- Тут вот какая штука, друг мой: они никогда не были моими - я только видел их, но ни разу не держал в руках. Бумаги принадлежали моему отцу, и он ревностно оберегал их. Отец был мелким йоменом, поднялся в годы войны, сколотил капиталец - но всегда страстно желал, чтобы, согласно старинному обычаю, эти земли были нашими. Тогда-то его и взял в оборот этот Хаттон - я слышал, он хорошо управился со своей работой; само собой, отец совершенно не считался с расходами. В День святого Мартина будет двадцать пять лет, как он добился приказа о праве: его загнали в угол, но не сломили. Только вскоре после этого он умер; дела свои отец оставил в большом беспорядке: он заложил землю под этот приказ, да ведь цены были уже не те, что в годы войны. Долги набежали такие, что вовек не расплатишься. У меня не было средств, чтобы содержать ферму. Сделаться работником на той земле, которая однажды была нашей собственностью, - нет, до такого я бы не опустился. Я тогда как раз женился - приходилось крутиться изо всех сил. Я был наслышан о новом производстве, на котором изрядно платят, - и ушел из родных краев.
- А бумаги?
- Я о них и не думал вовсе или же думал с омерзением, как о причине моей погибели. Но знаешь, когда ты зашел на днях и открыл передо мной книгу, в которой было написано, что последним аббатом Марни был некий Уолтер Джерард, забытое чувство снова заклокотало во мне - и я уже не мог удержаться от рассказов о том, как мои предки сражались при Азенкуре, хотя сам я - всего лишь смотритель на фабрике мистера Траффорда.
- Славное древнее семейство, приверженцы славной и древней веры, - произнесла Монахиня, - и да будут благословенны эти люди!
- У нас есть причина благословлять их, - заметил Джерард. - С ними я понял, до чего же это замечательно - работать на благородного человека; что до моей дочери, благодаря им она получила воспитание в святых стенах и стала такой, какая она есть.
- Такой, какая она есть, ее создала природа, - тихо, но с чувством в голосе сказал Стивен. Потом он продолжил уже громче и отрывистей: - Так что же этот Хаттон? Вы знаете, где он теперь обитает?
- Больше я о нем не слышал. Правда, через год после смерти отца я наводил кое-какие справки, но этот малый уехал из Моубрея, и никто не мог сказать мне, в каком направлении. Наверняка жил на деньги от нашей тяжбы и исчез вместе с нашими надеждами.
После этого наступило молчание - каждый погрузился в свои думы, тем более что ласковая ночь и мерцание звезд настраивали на размышления.
- Кажется, поезд шумит, - сказала Монахиня.
- Это встречный, - успокоил ее отец. - У нас в запасе еще четверть часа - поспеем как раз вовремя.
С этими словами он направил пони в сторону огоньков, обозначавших остановочный пункт железной дороги, которая в этом месте пересекала равнину. Времени хватило как раз на то, чтобы вернуть хозяину на станции одолженного пони и купить билеты; прозвонил колокол, возвещая прибытие поезда, и уже через несколько минут Монахиня и ее спутники направились в Моубрей, до которого было два часа езды.
До полуночи оставалось еще два часа, когда они прибыли на вокзал Моубрея, находившийся в четверти мили от города. Вся работа давно прекратилась; великолепные небеса, ясные и безоблачные, балдахином укрыли город - обитель дыма и тяжкого труда; повсюду высились темные колонны фабричных труб, четко выделявшиеся на фоне пурпурного неба; несколько разрозненных звезд неподвижно сияли над верхушками этих вытянутых, сужающихся кверху громад.
Путешественники направились в предместье и добрались до стены, что окружала обширный сад. Когда они подходили к ней, взошла луна и, скользнув лучом по верхушкам деревьев, осветила высокие двойные ворота и калитку в одной из створок. Джерард позвонил в колокольчик. Калитка быстро отворилась.
- Боюсь, святая сестра, - сказала Монахиня, - я пришла даже позже, чем обещала.
- Тем, кто приходит во имя Девы Марии, здесь всегда рады, - прозвучало в ответ.
- Сестра Марион, - обратился к привратнице Джерард, - мы должны были посетить святое место.
- Все места святы, когда святы мысли, брат мой.
- Доброй ночи, дорогой отец, - попрощалась Монахиня, - да благословят тебя все святые; и тебя тоже, Стивен, хоть ты и не преклоняешь пред ними колен.
- Доброй ночи, дитя мое, - сказал Джерард.
- Я способен поверить в святых, когда ты рядом со мной, - чуть слышно сказал Стивен. - Доброй ночи… Сибилла.
