И вот она, "та" сторона… Впрочем, ничего не изменилось. Та же глубокая осень, что и в Приморье. Тот же голый кустарник да пожухлая трава вдоль железнодорожных путей, те же покрытые золотом сопки… И небо то же – серое и недоброе. Унылая пора…
"Интересно, знаком ли Чан Ан с Блэквудом?" – думал Жаков. Хотя не исключено, что капитан лично курирует его политическую организацию. Тогда что бы он сделал, если бы узнал, что Чан предал его? Убил? Однако в это трудно поверить. Разве способен на это человек, который решил остаток своих дней посвятить поиску пропавшего на фронте музыканта Гленна Миллера? Но в том-то и состоит парадокс жизни, что в ней часто добродетель уживается с мизантропией и первобытной злобой. Говорят, Гитлер страшно любил и жалел животных, оттого даже стал законченным вегетарианцем, однако это не помешало ему уничтожить миллионы ни в чем не повинных людей. А взять того же Калигулу. Тоже обожал животных. Своего белого коня так полюбил, что дал ему звание гражданина Рима, а потом и сенатором сделал… Но как он издевался над людьми! За это и поплатился жизнью. Если Жакову не изменяет память, с ним разделались преторианцы.
А вот римский император Клавдий не был замечен в любви к животным, но и этот баловень судьбы, обалдев от власти и вседозволенности, взял да убил свою жену Мисалину, а потом лицемерно спрашивал у всех, почему она не выходит к завтраку…
– Я бы стал вам помогать, но мои убеждения не позволяют мне это сделать…
Кто это сказал? Чан Ан?.. Нет, он этого не говорил, хотя Алексей и попытался его завербовать, когда узнал, что тот собирается уехать на юг. Кореец тогда сделал такое кислое лицо, будто бы ему предложили "стучать" на родную мать. И Жаков решил оставить его в покое. И не потому, что у него не было уверенности в том, что Чан станет работать на советскую контрразведку. Просто посчитал, что тот не создан для этого дела – слишком настороженно он относился ко всему, что могло бы подорвать его незапятнанную репутацию.
А те слова принадлежали другому человеку. "Я бы вам стал помогать, но мои убеждения не позволяют это сделать…" Этот был русским. И фамилия его чисто русская – Коломыцын. Бедовая душа, однако человек чести.
Его тогда арестовали вместе с большой группой русских эмигрантов, подозреваемых в сотрудничестве с японским оккупационным режимом. Как и в Харбине, в Корее тоже не обошлось без "фильтрации". Советская контрразведка тщательно проверяла всех, кто когда-то по каким-то причинам уехал из России. Цель была одна: выявить бывших пособников японской разведки, участвовавших в секретных операциях на территории СССР, а вместе с ними всех, кто в те или иные годы вел активную пропаганду против Страны Советов.
Николай Николаевич Коломыцын оказался ровесником Жакова. Оба родились в тревожном семнадцатом. В начале двадцатых родители, зажиточные забайкальские казаки, увезли его в Китай, где казачье войско, став недалеко от границы лагерем, готовилось к войне за освобождение России от красных. Но время шло, а они все никак не могли создать такую армию, которая была бы способна сокрушить большевиков. Случались, правда, кровавые стычки на границе, но тем все и кончалось. Надежда была на японцев – те обещали, что совместными усилиями они в конце концов свергнут коммунистический режим. Но японцы почему-то медлили, и у казаков с годами исчез тот боевой пыл, который был у них первоначально. Кто-то, устав ждать, покинул лагерь, другие с головой ушли в крестьянские дела, третьи спились или, разорившись, пошли по миру.
Коломыцыны, собрав немного деньжат, поднялись и ушли на юг Китая, где, ходили слухи, вообще никогда не бывает зимы и где при желании можно было быстро разбогатеть. Пока добрались до Шанхая, двое из пятерых коломыцынских детей, заболев лихорадкой, умерли. Беда… Но это было только начало. В Шанхае Колькин отец по чьей-то подсказке решил сыграть на фондовой бирже. Он вложил все оставшиеся в семье деньги в ценные бумаги – и прогорел. Чтобы заработать на жизнь, устроился грузчиком в рыбный порт, где и надорвал пуп, таская тяжелые мешки. После этого прожил он немного. Перед смертью сказал своим, чтобы они дули назад в Россию. "У вас-де нет вины перед большевиками, так что они вас примут. А тут вы сгинете…"
Но в Россию они не вернулись. Когда уже были соблюдены все визовые формальности и Коломыцыным оставалось сделать лишь шаг, чтобы оказаться на родной земле, какой-то служивый на советском пропускном пограничном пункте шепнул им: вы что, с ума сошли? Куда вы идете? Вас же всех расстреляют…
Эти слова так напугали Колькину матушку, что она стала уговаривать детей повернуть назад. Потом был Харбин, где Николай окончил исторический факультет университета. Позже они всей семьей уехали в Корею – там он стал сотрудничать в эмигрантских изданиях. Подросли младшие сестры – тоже устроились на работу. Мила – корректором в толстый журнал, Маша – костюмером русского театра в Сеуле. Так мало-помалу и перебивались, пока советские войска не заняли Корейский полуостров.
