– Но что мы им сделали? Нет, это ерунда какая-то! У меня больная мать – кто о ней будет заботиться?
Доктор поморщился.
– Как же вы наивны, дорогой мой! – произнес он. – Неужто вы не знаете, что для них, – он кивнул на дверь, – нет такого понятия, как жалость? Они ведь даже всех своих любимых вождей расстреляли, так сказать, ленинскую гвардию… А вы хотите, чтобы они вас пожалели?
– Да знаю я, все знаю! – вспыхнул Николай. – Звери!.. Какие же они звери!
– Не надо так плохо о зверях, – сказал Михайловский. – Им до большевиков, как до луны.
– А я боюсь, что не выдержу… – неожиданно признался Руднев. – Ведь их пытки сродни инквизиторским…
– А что, вас они уже допрашивали? – спросил Николай.
– Слава богу, еще нет…
– И меня не допрашивали, – заметил Михайловский. – Но я их не боюсь. Я человек по натуре своей свободный, и меня ничем не запугать. Вот, правда, сердце у меня слабое. А так бы я с ними повоевал…
– Ай, Моська, знать, она сильна… – тут же подначил его учитель. – Скажите, Николай, как там на воле? Ведь мы тут больше двух недель находимся. Все ждем, когда до нас дойдет очередь…
– А что на воле? Там все то же, – ответил литератор. – Большевики продолжают устанавливать свои порядки. Вот и последнюю эмигрантскую газету на днях закрыли…
– Какое они имели на это право? – тут же отреагировал доктор.
– А вы что, не знаете? – усмехнулся Руднев. – У кого наган – тот и пан…
– Это точно, – вздохнул Михайловский и невольно взглянул на маленькое зарешеченное окошко у потолка, через которое в камеру просачивался скупой послеполуденный свет. – Выходит, город остался без газет, – он покачал головой. – Я слышал, что почти все редакторы и журналисты русских изданий арестованы…
– Это так, – подтвердил Николай. – Но и корейские газеты теперь не выходят. За исключением одной, той, что выпускают местные коммунисты. Ну как же! В каждом свежем номере они только и знают, что агитируют за новую жизнь и прославляют советских освободителей. Кстати, каждый желающий может теперь бесплатно получить и советские газеты – их военные раздают на каждом углу. Кроме того, отдельные их номера размещают в специальных витринах. Правда, газеты приходят с опозданием, потому и новости в них уже нельзя назвать новостями.
О советских арестованные говорили хотя и без восторга, но все же беззлобно. Во время войны настроение дальневосточной эмиграции вообще сильно изменилось. Нашествие Гитлера, тяжелые испытания, выпавшие на долю бывших соотечественников, блокада Ленинграда, кровопролитные бои под Сталинградом – все это всколыхнуло людей. Ведь воевала Россия, их Россия! Пусть уже другая, но по-прежнему родная и близкая. Любимая, желанная Россия… Многие из эмигрантов забыли старые обиды и всей душой сочувствовали советским. Известна масса случаев, когда русские эмигранты передавали все свои накопления в Фонд победы. Тот же русский композитор Рахманинов, проживавший на положении эмигранта в Соединенных Штатах, отдавал во время войны через советское посольство выручку со своих концертов в пользу Красной армии. То же самое делали многие писатели, ученые, художники, бывшие колчаковцы и деникинцы, бывшие каппелевцы и махновцы…
Эмиграция, проживавшая в Корее и Маньчжоу-Го, тоже в большинстве своем относилась с симпатией к советским, сражавшимся против Гитлера. Отсюда и эти конфликты с японской оккупационной администрацией. Мало того что японцы создали на оккупированных территориях невыносимую атмосферу, они к тому же были верными союзниками ненавистной всем фашистской Германии.
2
– Когда вы перестали писать против нас и почему?
Вот, наконец, после долгих мучительных ожиданий Коломыцына привели на допрос. Некоторое время он о чем-то думал, потом сказал:
– Могу вам точно сказать: это произошло 22 июня 1941 года, когда к нам в редакцию пришло сообщение о том, что Гитлер напал на Россию, – отвечая на вопрос капитана, сказал Николай.
С самого начала этот капитан произвел на него двойственное впечатление. С одной стороны, он был подчеркнуто вежлив, кроме того, у него было хорошее русское лицо. Однако говорил он жестко, во всяком случае, не так, как говорят уважающие друг друга собеседники. Впрочем, иного Николай, много читавший о зверствах чекистов, и не ожидал.
Капитан с недоверием посмотрел на арестованного. Дескать, так ли это? Не врете ли? Может, вы таким образом шкуру свою спасали? Но Коломыцын говорил правду. В самом деле, во время войны, несмотря на некоторое давление со стороны издательского начальства, он, этот пламенный публицист со своим взглядом на коммунистическую идею, не написал ни одной статьи с критикой советского режима, ограничиваясь исключительно статьями на литературные и исторические темы. И это – в "Новой Азии", японской газете, выходившей на русском языке! Точно так же поступили и некоторые другие журналисты. Тот же Яворский в газете "Харбинское время", также принадлежавшей японцам, бросив критиковать красных, стал усиленно писать статьи на географические и биологические темы, ухитряясь только ими и ограничиваться. Это не нравилось хозяевам издания – отсюда их вечные упреки. Дело дошло до того, что Яворским занялась военная жандармерия, и только заступничество влиятельных друзей из эмигрантских кругов спасло тогда его.
