Когда огонь, загудев, взметнулся над облитыми керосином сосновыми сучьями и Гант почувствовал, как задрожало полное пламени горло камина, он вновь обрёл радость. Он привёз с собой необъятность пустыни; гигантскую жёлтую змею реки, влекущей взвеси почв со всего континента; пышное зрелище гружёных кораблей, вздымающих мачты над молами, - кораблей, пропитанных тоской по всему миру, несущих в себе отфильтрованные и сконцентрированные запахи земли, чувственного тёмного рома и патоки, дёгтя, зреющих гуайяв, бананов, мандаринов и ананасов, заполняющих тёплые трюмы тропических судов и таких же дешёвых, изобильных и щедрых, как ленивая экваториальная земля и все её женщины; великие названия - Луизиана, Техас, Аризона, Колорадо, Калифорния; спалённый дьявольский мир пустыни и колоссальные полые древесные стволы, сквозь которые может проехать карета; воду, которая падала с горной вершины дымящимися бесшумными извивами, кипящие озёра, взметываемые в небо пунктуальным дыханием земли, бесконечное разнообразие судорог, воплотившееся в гранитные океаны, прорезанные бездонными каньонами, которые играют радугой ежечасно по-хамелеоньи меняющихся оглушительных красок, лежащих вне человека, вне природы, под нечеловечески радужным сиянием небес.
Элиза, всё ещё взволнованная, уже обрела дар речи, вошла вслед за ним в гостиную и рассказывала, держа на животе растрескавшиеся руки в перчатках без пальцев:
- Я только вчера говорила Стиву: "Я не удивлюсь, если ваш папенька войдёт в комнату хоть сию минуту" - у меня было такое предчувствие, уж не знаю, как вы это назовёте, - сказала она, задумчиво морща лицо при этом внезапном сотворении легенды, - но если подумать, так это очень странно. Я на днях заглянула к Гаретту заказать кое-чего - ванилину, соды и фунт кофе, и тут ко мне подошёл Алек Картер и говорит: "Элиза, а когда вернётся мистер Гант? У меня, наверное, будет для него работа". "Алек, - говорю я, - раньше первого апреля я его не жду". И что же вы думаете, сэр, чуть только я вышла на улицу - наверное, я о чём-то другом задумалась, потому что, помню, Эмма Олдрич шла мне навстречу и окликнула меня, а я даже ей и не ответила, пока она не прошла, и мне пришлось кричать ей вслед: "Эмма! - меня прямо так и осенило. - Знаешь что? Мистер Гант едет домой". Говорю и чувствую, что это вернее верного.
"Господи, - подумал Гант. - Уже началось".
Её память ползла по океанскому дну события подобно гигантскому осьминогу, который слепо, ничего не пропуская, ощупывает каждый подводный грот, ручеёк и эстуарий, сфокусированная с пентлендовским засасывающим упорством на всём, что делала, чувствовала и думала она, Элиза Пентленд, одна из Пентлендов, ради которых сияло солнце или спускалась ночь, лил дождь и род людской возникал, говорил и умирал, перенесённый на один миг из пустоты в пентлендовскую суть, связь и цель вещей.
Гант же, укладывая большие поблескивающие куски угля на дрова, бормотал себе под нос, и в его мозгу складывались в нарастающей последовательности уравновешенные взрывчатые периоды тщательно сбалансированной риторики.
Да, душный хлопок, зашитый в тюки и сложенный под длинными навесами товарных станций, и душистые сосновые леса на равнинах Юга, напитанные коричневатым сказочным светом и расчерченные высокими прямыми безлистыми столбами древесных стволов; женская нога под краем элегантно приподнятой юбки на подножке экипажа на Канал-стрит (француженка, а может быть, креолка); белая рука, протянутая к шторке окна, оливковые лица, мелькающие в окнах, жена доктора из Джорджии, которая спала над ним на пути туда, неукротимое, полное рыбы изобилие неогороженного, синего, медлительного, ленивого Тихого океана; и река, всё выпивающая, жёлтая, медленно катящаяся змея, которая осушает континент. Его жизнь была подобна этой реке - богатая собственными влекущимися в ней взвесями, насыщенная размытыми отложениями, неутомимо заполняемая жизнью, чтобы со всё большей пышностью быть самой собой: и вот эту жизнь, эту великую целеустремлённость реки он направил в бухту своего дома, достойный его приют, где ради него толстые старые лозы трижды обвивали стены, земля одевалась изобилием плодов и цветов и бешено пылал огонь.
- Что у тебя есть на завтрак? - спросил он у Элизы.
- Ну, - сказала она, в раздумье поджимая губы, - может, съедите яичницу?
- Да, - сказал он, - со свиными шкварками и парой колбасок.
Он широкими шагами пересёк столовую и вышел в переднюю.
- Стив! Бен! Люк! Бездельники окаянные! - загремел он. - Вставайте!
Их ноги почти одновременно стукнулись об пол.
