- Рота, купленная моим папашей, привлекает меня не более, чем тебя - бенефиции от твоих аббатств, - возразил Анри-Максимилиан, - И к тому же в одной лишь Франции умеют служить дамам.
Шутка не нашла отклика. Будущий полководец остановился, чтобы купить пригоршню вишен у встречного крестьянина.
- Но чего ради ты так по-дурацки вырядился? - спросил Анри-Максимилиан, с удивлением разглядывая одежду паломника.
- Что поделаешь, - отозвался Зенон. - Мне надоело буквоедство. Хочу заглянуть в текст, который дышит жизнью: тысячи римских и арабских цифр, буквы, бегущие слева направо, как у наших писцов, или справа налево, как в восточных рукописях. Пропуски, которые означают холеру или войну, столбцы, писанные алой кровью, и всюду знаки, а иной раз пятна, еще более диковинные, чем знаки,.. А какая другая одежда сгодится лучше, чтобы странствовать, не привлекая внимания?.. Мои шаги теряются на земле, как насекомые - в толще псалтыря.
- Понятно, - рассеянно заметил Анри-Максимилиан. - Но зачем тебе тогда идти в Кампостель? Что-то я с трудом представляю тебя среди жирных монахов, гнусавящих псалмы.
- Пф! - фыркнул паломник. - Стану я терять время среди этих бездельников и болванов! Но приор монастыря Святого Иакова в Леоне - любитель алхимии. Он переписывался с каноником Бартоломе Кампанусом, почтенным нашим дядюшкой, унылым болваном, который иногда, словно по оплошности, отваживается подойти к границе запретного. Аббат собора Святого Бавона тоже написал письмо приору с просьбой поделиться со мной своими знаниями. Но мне надо торопиться - приор стар. Боюсь, как бы он не перезабыл все, что знает, или не умер.
- Он будет потчевать тебя сырым луком и заставит снимать пену с варева из купороса, приправленного серой. Покорно благодарю! Надеюсь, что, потратив меньше усилий, я заслужу лучшее пропитание.
Зенон промолчал.
- Мирный договор вот-вот прикажет долго жить, братец Зенон, - сказал Анри-Максимилиан, сплевывая на дорогу последние вишневые косточки. - Венценосцы рвут друг у друга из рук государства, словно пьяницы в таверне - лакомые блюда. Вот медовая коврижка - Прованс, а вот паштет из угря - герцогство Миланское. Глядишь, с пиршественного стола и мне перепадут крохи славы.
- In eptissirna vanitas, - сухо заметил молодой грамотей. - Неужто ты еще придаешь значение словесной трескотне?
- Мне уже шестнадцать, - объявил Анри-Максимилиан. - Через пятнадцать лет будет видно, могу ли я тягаться с Александром Македонским. Через тридцать будет ясно, превзошел я или нет покойника Цезаря. Неужто мне весь свой век сидеть в лавке на улице О-Лен и мерить аршином сукно? Нет, я хочу стать человеком.
- Мне двадцать лет, - объявил Зенон, - В случае удачи я могу еще лет пятьдесят заниматься наукой, пока голова моя не превратится в череп мертвеца. Ну что ж, брат Анри, тешься славой героев Плутарха. Я же хочу вознестись выше человека.
- Я держу путь в сторону Альп, - сказал Анри-Максимилиан.
- А я, - сказал Зенон, - к Пиренеям.
Оба помолчали. Ровная, обсаженная тополями дорога простиралась перед ними клочком вольного мира. Искатель власти и искатель знания зашагали плечом к плечу.
- Погляди, - сказал Зенон. - Видишь: за этой деревней лежат другие деревни, за этим аббатством - другие аббатства, за этой крепостью - другие крепости. И над каждой деревянной хижиной или дворцом из камня воздвигся дворец мысли или хижина мнения, где жизнь замуровывает глупцов, но оставляет лазейку мудрецам. За Альпами лежит Италия. За Пиренеями - Испания. С одной стороны страна Мирандолы, с другой - Авиценны. А еще дальше море, а за морем, на другом краю необъятного мира, - Аравия, Морея, Индия, две Америки, И повсюду долины, где собирают лекарственные травы, горы, где таятся металлы, каждый из которых знаменует мгновение Великого Деяния, ведовские рукописи, зажатые в челюстях мертвецов, боги, каждый из которых заповедал свое, и людские толпы, где каждый воображает себя центром вселенной. Можно ли быть таким безумцем, чтобы не попытаться перед смертью хотя бы обойти свою тюрьму? Видишь, брат Анри, я и в самом деле паломник. Путь мой далек, но я молод.
- Мир велик, - заметил Анри-Максимилиан.
- Мир велик, - с важностью подтвердил Зенон. - Да будет воля того, кто, быть может, существует, чтобы сердцу человеческому достало сил вобрать в себя все сущее.
Они снова умолкли. Спустя немного Анри-Максимилиан вдруг хлопнул себя по лбу и захохотал.
