домик стоял теперь как игрушечная постройка на маленькой оголенной площадке.
Далеко в стороне белела в горячем солнечном свету деревянная вышка из строганых бревен, и еще дальше серели тяжелые контуры внутреннего форта. Впереди, совсем на горизонте, за узорами проволоки на стальных столбах, густо-синим мазком лег бор, которым батарея проходила ночью.
Вся площадка была изрезана лабиринтом окопов и ходов сообщения. Всюду, куда ни обращался взор, вставали серые грибы и зубья срезанных пней, следы безжалостно уничтоженных перелесков, рощ и садов, щепа и мусор снесенных построек.
- Я думал, крепость - это толстые стены, рвы, укрепления, мешки с землей, - говорил Андрей Алданову. - А это какая-то морщинистая лысина.
- Сюда! - внезапно прыгнул в свежевырытый ход сообщения Алданов. Узкая щель сделала несколько поворотов - и Алданов и Андрей вошли в широкую четырехугольную яму, стены которой были выложены досками или заплетены ивовым, еще зеленеющим плетнем. В яме царил полумрак, так как над всей ее шириной навис громоздкий навес из досок. Навес покоился на толстых, ставших колоннадой бревнах. Четыре пушки выставили наружу длинные дула. У одного из орудий суетились канониры.
- Вот вам и батарея! А вот и господа офицеры. Знакомьтесь. Наш вольноопределяющийся, студент Петербургского университета.
Андрей поздоровался с офицерами и стал осматривать пушки.
На дощатом полу батарейного редута близко один к другому стояли четыре тяжелых чугунных станка. Вместо подвижного хобота, как у гаубиц, они кончались чугунной лестницей в четыре ступеньки.
- Уши! - крикнул вдруг в лицо Андрею один из офицеров.
Андрей обеими руками закрыл уши и раскрыл рот. Выстрел потряс батарею, с потолка щедро посыпалась земля, и прислуга быстро отпрянула от одного из орудий. Выстрелившая пушка, дымясь и громыхая, долго прыгала по толстым доскам редута, подобно чудовищной лягушке.
- Черт побери! - вскричал Андрей. - Вот так пушки!
- А они, знаете, неплохо стреляют, - возразил офицер. - Одиннадцать километров дальнобойность, малое рассеивание. Только вот неудобны, это правда.
- Вы, 'онечно, в гарнизоне? - спросил артиллеристов Алданов.
- Да, но ведь и вы, вероятно, останетесь?
Эти люди с самого начала уже были подготовлены к тому, чтобы остаться в крепости. Они относились к этому спокойно. А между тем одна мысль о том, что они войдут в гарнизон и будут охвачены кольцом немецких войск в этой "плевательнице", лишала спокойствия и Андрея, и других офицеров-полевиков. Брест-Литовская крепость определенно не внушала доверия. Андрей ничего не понимал в крепостном строительстве. В воображении его слово "крепость" неизменно вызывало образы средневековых замков, высоких стен, амбразур, подземных коридоров. Говорили, что здесь, в Бресте, хранится свыше миллиона тяжелых снарядов. Может быть, это и так. Может быть, здесь, кроме снарядов, есть и могущественные форты с дальнобойными орудиями, бетонные казематы, проволока на стальных кольях и иные средства защиты. Но вернее всего, что батарея будет зарыта в землю, над ней настелют тонкий дощатый потолок, усадят дерном, и люди днем и ночью, неделями и месяцами будут сидеть в этих норах, а враг настойчиво будет долбить тяжелыми, швырять штурмовыми тридцатипятипудовыми минами, и натянутые, вздрагивающие от шороха нервы не дадут спать, не дадут думать. А там в один прекрасный день ворвутся в эту крысиную, развороченную взрывами нору озлобленные долгим сопротивлением люди и будут пилообразными штыками рвать плечи и животы орудийной прислуге.
Севастополь! Интересно, так ли было в Севастополе? А миллион снарядов? Как трудно вообразить себе миллион снарядов! Да и есть ли он, этот миллион? В дивизионном парке нет ни одной шрапнели, а у пехотинцев подсумки набиты газетной бумагой. Если он есть, этот миллион снарядов, то давно нужно было выбросить его на фронт, туда, где он мог изменить судьбу сражений.
На батарее Кольцов по-прежнему кусал ногти и злобно бранил штабных и инженеров.
"Ну, этой темы хватит, видимо, надолго", - подумал Андрей.
- Лес немцам оставили, сволочи, - брюзжал Кольцов. - Всю артиллерию в лесу спрячут. Вот и найди германские батареи. Нет того, чтобы, как положено, оголить весь тыл врага. А у себя пооставляли всякие там поповские домики, сарайчики, кладбища, как нарочно для пристрелки. А вышка? Наверное, для артиллерии. Хотел бы я видеть того наблюдателя, который на нее полезет во время осады.
Соловин уехал в штаб и оттуда прислал записку, что ему стало хуже, он уезжает в госпиталь и предлагает Кольцову вступить в командование батареей.
- Лучше быть живым подполковником, чем мертвым генерал-майором, - сострил Кольцов, намекая на то, что Соловин отъездом отодвигает свое производство в полковники. - А у вас, Иван Иванович, - обратился он к Дубу, - не контужено ли какое-нибудь деликатное место?
Кольцов, в свою очередь, отправился в штаб дивизии.
Идя на войну, Андрей верил в победу, хотел верить, запрещал себе сомневаться. Но сомнения были.
Сравнительные таблицы не давали ясного ответа. Силы противников были приблизительно равны.