Война застала Николая в Гензане, куда он приезжал за материалом для своей статьи: хотел рассказать читателям о том, чем живут в этом краю русские эмигранты. Не так давно редактор одной из газет предложил ему стать ведущим новой рубрики "Наши без отечества", которая тут же стала у читателей популярной. Во-первых, потому, что в ней публиковались правдивые и талантливые рассказы о жизни в эмиграции, во-вторых, что ее вел популярный литератор Николай Коломыцын, сделавший себе имя на честных и страстных статьях политического характера, в которых, кстати, доставалось не только большевикам, но и оккупантам, с которыми у Николая Николаевича никак не складывались отношения. Он был слишком независимым человеком, при этом не приемлющим никакого деспотизма и насилия.
… – Заходи! – открыв дверь камеры и грубо толкнув Коломыцына в спину, проговорил надзиратель, невысокого роста солдатик с широченной рожей и бородавкой на подбородке.
После того как за ним с грохотом закрылась железная дверь, он еще какое-то время стоял у порога, пытаясь понять, что с ним происходит. В небольшой камере, не обремененной мебелью, где не было даже обыкновенных нар, на японских циновках-татами сидели три человека. Двоих он сразу узнал – это были доктор Михайловский и учитель математики Руднев. Первый был уже в годах, тогда как Руднев выглядел совсем мальчишкой. Ходили слухи, что он окончил Токийский университет, но что его привело в эти края, было непонятно.
Третьим задержанным оказался кореец по имени Кван Пен Сон, который, как выяснилось, служил до недавнего времени садовником у какого-то советского офицера, однако был заподозрен в шпионаже. Это был здоровенный дядька с постоянно грустными глазами, который целыми днями сидел в углу и молчал. Сокамерники не раз пытались заговорить с ним, благо все они знали корейский, но он, если и отвечал когда на их вопросы, то односложно, а так предпочитал, чтобы его не трогали. Позже его выпустили на свободу, объявив, что он был арестован по недоразумению. Это вселило надежду в его сокамерников – ведь они тоже не чувствовали за собой никакой вины.
…Конечно же, старожилы камеры отнеслись к Коломыцыну с сочувствием, понимая, какие душевные муки он испытывал в эти минуты. Что и говорить, только что был свободным человеком – и тут на тебе… Руднев потом сказал Николаю, что, когда тот вошел в камеру, он был похож на мертвеца. Глаза стеклянные, лицо бледное, застывшее, будто каменное.
– Да вы проходите, господин Коломыцын, проходите, – первым подал голос Михайловский, который прекрасно знал этого известного в здешних местах газетчика.
Николай нехотя отошел от двери и уселся на свободную циновку.
– Ну, здравствуй, товарищ по несчастью! – протянул ему руку Руднев. – Тоже, поди, не знаешь, за что взяли?
– Не знаю, Юра… – вздохнул Николай. – Наверное, за то, за что и вас. Мы же не такие, как они, потому нас надо обязательно упрятать за решетку.
Доктор недовольно фыркнул.
– Не такие, как они! – возмущенно повторил он. – А почему это мы не такие? – спросил. – Мы тоже живые люди, да и национальность у нас одна – русские мы… А что за границей оказалась – так ведь каждый сам волен выбирать, где ему жить… Человек – это та же птица, только без крыльев. Куда хочу – туда и лечу.
Коломыцын покачал головой.
– Нет, уважаемый, у большевиков свои законы, – устало проговорил он. – У них так: кто не с нами – тот против нас.
– Да бросьте вы, Коломыцын! – снова фыркнул доктор. – Ведь мы же не враги им… Просто мы живем в другой стране.
– Вот это их и настораживает, – произнес Руднев. – Как, мол, так? Коль русские, значит, должны жить в России!
На лице Николая мелькнуло что-то похожее на горькую усмешку.
– Россия, говорите? А где она, Россия? Нет ее! Вместо нее есть какой-то Советский Союз… Но какое мы имеем отношение к нему? Мы родились в другой стране… Которой сегодня нет на карте. Значит, и лезть к нам нечего… Мы чужие им. Чужими и умрем…
– Это верно, – согласился доктор.
Помолчали. Коломыцын по-прежнему был бледен и выглядел смертельно усталым. В отличие от него, сокамерники уже успели вжиться в новую для себя обстановку и успокоились. Теперь вот жалели новенького. Ничего, мол, дня через два и он привыкнет и не будет так переживать.
– А как вы здесь спите? – первым нарушил тишину Николай.
– Как спим? – переспросил доктор и усмехнулся: – А как те бездомные…
– Что, прямо на полу? – изумился Коломыцын.
Доктор издевательски посмотрел на него.
– А вы хотели, чтобы вам принесли кровать? Не дождетесь! Скажут: есть у вас циновка – вот и радуйтесь. А то и ее отберем… Впрочем, не об этом надо сейчас думать, – сказал он. – Вопрос в том, оставят ли нас в живых…
Услышав это, Коломыцын с ужасом посмотрел на него.