Он упивался пленительной щекоткой искушений и сохранял свою распалённую честь незапятнанной, подвергнув её самым неотразимым соблазнам холёной красоты жены богача - её публично унизил зверь-муж, а Брюс-Юджин защитил её, и теперь её влёк к нему весь чистый пыл её одинокого женского сердца и она изливала его сочувственному слуху печальную повесть своей жизни над хрусталем богатого, уставленного канделябрами, но интимного стола. И когда в уютном полусвете она в томлении подходила к нему в облегающем платье из богатого бархата, он мягко разнимал округлые руки, которые обвивали его шею, и отстранял льнущее к нему упругое пышное тело. Или это была златокудрая принцесса на мифических Балканах47, императрица игрушечной страны и оловянных солдатиков - в великолепной сцене у границы он не соглашался, чтобы она отреклась от короны, и пил вечное прощанье с её алых уст, однако предлагал ей свою руку и гражданство в стране свободы, когда революция уравнивала их.
Но, объедаясь древними вымыслами, где не осуждалась ни воля к деянию, ни само деяние, он среди золотых лугов или в зелёном древесном свете растрачивал себя на языческую любовь. Ах, быть царём и увидеть, как пьянящая широкобедрая иудеянка купается на кровле своего дома, и овладеть ею;48 или бароном в замке на утёсе осуществлять le droit de seigneur49 над отборными крепостными женами и девами в огромном зале, полном воя ветра и освещённом бешеной пляской огня на тяжёлых поленьях!
И ещё чаще, ибо желание вдребезги разбивало скорлупу его нравственности, он мысленно разыгрывал непристойную школьную легенду и представлял себе бурный роман, который завязывался между ним и красивой учительницей. В четвёртом классе его учила молодая, неопытная, но хорошо сложенная женщина с морковными волосами и беззаботным смехом.
Он видел себя уже достигшим поры зрелости - сильным, бесстрашным, блистательно-умным юношей, единственным пылающим факелом в деревенской школе среди кривозубых детей и великовозрастных олухов. И с наступлением золотой осени её интерес к нему усилится, она начнёт оставлять его после уроков за выдуманные проступки, и, с некоторым смущением усадив его решать задачи, сама будет пристально глядеть на него большими жаждущими глазами, думая, что он этого не замечает.
Он притворится, что запутался в вычислениях, и она поспешно подойдёт и сядет рядом с ним так, что прядка рыжих волос будет щекотать ему ноздри, а он ощутит упругую теплоту её плеча под белой блузкой и изгиб обтянутого юбкой бедра. Она будет подробно объяснять ему задачу и тёплой, слегка влажной рукой подведет его пальцы к месту, которого он притворно не сумеет найти в учебнике; а потом она мягко побранит его и скажет нежно:
- Почему ты такой нехороший мальчик?
Или ласково-ласково:
- Ведь ты теперь исправишься?
А он, разыгрывая мальчишескую косноязычную застенчивость, ответит:
- Да я что, мисс Эдит, я ничего.
А позже, когда золотое солнце покраснеет на закате и в классе не останется ничего, кроме запаха мела и густого жужжания поздних октябрьских мух, они приготовятся уйти. Когда он небрежно натянет пальто, она побранит его, подзовёт к себе, расправит лацканы и галстук и пригладит растрёпанные волосы, сказав:
- Ты красивый мальчик. Наверное, все девочки с ума по тебе сходят.
Он по-девичьи покраснеет, а она с тревожным любопытством будет настаивать:
- Ну-ка, скажи! Кто твоя девушка?
- У меня нет девушки, мисс Эдит. Честное слово.
- Да и ни к чему тебе эти глупые девчонки, Юджин, - скажет она вкрадчиво. - Ты слишком хорош для них - ты гораздо старше своих лет. Тебе нужно понимание, которое может дать тебе только взрослая женщина.
И они выйдут из школы в лучах заходящего солнца, пойдут вдоль опушки соснового бора по тропе, усыпанной красными кленовыми листьями, мимо огромных тыкв, дозревающих в поле, в пряном золотом запахе осенней хурмы.
Она будет жить одна с матерью, глухой старушкой, в маленьком домике, укрытом от дороги порослью поющих сосен, с величественными дубами и клёнами в усыпанном листьями дворе.
Прежде чем они доберутся до домика через поле, им надо будет перелезть через изгородь: он перескочит первым и поможет ей, пылко глядя на изящный изгиб её длинной, нарочно приоткрытой ноги, обтянутой шёлковым чулком.
По мере того как дни будут становиться всё короче, они будут возвращаться в темноте или при свете тяжелой низко повисшей осенней луны. Возле леса она будет притворяться испуганной, будет прижиматься к нему и хватать его руку, точно чего-то страшась; а потом как-нибудь вечером, когда они дойдут до изгороди, она, смело решив сыграть ва-банк, сделает вид, будто не может спуститься, и он подхватит её на руки. А она скажет шепотом:
- Какой ты сильный, Юджин!