- Зенон, - сказал он, - помнишь ли ты своего дружка Коласа Гела, любителя пива, твоего брата по гульбе? Он ушел с мануфактуры моего дорогого папаши, где, к слову сказать, ткачи мрут с голоду, вернулся в Брюгге, ходит по городу с четками в руках, бормочет молитвы за упокой души своего Томса, который повредился в уме из-за твоих станков, а тебя Гел честит подручным дьявола, Иуды и антихриста. А вот куда подевался его Перротен, не знает ни одна душа - видно, сам нечистый его уволок.
Уродливая гримаса исказила лицо молодого школяра и сразу его состарила.
- Вздор! - отрезал он. - Что мне за дело до этих невежд? Они пребудут тем, что они есть: сырьем, из которого твой отец делает золото, то самое, что в один прекрасный день достанется тебе в наследство. Не поминай мне о станках и висельниках, и я не стану поминать тебе ни о том, как ты летом запаливал лошадей, купленных в долг у барышника в Дранутре, ни о том, как соблазнял девиц и взламывал винные бочки.
Анри-Максимилиан, не отвечая, рассеянно насвистывал задорную песенку. С этой минуты они рассуждали только о том, как плохи дороги и как безбожно дерут за ночлег в трактире.
Расстались они на ближайшей развилке. Анри-Максимилиан зашагал по большаку. Зенон выбрал проселочную дорогу. Вдруг младший из двоих вернулся и догнал товарища; он положил руку на плечо паломника.
- Брат, - сказал он, - помнишь Вивину, бледную девчушку, которую ты, бывало, защищал от нас, сорванцов, когда мы, выходя из школы, норовили ущипнуть ее за ягодицы. Она ведь любит тебя. Она вбила себе в голову, будто связана с тобой обетом, и недавно отказала городскому советнику, который сватался к ней. Тетка надавала ей пощечин и посадила на хлеб и воду, но она стоит на своем. Говорит, будет ждать тебя хоть до скончания века.
Зенон приостановился. Какая-то тень затуманила его взгляд и тут же растаяла, точно облачко пара над костром.
- Тем хуже, - сказал он. - Что общего у меня с этой девочкой, которую отхлестали по щекам. Другой ждет меня в другом месте. К нему я и иду.
И он зашагал дальше.
- Кто ждет? - спросил пораженный Анри-Максимилиан. - Неужто беззубый старикан, приор Леона?
Зенон обернулся.
- Нет, - сказал он. - Hiс Zeno. Я сам.
ДЕТСТВО ЗЕНОНА
Зенон появился на свет за двадцать лет до описанной встречи в доме Анри-Жюста в Брюгге. Мать его звали Хилзондой, а отцом был молодой прелат по имени Альберико де Нуми, отпрыск старинного флорентийского рода.
Мессир Альберико де Нуми на заре своей пылкой и еще длиннокудрой юности блистал при дворе Борджиа. В перерыве между боями быков на площади Святого Петра он наслаждался беседами с Леонардо да Винчи, служившим в ту пору у Цезаря; позднее, в сумрачном блеске своих двадцати двух лет, он вошел в тот узкий кружок молодых дворян, которых пылкая дружба Микеланджело возвеличивала, словно громкий титул. У него было несколько приключений, закончившихся ударом кинжала; он начал собирать коллекцию древностей; негласная связь с Джулией Фарнезе отнюдь не повредила его карьере. Коварная находчивость, какую он выказал в Синигалье, заманив врагов его святейшества в ловушку, их погубившую, снискала ему благосклонность папы и его сына; ему уже почти обещали епископство Нерпийское, но внезапная смерть папы задержала назначение. То ли по причине этой неудачи, то ли из-за несчастной любви, в тайну которой никто так и не проник, он вдруг предался умерщвлению плоти и ученым занятиям.
Вначале тут заподозрили уловку честолюбия. Однако этим необузданным человеком и впрямь овладела исступленная жажда аскезы. Говорили, что он удалился в Гротта-Феррата к греческим монахам обители Святого Нила - одной из самых суровых в Лациуме, где в размышлениях и молитвах трудится над латинским переводом "Жития отцов пустынников". Понадобился особый приказ папы Юлия II, высоко ценившего его трезвый ум, чтобы убедить его отправиться в качестве апостолического секретаря на заседания Камбрейской лиги. Сразу же по прибытии в Камбре своим участием в спорах он приобрел такой вес, что оттеснил на второй план самого папского легата. Теперь его всецело захватило стремление защитить при разделе Венеции выгоды Святого престола, о которых он до сих пор едва ли помышлял. На празднествах, которыми сопровождались заседания лиги, мессир Альберико де Нуми, словно кардинал, облаченный в пурпурную мантию, держался с тем неподражаемым величием, какое в кругу римских придворных заслужило ему прозвище Неповторимый. Это он во время очередной яростной сшибки мнений сумел склонить на свою сторону послов Максимилиана, подкрепив пламенную убежденность цицероновским красноречием. А вскоре, получив письмо матери, алчной флорентийки, которая напоминала ему о том, что семейство Адорно в Брюгге задолжало им некоторую сумму, он решил немедля взыскать эти деньги, столь необходимые для карьеры князя церкви.