И хотя упоминание о мечтах было лишь частью аксиоматической мозаики его речи, Юджин был ошарашен и смущён, почувствовав, что тайный мир, который он так боязливо оберегал, теперь разоблачён и сделан мишенью для насмешек. А Люк, страдая из-за своих школьных неудач, убеждал себя, что эти глубокие конвульсии духа, задумчивое отступление в тайный приют, укрытый за таинственной гипнотической властью, которой обладал над Юджином язык, были не просто разновидностью лени (сам он считал работой только то, что стонало под тяжестью или потело от напряжения в пустых словоизлияниях), но к тому же и "эгоистическим" отречением от семьи. Он твёрдо решил в одиночку занимать трон доброты и добродетели.
Вот так Юджин смутно, но мучительно убеждался, что другие мальчики его возраста не только содержали сами себя, но и в течение многих лет окружали роскошью престарелых родителей на свои заработки в качестве инженеров по электричеству, директоров банков или членов конгресса. Собственно говоря, не было такого преувеличения, которого Гант не испробовал бы на своём младшем сыне, - он давно уже заметил, что этот тысячеструнный маленький инструмент отзывается на любую вибрацию чувства, и ему нравилось смотреть, как ребёнок морщится, судорожно сглатывает, терзается муками совести. И, накладывая на тарелку мальчика сочные куски мяса, он говорил сентиментально:
- Знаешь ли ты, что на свете найдётся немного мальчиков, имеющих столько, сколько имеешь ты? Что с тобой будет, когда твой старый отец умрёт? - И он рисовал страшную картину того, как его, холодного и неподвижного, навеки опустят в сырую землю, закопают, забудут, - и ждать этого, намекал он печально, осталось уже недолго.
- Вот тогда ты вспомнишь старика! - говорил он. - О господи! Ведь о воде думают, только когда колодец высыхает! - И он с острым удовольствием наблюдал, как подёргивается детское горло, мигают глаза, напрягается, морщится лицо.
- Хоть присягнуть, мистер Гант! - возмущалась Элиза, тоже довольная. - Незачем дразнить ребёнка!
А иногда Гант начинал печально говорить о "Маленьком Джимми", безногом маленьком мальчике, который жил за рекой по ту сторону Риверсайда (городского парка) и которого он часто показывал Юджину, сплетая вокруг него трогательную сказочку о нищете и сиротском приюте, сказочку, ставшую теперь для его сына невыносимо реальной. Когда Юджину было шесть лет, Гант легкомысленно пообещал подарить ему на рождество пони, ни на секунду не собираясь выполнить это обещание. С приближением рождества он начал проникновенно говорить о "Маленьком Джимми", о бесчисленных преимуществах, выпавших на долю Юджина, и после отчаянной борьбы с самим собой мальчик нацарапал письмо в Эльфландию с отказом от пони в пользу бедного калеки. Этого Юджин не забыл никогда: даже став взрослым, он вспоминал про басню о "Маленьком Джимми" - без злобы, без обиды, но с мучительной болью из-за этой слепой и бессмысленной растраты чувств, из-за глупой лжи, бездумной нечестности, калечащего тупого обмана.
Люк как попугай повторял все отцовские нравоучения, но убеждённо и скучно, без юмора Ганта, без его лукавства, только с его сентиментальностью. Он жил в мире символов, больших, примитивных, аляповато раскрашенных, с надписями: "Папа", "Мама", "Дом", "Семья", "Доброта", "Честность", "Самоотверженность", сделанных из засахарившейся патоки и склеенных липкими каплями сиропа в форме слёз.
- Хороший мальчик, - говорили про него соседи.
- Ах, какой прелестный! - говорили дамы, очарованные его заиканием, его находчивостью, его добродушием и услужливостью.
- Напористый мальчишка. Он далеко пойдёт, - говорили все мужчины города.
Люк и хотел, чтобы все считали его напористым и добродушным. Он благоговейно прочитывал все инструкции, которые издательство "Кэртис" рассылало своим агентам-распространителям. Он примеривал к себе различные описания приёмов, которыми полагалось способствовать расширению сбыта - наилучший "подход", наиболее соблазнительный способ извлечения журнала из сумки, воодушевлённое изложение его содержания, которое он должен был знать назубок, основательно проштудировав номер: "Хороший распространитель, - говорилось в инструкции, - должен досконально знать товар, который он продаёт". Но Люк обходился без такого знания, возмещая его собственными красноречивыми выдумками.
Буквальное восприятие этих инструкций породило ещё не виданную манеру продавать печатное слово. Подкрепляемый собственным безграничным нахальством и благочестивыми аксиомами вымогательства, гласившими, что "хороший распространитель не принимает отказа", что он должен "не отставать от потенциального покупателя", даже если его гонят, что он должен "понять психологию клиента", Люк пристраивался сбоку к какому-нибудь ничего не подозревающему прохожему, раскрывал перед его лицом широкие листы "Сатердей ивнинг пост", разражался бурной речью, обильно уснащенной заиканием, шуточками, лестью и такой стремительной, что прохожий не мог ни взять журнала, ни отказаться от него, и под ухмылки всех встречных гнал свою жертву по улице, затискивал в угол и брал поспешно протянутые пять центов выкупа.