И, всё ещё не выпуская её, он сдвинет руку ей под колени. И когда он опустит её на замёрзшую комкастую землю, она начнет страстно целовать его, притянет, лаская, к себе, и под заиндевевшей хурмой с радостью уступит его девственному и неопытному желанию.
- Этот мальчишка читает книги сотнями, - хвастал Гант по всему городу. - Он уже прочёл всё, что есть в библиотеке.
- Чёрт побери, У. О., вам придется сделать из него адвоката. Он просто скроен для этого, - визгливым надтреснутым голосом прокричал майор Лиддел через тротуар и откинулся на спинку своего стула под окнами библиотеки, поглаживая дрожащей рукой седую грязноватую бородку. Он был ветераном.
10
Но этой свободе, этому уединению на печатных страницах, этим мечтам и неограниченному досугу для фантазий скоро пришёл конец. И Гант и Элиза были красноречивыми проповедниками экономической независимости: всех своих сыновей они посылали зарабатывать деньги как можно раньше.
- Это учит мальчика ни от кого не зависеть и полагаться на себя, - говорил Гант, чувствуя, что где-то уже слышал эти слова.
- Пф! - говорила Элиза. - Это им ничуть не повредит. Если они не научатся трудиться сейчас, то из них выйдут бездельники. А кроме того, они сами зарабатывают себе на карманные расходы.
Последнее, без сомнения, было веским соображением.
А потому все они ещё в детстве работали после занятий в школе и на каникулах. К несчастью, ни Элиза, ни Гант не утруждали себя выяснением, в чём заключается работа их детей, и удовлетворялись неопределённой, но утешительной уверенностью, что всякая работа, которая приносит деньги, - это работа честная, почтенная и благотворно влияющая на формирование характера.
К этому времени Бен, угрюмый, молчаливый, одинокий, ещё больше замкнулся в своём сердце - он приходил и уходил, и в шумном ссорящемся доме о нём помнили, как о призраке. Каждое утро в три часа, когда его хрупкое несложившееся тело должно было бы ещё купаться в глубоком сне, он вставал в свете утренних звёзд, бесшумно уходил из спящего дома и шёл к утреннему грохоту печатных станков и к запаху типографской краски, которые любил, - шёл для того, чтобы начать разноску газет по своему маршруту. Почти без ведома Ганта и Элизы он незаметно бросил школу после восьмого класса, договорился, кроме разноски, ещё помогать в типографии и с ожесточённой гордостью жил на свой заработок. Дома он ночевал, но ел там не больше одного раза в день, возвращаясь вечером размашистой голодной походкой отца, сутуля худые узкие плечи, преждевременно сгорбившиеся от тяжести сумки с газетами, и во всём, и в этом, - до жалости Гант.
Он нёс в себе окаменевшее доказательство их трагической вины: он бродил один среди мрака и смерти, где реяли тёмные ангелы, - и никто не видел его. В три тридцать каждое утро он с полной сумкой сидел среди остальных мальчишек-разносчиков в закусочной, держа в одной руке чашку кофе, а в другой папиросу, и тихо, почти беззвучно смеялся - смеялся стремительными вспышками своего чуткого рта и хмурыми серыми глазами.
В часы, проводимые дома, он был тихо поглощён своей жизнью с Юджином - он играл с ним, иногда давал ему подзатыльники белой жёсткой ладонью, и между ними укреплялась тайная связь, надёжно отгороженная от жизни остальной семьи, которая была неспособна её понять. Из своего маленького жалованья он выдавал младшему брату карманные деньги, покупал ему дорогие подарки ко дню его рождения, на рождество или ещё по какому-нибудь особому случаю, - в глубине души его радовало и трогало, что Юджин видит в нём Мецената, а его скудные ресурсы представляются мальчику огромными и неисчерпаемыми. Его заработки, вся история его жизни вне стен дома были секретом, который он ревниво охранял.
- Это никого, кроме меня, не касается. Я же ничего ни у кого из вас не прошу, чёрт побери, - отвечал он угрюмо и раздражённо, когда Элиза пыталась его расспрашивать.
Его привязанность ко всем ним была хмурой и глубокой: он никогда не забывал дней их рождений и всегда оставлял для виновника торжества какой-нибудь подарок, - небольшой, недорогой, выбранный с самым взыскательным вкусом. Когда они с обычным бурным отсутствием меры принимались изливать свой восторг и расцвечивать благодарность пылкими словами, он рывком отворачивал голову к какому-то воображаемому слушателю и с тихим раздражённым смешком говорил:
- Бога ради! Только послушать!