- Да, но Марина не пойдет, у нее ни десятин, ни заводика нет, - вставила Екатерина. - А на его счет она никогда не согласится.
- Кто когда домой? - спросил Зыбин.
- Я скоро, - сказал Андрей. - Еще один зачет - и айда. Катюша тоже. Мы решили до Москвы вместе.
- А я задержусь, - сказал Куклин. - У нас в театральной школе занятия окончатся только в июле.
- Вы что же, по-прежнему и на математическом, и в театре? - спросил Зыбин. - Редкое совмещение.
- Видите ли, - сказал, поправляя пенсне, Куклин. - Мне остался год в университете. Нужно кончить, и родители требуют. А в театре я всей душой. Раньше я сам колебался. Теперь нет. Вероятно, я в театре и останусь, - сказал он с такой тенью налетевшей серьезности, как будто давал клятву в верности. - Ну, я пошел. - Он быстро поднялся и, попрощавшись, вышел.
- Знаешь, Катя, - вспомнил Андрей, - сегодня у нас в университете бой был. Городовых в коридор ввели с винтовками. Аресты пошли.
- Что ты? - встревожилась Екатерина.
- И я едва не попал. Мы стояли у двери. Нас затолкали.
- Из-за чего же это?
- Рабочие на каких-то заводах бастуют. За заставами были аресты в связи с забастовками. Вот наши эсеры и решили, что и им надо подать голос.
- Листки были подписаны эсдеками, - вставил Зыбин. - Я видел.
- Что ты видел? А впрочем, не все ли равно!
- Ах, как мы стали далеки от студенческой жизни, господа! - сказала Екатерина.
- Ну, не в этом студенческая жизнь.
- А в чем же? Еще три-четыре года назад так студенты не рассуждали…
- Другое поколение.
- Не знаю, но мне кажется, что наше поколение, наши сверстники просто беспринципны, - глубоко затянувшись, сказала Екатерина. - Среди нас общественно активные люди единицами. Им не удается влиять на массу. Они ушли в кружковщину. Дома, в провинции, я как-то совсем иначе представляла себе студенческую жизнь в столице.
- Петербург особенно поражает нас, южан, - поддержал Андрей. - Замкнутый, хмурый город. По улице только проходят. Спешат. Вежливы, холодны. Вот Киев, Одесса - там в каждом переулке клуб. Люди знакомятся на бульварах, в садах.
- Словом, виноваты город и время, - заметил Зыбин.
- А ты думаешь, город и время не влияют? - напустился на него Андрей. - Вот сообрази. Я кончил гимназию в Горбатове, а город этот в девятьсот пятом году прославился еврейскими погромами и еще тем, что наша гимназия единственная в округе не прекращала занятий ни на час. У нас за это все начальство и педагоги получили награды, а иные и в чины вышли. А вот Екатерина училась на Дону - как в заповеднике! Теперь время: в девятьсот пятом году нам по двенадцать лет было, а потом пошла полоса танцев, Санина, Вербицкой. Я часто чувствую за собой этакую общественную вялость. Вот у меня такое ощущение, как будто я не прошел еще настоящей жизненной школы…
- Тебе жениться пора, - засмеялся Зыбин, - а ты о школе. Ничего, брат. Будем воевать вместе с Англией, Францией, - история сделает свое дело. Все у нас пойдет по-иному. И общественная мысль появится.
Андрей посмотрел на товарища с изумлением. Эта мысль ему понравилась! В самом деле. Войны, революции, наполеоновские походы! Партенопейская, Батавская и Лигурийская республики! Европейские конституции. Медиатизация германских феодалов. Может быть, надо желать войны, призывать ее?
- Ну, пойдемте, - медленно поднялся он со стула. - Мне еще нужно к родственникам на Сергиевскую.
- Как они? - спросил Зыбин.
- Чудят. Дядюшка все говорит, что решил бросить практику и заняться торговлей. Практика, видите ли, мало ему дает. А зарабатывает он гору. Один из самых популярных и дорогих врачей.
- Чего же ему еще нужно? - пожал плечами Зыбин. - У моего отца магазин на хорошем месте… Не сказал бы, чтобы дело давало большие доходы.
- Но ты не жалуешься?
- Не жалуемся, живем, но это очень далеко не только от мечтаний, но и от гонораров твоего дядюшки.
- По этому поводу поедем сейчас на пятом номере трамвая, - засмеялся Андрей, берясь за фуражку.
К дядюшке нужно было зайти предупредить об отъезде, взять поручения на лето.
Дядюшка и тетушка, оба гиганты, жили в большой квартире на Сергиевской. Кабинеты и приемный зал были отделаны и меблированы с претензией на солидную роскошь: кожа, гобелен и темная бронза, чтобы не портить настроение сиятельным и чиновным посетителям. Но в жилых дальних комнатах все было сборное, случайное, ветхое. Если бы переписать этот инвентарь в порядке приобретения, то легко можно было бы заметить следы быстрого роста благосостояния хозяев.