То же самое произошло и с Коломыцыным. Японцы завели на него досье, однако разгром советскими войсками Квантунской армии позволил ему остаться целым и невредимым.
А тут вдруг его арестовывают и предъявляют обвинение в антисоветской пропаганде и клевете на советский строй. Материалом обвинения послужили его довоенные статьи.
В тот день следователь вызывал Коломыцына на допрос три или четыре раза, проговорив с ним в общей сложности почти пятнадцать часов. Это было тяжкое испытание для Николая, зато это помогло ему посмотреть на себя как бы со стороны и понять, что он на самом деле собой представляет.
Видимо, капитан Жаков, а так представился этот следователь, хорошо подготовился к допросу, внимательно изучив то, что в свое время вышло из-под пера Коломыцына. Об этом можно было судить по его вопросам.
– Как вы, такой интеллигентный человек, можете верить в Бога? – спросил он у Николая.
"Ишь ты! – усмехнулся он в душе. – Заметил-таки…" Все правильно, в своих статьях Коломыцын часто подчеркивал, что является верующим христианином.
– А разве вера – это плохо? – удивился Николай. – Каждый человек должен во что-то верить. Кстати, многие выдающиеся люди верили в Бога. Хотите, я назову вам несколько имен? – С этими словами он стал перечислять известных писателей, философов, ученых, политических деятелей – всех, чьи имена пришли ему на ум. – Сократ верил в Бога? Верил… И Платон верил, и Мильтон, и Данте, и Вальтер Скотт, и Кант… А взять русских… Ломоносов, Державин, Пушкин, Гоголь, Лермонтов, Тургенев, Достоевский, Толстой, Владимир Соловьев, Тютчев… И это далеко не все. Я могу продолжить этот список. Но стоит ли? И без того понятно, что для великих людей Бог всегда существовал… Кстати, даже для вашего советского физиолога Павлова.
Капитан кивнул.
– Это так… Для Ивана Петровича мы даже специальную церковь построили, – сказал он, удивив Коломыцына тем, что не стал возражать ему на сей счет, хотя в советской науке и публицистике Павлова принято было изображать этаким воинствующим материалистом. Что касается других известных имен, то на них следователь вообще решил не останавливаться. То ли аргументов не нашел, то ли потому, что иные из них вообще были ему незнакомы. Ну, какой из чекиста интеллектуал? Эти только и могут, что сажать за решетку да расстреливать. Вот смотрит этот человек со впалыми щеками на него, а в глазах ни живинки. Или это только так кажется?..
– К какому вы принадлежите сословию? – неожиданно спросил арестованного капитан.
Николай на мгновение задумался. О, он знал, что ему зададут этот вопрос и что на него нужно будет отвечать. Но разве скажешь, что отец его был зажиточным забайкальским казаком? Что он всеми фибрами души ненавидел советскую власть, поэтому в Гражданскую сражался на стороне белых? Впрочем, следователь все равно обо всем узнает. Ходят слухи, что в руки советской контрразведки попали многие документы из сейфов японской разведки, так что "темнить" бесполезно. Однако попытка – не пытка…
– Мой отец был обыкновенным трудягой… – негромко произнес Николай, пытаясь обойти острые углы. Однако, как говорится, не на того напал. Следователь, по всему видно, был человеком неглупым и к тому же опытным контрразведчиком.
– Я вас не спрашиваю, каким человеком был ваш отец, я вас прошу, чтобы вы назвали его социальный статус… – произнес Жаков. – Ну, кто он был? Дворянин?.. Или, может, он принадлежал к купеческому сословию или же духовенству?..
– Он был казаком… – негромко произнес Коломыцын.
– Вот как? – для капитана это, казалось, явилось неожиданностью. – И, вероятно, зажиточным?.. – Николай пожал плечами. Дескать, откуда мне знать – ведь я был маленьким, когда меня увезли за границу. – Ну хорошо… – проговорил следователь. – Допустим, вы этого не знаете. Но о том, на чьей стороне он воевал в Гражданскую, я думаю, знаете? – Арестованный снова пожал плечами. Самая верная тактика – делать вид, что прошлое твоих родителей тебя не интересует. Тем более что Николай всегда мог сослаться на то, что в их семье было не принято о чем-то вспоминать, а сам он-де не пытался копаться в своих корнях. – Да, с вас много не возьмешь… – усмехнулся Жаков. – Ну ладно, пойдем дальше. Скажите, гражданин Коломыцын, за что вы нас так рьяно ненавидите? Я говорю о вашей клевете в эмигрантской прессе, направленной против советского строя… Кстати, может, вас к этому японцы принуждали? – хитро сощурив левый глаз, спросил он.