- Да, сэр, да, сэр! - начинал он звучным голосом, широко шагая, чтобы попасть в ногу "потенциальному покупателю". - Свежий номер "Сатердей ивнинг пост", пять центов, всего пять центов, п-п-покупается еженедельно д-д-вумя миллионами читателей. В этом н-н-номере вы получите восемьдесят шесть страниц ф-фактов и литературных произведений, не говоря уж о рекламных объявлениях. Если вы не умеете ч-ч-читать, то от одних иллюстраций получите удовольствия куда больше, чем на пять центов. На тринадцатой странице мы на этой неделе даём прекрасную статью А-а-айзека Маркосссона, з-з-знаменитого путешественника и политического писателя; на странице двадцать девятой вы найдёте рассказ Ирвина Кобба, в-в-величайшего из живущих юмористов, и новый боксёрский рассказ Д-д-джека Лондона. Если вы к-к-купите его в книге, он обойдётся вам в полтора д-д-доллара.
Кроме этих случайных жертв, у него среди городских обывателей имелась и широкая постоянная клиентура. Энергично и бодро шагая по улице, то и дело здороваясь и лихо отвечая на шуточки, он обращался к ухмыляющимся мужчинам красивым заикающимся тенором, каждого называя новым титулом.
- Полковник, как поживаете! Пожалуйста, майор, новый номер, ещё горяченький. Капитан, как делишки?
- Как поживаешь, сынок?
- Лучше некуда, генерал. Разъелся, как щенячье брюхо.
И они закатывались кашляющим краснолицым смехом южан.
- Чёрт подери, молодец мальчишка. Ну-ка, сынок, дай мне твой проклятый журнальчик. Он мне не нужен, но я его куплю, чтобы тебя послушать.
Он был полон бойких и забористых пошлостей; больше всех в семье он обладал раблезианским нутряным смаком, который бушевал в нём с безграничной энергией, заряжая его язык импровизированными сравнениями и метафорами, достойными Гаргантюа. И в довершение всего он каждую ночь мочился в постель, несмотря на сердитые жалобы Элизы, - это был завершающий штрих его заикающейся, насвистывающей, бодрой, жизнерадостной и комической личности: он был Люком, единственным в своём роде, Люком Несравненным; несмотря на свою болтливую и нервную взбудораженность, он был чрезвычайно симпатичен - и в нём действительно скрывался бездонный колодец привязчивости. Он искал обильной хвалы за свои поступки, но ему была свойственна глубокая подлинная доброта и нежность.
Каждую неделю он собирал по четвергам в маленькой пыльной конторе Ганта ухмыляющуюся толпу мальчишек, которые покупали у него "Ивнинг пост", и наставлял их, прежде чем послать на улицы:
- Ну как, придумали, что вы будете говорить? Если вы будете сидеть на своих попках, они сами к вам не придут. Придумали заход? Вот ты, как ты за них возьмёшься? - Он яростно повернулся к испуганному малюсенькому мальчику. - Отвечай! Отвечай же, ч-ч-чёрт подери! Нечего лупить на меня глаза. Ха! - Он внезапно разразился идиотским смехом. - Вы только поглядите на эту физию!
Гант ухмылялся, издали вместе с Жаннадо наблюдая за происходящим.
- Ну, ладно-ладно, Христофор Колумб! - добродушно продолжал Люк. - Так что же ты им скажешь, сынок?
Мальчик робко откашлялся:
- Мистер, не хотите ли купить номер "Сатердей ивнинг пост"?
- Сю-сю-сю! - сказал Люк жеманно, и остальные мальчишки захихикали. - Розовые слюнки! И по-твоему, они у тебя что-нибудь купят? Господи, что у тебя в башке вместо мозгов? Хватай их! Не отставай. Не принимай никаких отказов. Не спрашивай их, хотят ли они покупать. Бери их за глотку: "Вот, сэр, свеженькие, прямо из типографии!" О, чёрт! - возопил он, нетерпеливо взглянув через площадь на часы на здании суда. - Нам надо было выйти уже час назад. Пошли, чего вы стоите? Вот ваши журналы. Сколько возьмёшь, еврейчик?
У него работало несколько еврейских мальчишек: они его обожали, и он был к ним очень привязан - ему нравилась их яркость, находчивость, юмор.
- Двадцать.
- Двадцать! - возопил он. - Ах ты лодырь! Т-т-ты возьмёшь пятьдесят. Не валяй дурака, ты их все продашь до вечера. Ей-богу, папа, - сказал он входящему Ганту, кивнув на евреев, - тайная вечеря, да и только. Верно? Ладно-ладно, - сказал он, хлопая по заду мальчишку, который наклонился, чтобы взять свою порцию журналов. - Не суй мне её в лицо.
Они завизжали от смеха.
- Хватайте их! Не отпускайте! - И, смеясь, весь красный от возбуждения, он посылал их на улицы.