Дядюшка сидел в гостиной в сюртуке, при глаженой рубашке с большими, по старой моде, круглыми манжетами, но в красных истоптанных домашних туфлях. Одной рукой он держал себя за щиколотку правой ноги, в другой держал английский томик.
- Ехать собираешься? - спросил он Андрея. - Рановато. Это, собственно, разврат - каникулы на три с лишним месяца. За границей этого давно нет. Вообще я тебе скажу, душенька, у нас все недодумано. Дикари. Вот я в Англии купил чайник. У него крышка так глубоко западает внутрь краями, что как ни верти - она не свалится. А у нас ее надо привязывать грязной бечевкой. А вот сегодня я читал о чуме. Где-то там, за Волгой. Златогоров ездил, изучал. Что тут изучать? Как ни плохи наши гимназии - арифметику знаем. Нельзя из-за десятков рисковать покоем миллионов. Чумные деревни нужно окружить военным кордоном и сжечь с живыми и мертвыми. Вот.
- Вы в университете, вероятно, были первым зачинщиком всяких выступлений? - рассмеялся Андрей.
- Ошибаешься, душенька, - покачал большой красивой головой Николай Альбертович. - В университете я только учился, чего, кажется, нельзя сказать о нынешних студентах.
- А вы разве что-нибудь слышали?
Великан опустил томик на колени.
- А что? Ничего не слышал - вообще говорю.
- У нас сегодня выступление. Аресты. Социал-демократы разбрасывали листовки.
Николай Альбертович поморщился.
- Социал-демократы - это от невежества. Маркс в моде, за него и хватаются. А я тебе, душенька, вот что скажу. Если бы у нас знали других теоретиков, о Марксе бы давно забыли. Вот единственно правильная, не утопическая социальная теория, - протянул он Андрею аккуратный томик с пестрой нитью-закладкой. - Генри Джордж. Советую познакомиться. Теория единого уравнительного налога. Не препятствует инициативе и уравнивает возможности. Да, да! А вот у нас о нем никто ничего не знает.
- Не знал, что вы интересуетесь социальными вопросами.
- Поневоле, друг мой, поневоле. Нищета растет угрожающе. Рабочий вопрос… Растут требования к жизни. Это не шутка. Вот хотя бы я: зарабатываю немало, а между тем хочу вот бросить профессию и заняться более прибыльным делом.
- А вдруг у нас введут налог по Генри Джорджу и ваши доходы ухнут?
- Это как-нибудь обойдется, душенька, обойдется.
Андрей расхохотался.
- Напрасно смеешься. Генри Джордж тем и хорош, что примиряет враждующие лагери. Я вот из любопытства вчера ходил на биржу. Занятно. Был боевой день - шли в гору нобелевские. Новый фонтан забил в Баку, что ли. Какой ажиотаж! Словно все с ума сошли. Среди этих вспотевших болванов спокойно рассуждающий человек всегда будет бить кого и как хочет, всегда будет в выигрыше.
По вспыхнувшим маленьким глазкам было видно, что дядюшка воображает себя самого молчаливой, математически соображающей статуей среди мечущихся маклеров.
- Но я все-таки на бирже играть не стану. Я хочу заняться делом, которое даст верные сто на сто. Дело, душенька, надо увидеть. Не все на свете так уж ясно. Вот, скажем, не сегодня-завтра будет война. Будут поставки. Бумаги будут взлетать и падать. Вот предугадать такую вещь - и дело в шляпе.
- Вы думаете, война будет неизбежно?
- Уверен. Крупповские пошли резко в гору. Путиловский завод расширяется. Армии за этот год выросли в полтора раза. Это - признаки.
Но Андрей думал уже совсем об ином. Путиловские, крупповские - это, наверное, что-то вроде больших ассигнаций. Синие такие бумаги с разводами. Скучно. Он думал о русско-японской войне, о Балканах, о Наполеоне, о славянских демонстрациях прошлого года, когда хорошо одетые студенты, взявшись за руки с гвардейскими офицерами, кричали на площадях: "Крест на Святую Софию!"
- А где тетя?
- По женским делам. Она ведь в президиуме Общества равноправия. Дежурная блажь. Ну, так кланяйся отцу. Если летом будет спокойно, приедем.
У Екатерины вечером опять заговорили о войне. Но ни Петр, ни Марина, ни Зыбин не поддержали разговора. Что говорить о неприятных и еще далеких вещах? Предстоял концерт Гофмана, выступали Северянин, Маяковский.
Екатерина молчала, закуривая папиросу за папиросой.
Оставшись наедине с нею, Андрей спросил:
- Ты нервничаешь? Что с тобою?
- Не знаю, - сухо ответила Екатерина.
Этого достаточно было, чтобы вспыхнула нервная, напряженная ссора без слов.