Да, и мир женщин в постелях, проблески красоты в тяжелодышащем мраке, когда ветры сотрясают крышу и он проносится с другого конца света между душистыми столпами восторга. Великая тайна их тела слепо бродила в нём, но в школе он нашёл наставников в желании - великовозрастных олухов из Даблдея с пробивающимися усами. Они вселяли страх и изумление в сердца мальчиков помоложе и посмирнее, потому что Даблдей был страшным кварталам городских горцев, которые зловеще прятались в ночном мраке и в канун Дня всех святых, когда завязывалась драка и начинали летать камни, они являлись проламывать головы членам других шаек.
Конопатый, усатый, низколобый немчик Отто Краузе, худой и быстроногий, хриплый, всегда готовый залиться идиотским смехом, открыл ему сады восторга. Моделью служила Бесси Барнс, черноволосая высокая тринадцатилетняя девочка с развитыми формами. Отто Краузе было четырнадцать лет, Юджину восемь - они учились в третьем классе. Немчик сидел рядом с ним, рисовал в своих учебниках непристойные картинки и украдкой перебрасывал похабные записочки через проход на парту Бесси.
Нимфа отвечала вульгарной гримасой и шлёпала себя по изящно вздёрнутой ягодице, - Отто считал этот жест недвусмысленным обещанием и начинал хрипло хихикать.
Бесси шествовала в его сознании.
На уроках они с Отто тайком развлекались тем, что изукрашивали непристойностями свои учебники по географии, наделяя обитателей тропиков отвислыми грудями и огромными органами. А на клочках бумаги он писал грязные стишки об учителях и директоре. Их учительницей была тощая краснолицая старая дева со злобно сверкающими глазами: глядя на неё, Юджин всегда вспоминал солдата, огниво и собак, мимо которых тому приходилось пробираться - с глазами, как блюдце, как мельничные жернова и как луна. Её звали мисс Гуди, и Отто с тупым пристрастием к бессмысленным непристойностям, обычным у маленьких мальчиков, написал про неё:
У старухи Гуди
Хорошие груди.
А Юджин, направив свой огонь против директора, толстого, пухлого, щеголеватого молодого человека по фамилии Армстронг, всегда носившего в петлице гвоздику, которую он, кончив сечь провинившегося ученика, имел обыкновение изящно брать двумя пальцами и, полузакрыв глаза, нюхать чуткими ноздрями, создал в первых радостных потугах творчества десятки стишков в поношение Армстронга, его предков и его знакомства с мисс Гуди.
Теперь он весь день напролёт как одержимый сочинял стихи - всё новые непристойные вариации на ту же тему. И у него не поднималась рука уничтожить их. Его парта была набита стишками, смятыми в комочки, и однажды на уроке географии учительница поймала его врасплох. Когда она, сверкая глазами, подскочила к нему, его кости словно стали резиновыми, а она выхватила заложенную между страниц учебника бумажку, на которой он писал. На перемене она очистила его парту, прочла все стихи и со зловещим спокойствием велела ему после конца уроков пойти к директору.
- Зачем это? Как ты думаешь, зачем это? - прошептал он пересохшими губами Отто Краузе.
- Влепит он тебе, и всё, - ответил Отто Краузе с хриплым смехом.
И все остальные ученики исподтишка дразнили его: перехватив его взгляд, они принимались тереть себя ладонью пониже спины и гримасничали, изображая невыносимое страдание.
У него всё оледенело внутри. К физическому унижению он испытывал мучительное отвращение, источником которого не был страх и которое он сохранил на всю жизнь. Он завидовал наглой душевной бесчувственности других мальчишек, но был не в силах подражать им - когда их наказывали, они громко вопили, чтобы смягчить наказание, а десять минут спустя хвастливо делали вид, будто им всё нипочем. Он думал, что не вынесет того, чтобы его сёк жирный молодой человек с цветочком, - в три часа, белый как полотно, он вошёл в кабинет директора.
Когда Юджин вошел, Армстронг, щуря глаз и плотно сжав губы, несколько раз со свистом рассёк воздух тростью, которую держал в руке. Позади него на столе аккуратной разглаженной стопкой лежали роковые рифмованные оскорбления.
- Это написал ты? - спросил директор, суживая глаза в крохотные щёлочки, чтобы напугать свою жертву.
- Да, - сказал Юджин.
Директор снова рассёк воздух тростью. Он несколько раз бывал в гостях у Дейзи и ел за обильным столом Ганта. Он прекрасно это помнил.
- Что я тебе сделал, сынок, что ты так ко мне относишься? - спросил он, внезапно переходя на тон хнычущего великодушия.
- Н-н-ничего, - сказал Юджин.
- Как ты думаешь, это когда-нибудь повторится? - спросил директор прежним грозным голосом.
- Н-нет, сэр, - прошелестел Юджин.
- Ну, хорошо, - величественно сказал Бог, отбрасывая трость. - Можешь идти.