Глава девятая
От ворот монастыря Джерард и его спутник быстрым шагом направились к центру города. Улицы были практически безлюдны; и, если не считать взрывов смеха или ругани, время от времени доносившихся из пивной, вокруг царило безмолвие. Главная улица Моубрея называлась Замковой - в память о расположенных неподалеку развалинах старинной цитадели, принадлежавшей местным баронам, - и давала такое же наглядное представление о культуре здешней общины, что и горделивая цитадель - о ее давнем подневольном положении. Размерами Замковая улица не уступала столичным: она проходила через большую часть города, сообразно изменяя свою ширину; просторные тротуары и яркие газовые фонари говорили о том, что обитатели улицы имеют хороший достаток и живут в ногу со временем; по обеим ее сторонам высились огромные склады товара, не столь прекрасные, как дворцы Венеции, но по-своему не менее примечательные; магазины так и манили великолепием; изредка то тут, то там вырисовывалась допотопная фабрика, построенная среди полей в первые дни Моубрея каким-нибудь заводчиком, не особо хорошо умевшим предвидеть будущее или, напротив, слишком уж верившим в энергичность и предприимчивость своих сограждан, чтобы предвидеть, что место, в которое он вложил столько труда, станет бельмом на глазу его процветающего потомства.
Пройдя по Замковой улице с четверть мили, Джерард со Стивеном свернули на поперечную улицу и, преодолев лабиринт петляющих закоулков и подворотен, вышли в открытую часть города - в этом районе вовсе не было улиц, площадей и даже жилых домов; повсюду торчали тощие заводские трубы, со всех сторон окруженные громоздкими, похожими на казармы зданиями, которые стояли кучно - и в то же время каждое само по себе, ясно давая понять, что это и есть основной центр промышленности Моубрея. Миновав этот район, спутники вновь оказались в предместье; последнее, однако, сильно отличалось от того, в котором располагалась обитель, где они недавно оставили Сибиллу. Эта окраина была людной, шумной и освещенной. Стоял субботний вечер; улицы кишели народом: горожане бесконечным потоком сновали взад и вперед меж закрытых дворов и смердящих глухих переулков, неизменно соединенных с улицами узкими сводчатыми арками, напоминавшими летки пчелиных ульев, да такими низкими, что пролезть в них можно было, только согнувшись в три погибели; на эти вот самые улицы по узким ступеням поднимались из своих промозглых и мрачных жилищ подземные обитатели; они выбирались из родных подвалов, чтобы насладиться прохладой летнего вечера и прикупить что-нибудь к выходному дню. Ярко освещенные лавчонки были переполнены оживленными покупателями, иные из них толпами окружали лотки, на которых в сиянии ламп и трепетном свете фонарей был разложен всевозможный товар.
- Подходи, подходи, лучшее место в городе! - выкрикивала хмельного вида бабенка, стоявшая за лотком; его уже изрядно опустошили предыдущие покупатели, но остатки товара всё еще соблазняли толпу зевак, которым было нечем платить.
- Так-то оно так, вдовушка, - с тоской произнес бледный тщедушный человечек.
- Подходи, подходи, а то поздно будет, а у тебя жена больная; ты - добрая душа, тебе выйдет по пять пенсов за фунт, да еще и костей шейных задаром подкину.
- Мясо нам нынче не по карману, вдовушка, - сказал человечек.
- Это еще почему, сосед? Да с твоей выручкой ты должен жить как боксер, на которого деньги ставят, или как мэр Моубрея на худой конец.
- Выручка! - воскликнул человечек. - Тебе бы такую выручку. Эти негодяи, Хапни и Хват, опять мне квиток с вычетом нащелкали; мало того, еще и на кругленькую сумму!
- Ах ты ж, изверги! - воскликнула вдова. - Да неужто на них управы нет, на жуликов настырных!
- А еще говорят, початки у меня мелкие выходят! Мелкие, черт бы меня побрал! Вот скажи, вдова Кэри, разве похож я на того, кто способен пропустить куцый початок?!
- Так они думают, что ты пряжу режешь?! Да я тебя, Джон Хилл, еще мальцом помню, за двадцать лет дурного слова о тебе не слыхивала, покуда ты на фабрику к этим Хапни и Хвату не пошел. Эх, Джон, сами они гнилыми нитками шиты!
- Они нас всех околпачили, вдовушка. Делают вид, что платят, как и везде, а сами на штрафах отыгрываются. Шагу нельзя ступить, всюду штрафы: денег заработанных в глаза не видишь, зато квиток всегда тут как тут. Слышал я, всё их учреждение на фабричных штрафах держится.
- Видит Бог, эти Хапни и Хват что пряжа дрянная: гнилье да рванина! - воскликнула госпожа Кэри. - А вам, мэм, чего угодно? Пять пенсов и полпенни в придачу. Нет, мэм, телятины не осталось. Ты погляди, а! Телятину ей подавай! - уже вполголоса проворчала она в спину недовольной покупательнице. - Да ты посмотри на себя, уж явно не из тех, кто телятину лопает. Ладно, время позднее, - спохватилась вдова, - если хочешь, сосед Хилл, возьми шейных костей для жены, а об остальном в следующую субботу поговорим. А вам, сэр, чего угодно? - строго прикрикнула вдова на юношу, который остановился подле ее лотка.