Более того, этот исследователь поймет, что он, как аналитик ("деконструирующий"), самим своим анализом влияет на анализируемое ("деконструируемое"). Тем самым он продолжает искусство еврейских мудрецов, в каждом последующем поколении путем толкования, комментария, а, по сути, тоже "деконструкции", прочитывающих заново прошлое, в котором столетия сжаты в несколько строк, – и потому делают это уплотненное прошлое еще более медлительным, а запаздывающее будущее более Божественно убедительным.
О влиянии наблюдателя на наблюдаемое, касаясь физических явлений, говорил величайший физик всех времен и старый немецкий еврей Альберт Эйнштейн.
За этими феноменами, где свиток древнего текста словно бы заложен Богом в основание сотворенного Мира, на миг возникает и тут же исчезает тайна самой вечности.
Волей судьбы, времени, событий, после разлома, поставившего этот Мир на грань уничтожения, этим исследователем оказался Жак Деррида.
Он первым подхватил эстафету Левинаса, который пытался восстановить ветвь иудаистской мысли, отрубленную немецкой классической философией, – начиная с Гегеля, – в пользу греческой. Веками гениально взращиваемое духовное равновесие двух начал цивилизации – иудейской и греческой, слепо и, можно сказать, предательски было нарушено немецкой классической философией. Это обрубленное ими, однобокое дерево, в один миг оказалось повисшим всеми своими корнями в воздухе и рухнуло в разлом войны и уничтожения.
Но Левинас, черпающий вечность из священных текстов иудаизма, был также, при всей их критике, учеником Гуссерля и Хайдеггера. Его тоже пленяло живое человеческое начало греческой философии, которое он видел в слиянии с Бесконечным, по сути, Богом Торы. Откровения Торы в соединении с толкованиями Талмуда, виделись ему новым Ноевым ковчегом спасения в море хаоса на месте разрушенной войной и массовым уничтожением цивилизации.
Ковчег спасения по сей день, подобно Летучему Голландцу, носится на волнах невинной еврейской крови, не имея возможности пристать к берегу даже в Израиле, а цивилизация все еще находится под угрозой.
Изначально плененный феноменом Текста, Божественного свитка, несущего тайну устойчивости Мира, чьи несущие колонны прорастают сквозь тысячелетия, Деррида видит основу этой тайны – в письме.
Русским символистам жизнь виделась как проживание Текста. Текст по их пониманию опережал реальность, потому им, особенно Андрею Белому, близка была еврейская мистика. Федерико Феллини говорил: "Всякое истинное понимание языка и речи предполагает существование Бога, Его реальное присутствие". А Тони Хент говорил Бродскому: "Не кажется ли вам, Иосиф, что наш труд – это, в конечном счете, элементарное желание толковать Библию?" Русский символизм тайным путями времени был связан европейским и первым делом с французским авангардом.
Деррида, различивший (кстати, любимые понятия Деррида – "различение" и "различание") свою звезду в феномене письма, был особенно увлечен творчеством поэта Малларме с его пристрастием к игре слов, синонимам, метафорам, аллитерациям, всем этим блистательным тайнам, извлекаемым из языка и письменно фиксируемым в поэзии и прозе.
Благодаря этим смешениям Деррида занимал особое положение в европейской философии конца прошлого века. Он как бы одновременно принадлежал и был отчужденным от еврейской общины, принадлежал к академическому обществу и был в нем аутсайдером. Именно потому толкуемые им в современном ключе идеи иудаизма, каббалистическое видение мира, особенно раввинистские и талмудические тексты широко внедрились в светские научные круги, вне пределов факультетов иудаики, обрели новое философское толкование. В США его идеи привели к изучению Мидрашей, к применению способов комментариев в них к литературе и лингвистике.
Подвижность, гибкость, многозначность, с множеством скрытых подтекстов, библейского, по сути, объемлющего весь духовный мир Текста, его податливость и неисчерпаемая возможность для толкований на разных уровнях, наконец, секрет его бессмертия, – все это послужило основанием, на котором заложил и из которого развил свою концепцию Жак Деррида.
Его "деконструкция" вообще поставила под сомнение понятие завершенного или совершенного текста. Если священные тексты Моисеевых Книг и Книг пророков могут быть подвержены деконструкции, так что уж говорить о самых, казалось бы, совершенных текстах литературы или философии.
За исключением Книги Книг все древние тексты подобны песчаному обнажению берега после отлива.
По Тексту Деррида выверяет все вводимые им новые понятия. Например, казалось бы, наукообразное понятие "исторического смещения", несет в себе длящуюся через тысячелетия трагедию: с места сгоняют уже осознавший себя и избранный Богом народ. Для евреев это явилась судьбой. Но спасением их, неким подобием Ноева ковчега, явилась Книга Книга, свиток, письмо.