Ноги Юджина перестали подгибаться, только когда он дошёл до площадки для игр.
Зато и чудесная осень, и песни, которые они пели; сбор урожая и раскраска листьев; и "сегодня нет занятий", и "взмывая в высоту", и ещё про поезд - "станции мелькают мимо"; тихие золотые дни, распахивающие врата желания, дымчатое солнце, дробный шорох падающих листьев.
- Каждая маленькая снежинка отличается по форме от всех остальных.
- Гошподи! Каждая-каждая, мишш Пратт?
- Да, каждая маленькая снежинка из всех, какие когда-либо были. Природа никогда не повторяется.
- Ух ты!
У Бена росла борода, он уже брился. Он валил Юджина на кожаный диван и часами играл с братишкой, царапая нежные щёки щетинистым подбородком. Юджин визжал.
- Вот когда ты сумеешь так сделать, ты будешь мужчиной, - говорил Бен.
И пел негромко шелестящим голосом призрака:
Школьную дверь дятел долбил,
Долбил и долбил и клюв разбил.
Школьный колокол дятел долбил,
Долбил и долбил и клюв починил.
Они смеялись - Юджин заливчато и взахлёб, Бен негромко и спокойно. У него были глаза цвета серой морской воды и желтоватая бугристая кожа. Голова у него была красивой формы, лоб высокий и выпуклый. Волосы у него были волнистые, каштаново-коричневые. Лицо под вечно хмурыми бровями было маленьким и заострённым, необычайно чуткий рот улыбался коротко, вспышками, про себя - как блик пламени, пробегающий по лезвию. И он всегда отпускал оплеухи вместо ласки: он был гордым и нежным.
9
Да, и в тот месяц, когда возвращается Прозерпина и воскресает мёртвое сердце Цереры, когда все леса окутаны нежной дымкой, а птицы величиной с молодой листок снуют между поющими деревьями, и когда становится мягче духовитый вар на улицах и мальчишки скатывают из него языком шарики, а их карманы вздуваются волчками и разноцветными камешками; а по ночам грохочет гром и проносится проливной тысяченогий дождь, и утром из окна видишь бурное небо, всё в рваных тучах; и когда мальчишка-горец носит воду своим родным, которые чинят изгородь, и, пока ветер змеёй пробирается в траве, слышит, как внизу в долине раздается длинный вопль гудка и слабо доносится звон колокола; и огромная синяя чаша гор кажется совсем близкой, потому что услышано неясное обещание, - тогда его пронзила весна, этот острый нож.
И жизнь сбрасывает свою побуревшую старую кожу, и земля источает нежную неистощимую силу, и чаша человеческого сердца до краев наполнена бессрочным ожиданием, бессловесным обещанием, неопределимым желанием. Что-то накапливается в горле, что-то слепит его глаза, и сквозь толщу земли звучат дальние доблестные трубы.
Маленькие девочки с аккуратными косичками чинно и послушно торопятся в школу; но юные боги медлят: они слышат тростниковую флейту, переливы свирели, перестук козьих копыт в набухшем лесу,40 тут, там и всюду, - они останавливаются, слушают, особенно стремительные именно тогда, когда ждут, а потом рассеянно бредут к единственному назначенному им дому, потому что земля полна извечного ропота и они не находят пути. Все боги утратили этот путь.
Но то, что у них было, они оберегали от варваров. Юджин, Макс и Гарри правили своим небольшим мирком и его окрестностями. Они вели войну с неграми и евреями, которые их забавляли, и с обитателями Поросячьего тупика, которых они ненавидели и презирали. Они по-кошачьи крались в многообещающем вечернем сумраке, а иногда сидели на заборе в возбуждающем свете уличного фонаря, который выбрасывал венчик пылающего газа и время от времени шумно подмигивал.
Или, скорчившись в густых кустах под гантовской изгородью, они выжидали, появления какой-нибудь влюбленной негритянской парочки, и когда их жертвы на пути домой начинали подниматься по склону, тянули бечёвку, выволакивая на дорогу набитый чулок, похожий на чёрную змею. И темнота содрогалась от хохота, потому что громкие звучные смешные голоса вдруг запинались, смолкали и начинали визжать.
Или они бросали камни в чёрного мальчишку-посыльного, когда он, ловко повернув велосипед, въезжал в проулок. Но они не питали ко всем ним ни малейшей ненависти: чёрный цвет - цвет клоунов. И они знали, что обычай и приличия требуют колотить этих людей добродушно, осыпать их ругательствами весело и кормить щедро. Люди снисходительны к верному, виляющему хвостом псу, но ему не следует заводить привычку разгуливать постоянно на двух ногах. Они знали, что не должны "давать черномазым спуску" и что положить конец возражениям проще всего с помощью дубинки и проломленной головы. Да только разве черномазому голову проломишь!
Они радостно плевали в евреев. Топи еврея, бей негра.