- Папа вернулся! - завопили они.
Мистер Данкен следил, как сливочное масло впитывается в горячую булочку. Он поглядел вниз и наискосок за оконную занавеску и увидел, что над домом Ганта в небо тяжело вгрызаются густые клубы едкого дыма.
- Он вернулся, - сказал он с довольным видом.
И в эту же минуту Таркинтон, повелитель красок, сказал:
- У. О. вернулся.
Вот так, совершив свой путь на Запад, вернулся домой Гант Скиталец.
8
Юджин бродил теперь по безграничным лугам ощущений - его сенсорный аппарат был настолько совершенным, что в момент восприятия чего-то одного охватывался и весь фон цвета, температуры, запаха, звука и вкуса, так что позднее горьковатый аромат нагретого одуванчика воскрешал в памяти тёплую траву зелёных весенних пригорков - такой-то день, такое-то место и шелест молодой листвы; или страница книги - слабый экзотический запах мандарина, зимнюю терпкость больших яблок; или - как было с "Путешествиями Гулливера" - ясный ветреный мартовский день, внезапные наплывы тепла, дробную капель и запах оттаивающей земли, жар огня.
Он сделал первый шаг к освобождению из замкнутости дома - ему ещё не исполнилось шести лет, когда он настоял на своём и начал ходить в школу. Элиза не хотела пускать его, но Макс Айзекс, его единственный близкий товарищ, который был на год старше его, поступил в школу, и сердце Юджина сжималось от мучительного страха перед новым одиночеством. Элиза твёрдо сказала, что ему ещё рано учиться, - она смутно чувствовала, что школа положит начало медленному, но бесповоротному разрыву всех связей, соединявших её с ним, - однако, увидев как-то утром в сентябре, что он тихонько выбрался за калитку и со всех ног помчался к углу, где его ждал Макс, она не окликнула его и не заставила вернуться. В ней лопнула перенапряжённая струна - она вспомнила, как он испуганно оглянулся через плечо, и заплакала. Но оплакивала она не себя, а его: через час после его рождения она поглядела в его тёмные глаза и увидела в них то, что, как она знала, будет сумрачно прятаться в них всегда - неизмеримые глубины неуловимого и неопределённого одиночества; она поняла, что в её тёмной и печальной утробе обрёл жизнь чужак, вскормленный утраченными заветами вечности, свой собственный призрак, привидение, блуждающее по собственному дому, одинокий и в себе самом, и в мире. Утрата, утрата!
У его братьев и сестёр, занятых томительной болью собственного взросления, не было времени для него - он был почти на шесть лет моложе Люка, младшего из них, - но иногда они дразнили и мучили его с жестокостью, с которой дети постарше любят мучить тех, кто меньше их, с весёлым любопытством наблюдая его бешеные вспышки, когда, насильно оторванный от своих грёз и доведённый до исступления, он хватал кухонный нож и кидался на них или бился головой об стену.
Они чувствовали, что он "свихнутый", - и, когда его преследователям попадало за эти издевательства, они, согласно законам самодовольной трусости, управляющим детским стадом, оправдывались тем, что хотят сделать из него "настоящего мальчика". А в нём росла глубокая привязанность к Бену, который бесшумно проходил по дому, уже тогда пряча свою тайную жизнь за хмурыми глазами и угрюмой речью. Бен сам был чужим, и какой-то глубокий инстинкт влёк его к маленькому брату, - часть своего небольшого заработка разносчика газет он тратил на подарки и развлечения для Юджина, ворчливо одёргивал его, иногда награждал подзатыльниками, но оберегал от остальных.
Гант, наблюдавший, как он часами сосредоточенно разглядывает картинки на озарённых огнём книжных страницах, пришёл к выводу, что мальчику нравятся книги, и довольно неопределённо решил, что сделает из него адвоката, настоит, чтобы он занялся политикой, и ещё увидит, как он будет выбран губернатором, сенатором, президентом. И время от времени он рассказывал Юджину весь набор примитивных американских легенд о деревенских мальчиках, которые стали великими людьми потому, что были деревенскими мальчиками, бедными мальчиками, и прилежно трудились на фермах. Но Элизе он представлялся книжником, учёным человеком, профессором, и с обычным своим уменьем задним числом видеть всё наперёд, которое так раздражало Ганта, она узрела в этой страсти к книгам результат своего собственного продуманного плана.
- Летом, перед тем как он родился, я каждую свободную минуту тратила на чтение, - сказала она и с безмятежно-самодовольной улыбкой, которая, как знал Гант, всегда предшествовала упоминанию о её семье, добавила. - Вот послушайте, всё это может расцвести в третьем поколении.
- Да будь оно проклято, это третье поколение! - в ярости ответил Гант.
- Вот что я хочу сказать, - продолжала она задумчиво, подкрепляя свои слова взмахами указательного пальца. - Люди же всегда говорили, что из его деда вышел бы настоящий учёный, если бы только…