В статье "Сила и значение", открывающей первую его книгу "Письмо и различие", Деррида пишет: "…Я страшусь говорить, поскольку, никогда не сказав достаточно, я всегда говорю слишком много. И если необходимость стать дыханием или словом обнимает смысл – и нашу ответственность за него – то письмо еще более того связывает и принуждает слово. Письмо это тревога еврейского Руаха ("духа" – иврит. Примечание автора), испытанная на стороне человеческого одиночества и ответственности; на стороне Иеремии, подчиненного диктату Бога ("…Возьми книгу и запиши в нее слова, которые я тебе сказал"), или Баруха, переписывающего надиктованное Иеремией (Иеремия, 36, 2-4)".
Именно в древнем мире, где властвовало варварство, где убийство человека или истребление массы не вызывало никаких особых чувств, кроме мгновенного забывания миг назад жившего существа, – возникновение письма, уже само по себе воспринималось священнодействием. Ведь впервые оно выражало до тех пор неведомое милосердие, доброту, присутствие невидимого Бога, не говорящего, а пишущего – на стене ли, на коже, в душе – "Мне отмщение и аз воздам". И это было скачком, не менее огромным, чем скачок от мычащего животного к вершинам философской мысли.
В статье "Сила и значение" Деррида продолжает: "Писать – это не только уже потерять теологическую уверенность, что видишь, как каждая страница сама собой связывается в единый текст истины… в генеалогический свод или же Книгу Разума, бесконечную рукопись, прочитанную Богом, который прямо или косвенно одолжил нам свое перо. Эта потерянная уверенность, это отсутствие божественного писания, то есть в первую очередь еврейского Бога, который при случае писал сам, не просто смутным образом определяет что-то вроде "современности". В качестве отсутствия и навязчивости божественного знака они управляют всей современной эстетикой и критикой… Если бы творение не было бы откровением, что бы стало с конечностью писателя, с одиночеством его забытой Богом руки?.. Свобода ответа, признающая в качестве единственного горизонта мир истории и слово, говорящее только одно: бытие уже всегда началось…"
Библия – духовный грунт, который каждый раз стирают, чтобы писать новую картину, но стертое опять и опять проступает некой неотменимой основой, вечным сюжетом, стоящим на страже жизни, вопреки гибели, несомой "стиранием".
Бытие существует и располагается по линии времени само по себе. Оно присутствует и представляет себя в каждый наличный момент.
Параллельно намечается мир человеческого существования, именно, намечается, ибо фиксируемый забвением, "стиранием" жизни, он является миром абсолютного исчезновения, без малейшей пяди твердой бытийной почвы, с полнейшим уничтожением следов присутствия человека.
Поединок с вечностью
Феномен стирания, исчезновения человека, отмеченный в Книге Экклезиаста (Коэлета) – "Нет памяти о прежнем; да и о том, что будет, не останется памяти у тех, которые будут после" ( Гл.1, 11) – уже преодолен самой письменной фиксацией этой мысли.
Многие народы стояли перед своим исчезновением, покорялись судьбе или вливались в более сильные народы, владевшие языком и местом под солнцем. Мы можем лишь догадываться о существовании этих народов по каким-то редким следам и самой логике Истории.
Евреи из опыта своей судьбы не раз ясно и недвусмысленно осознавали угрозу своего поголовного уничтожения – Навуходоносором, императорами Веспасианом и Адрианом. Именно отсюда возникла насущная необходимость в переходе от устного учения (то есть, опять же, речи) к письму, когда каждый мудрец углублялся в прошлое, чтобы записать передаваемое из уст в уста, поколение за поколением, всю накопленную мудрость. Еврейский мудрец черпал этот опыт из своего же древнего прошлого. Примером ему служили Хроники еврейских царей, дневники событий тех дней.
Древнееврейское понятие "диврей аямим" ("события дней") и положило начало вообще феномену Истории, долженствующей быть правдивой и сохраниться во времени, ибо осенена она была Божьим присутствием в каждом своем слове, а перед Ним смерти подобно – лгать.
Отсюда и понятие "Священное Писание". В первую очередь, Библия потрясает тем, что ничего не утаивает, не ведет двойную бухгалтерию, памятуя сказанное Богом Моисею – ничего не прибавлять к Его словам и не убавлять: "Познал я, что все, что делает Бог, пребывает вовек; к тому нечего прибавлять и от того нечего убавлять…" (Экклезиаст гл.3,14).
Письмо в знаке закрепляет исчезающее. Так возникает История, и пытающаяся ее осмыслить – философия. Но в этом феномене есть и некое обратное движение. Как говорит Деррида: "..именно падением мысли в философию была зачинена История". Усилие историка направлено на концентрацию "письма". Однако любое концентрированное письмо обнаруживает обратный эффект – рассеивание (по Деррида – "диссеминация") смысла и значения, стоит ему включиться в "механизм" цитат, то есть в некую концентрированную мысль иного ряда.