Интересно, а Лантхильда кто — гость? В самом деле интересно.
— Лантхильд, ты гость?
— Гастс? — переспросила девка. Призадумалась. Брови наморщила. — Йаа, — сказала она наконец.
Да, видать, без альбомов не обойтись.
— А коли йаа и гастс, то смотреть тебе, Лантхильд, мои семейные альбомы.
— Наадо, — сказала девка. И с вопросительной интонацией повторила: — Смотреет? Хва?
Сигизмунд потыкал пальцами себе в глаза, потом поднес к глазам ладонь, вытаращился поужаснее:
— Смотреть. Поняла?
— Смотреет… Сехван, — сказала Лантхильда. — Сеехван.
— Йа, — кивнул Сигизмунд. — Будем с тобой смотреть. Поняла?
— Поняла, — неожиданно совершенно без акцента сказала девка. Сигизмунд аж подскочил от изумления. — Будем тобой сеехван…
— Йаа, — бойко поддержал беседу Сигизмунд.
— Наадо, — продолжала Лантхильда, очень довольная собой. — Нуу… Таак… Драастис…
— Вот тебе и драстис, — сказал Сигизмунд. Он встал со спальника, вытащил альбомы, вытер с них пыль. Давненько он их не брал в руки.
Один, образца сороковых годов, нес на добротном темном коленкоре изображение героической оленьей головы. Второй, образца шестидесятых, назывался “Наш ребенок”. На обложке стилизованные мужчина и женщина играли со стилизованным геометрическим младенцем. Фигуры имели потрясающее сходство с теми, которые украшают общественные туалеты постройки тех лет. Сейчас их заменили треугольнички — основанием вниз “ж”, основанием вверх “м”. А вот на Елагином сохранились еще старые таблички, тех лет, когда дамы носили юбочки-кринолины, а мужчины — брюки-дудочки.
Девка заинтересовалась картинкой. Ткнула в младенчика.
— Барнс, — сказала она. — Барнило…
Мужчина был “манна”, женщина — “квино”.
— Ик им манна, — выродил Сигизмунд. Во насобачился!.. — Зу ис квино.
— Нии, — опять озадачила его Лантхильда. — Ик им мави.
— Вай-вай, — сказал Сигизмунд.
Девка испуганно посмотрела на него.
— Вай?
И весьма театрально, с эффектами, изобразила величайшее горе: ухватила себя за лоб, закатила глаза, по щекам проскребла ногтями и завыла.
— Ва-ай…
— Нии, — поспешно сказал Сигизмунд. — Это я так. Пошутил. Давай лучше смотреть. Во, гляди. Это моя мать.
Фотография была сделана в конце сороковых. Мать стояла перед вывеской Политехнического института, в черном беретике, кокетливо надвинутом на ухо. С той стороны, где не было беретика, вился темный локон. Мать задорно смотрела со снимка. Рядом стояла другая девица, немного менее боевая, но тоже веселая. Ощутимо веяло весной.
— Хво? — поинтересовалась девка.
Как по-ихнему “мать”? Смешное какое-то слово… мордовское… А, айзи.
— Миино айзи. Моя мать. Поняла?
— Йаа.
— Что ты все “йа” да “йа”. Говори правильно: “да”. Сам с тобой сейчас обасурманюсь, родной язык забуду…
Лантхильда не поняла. Посмотрела вопросительно.
— Да. Надо говорить “да”. Поняла?
— Йаа, — сказала девка.
— Не “йа”, а “да”. Да.
— Йаа…
Он махнул рукой. Перевернул страницу. Свадебных фотографий отца с матерью не сохранилось. Зато сохранилось их путешествие в Крым. Мать в купальнике и белой войлочной шляпе с бахромой восседала на спине полуразрушенного дворцового льва.
Лантхильда опознала сигизмундову мать.
— Тиино айзи. — Показала на отца. — Хвас?
— Отец. Папа. Фатер. Фазер. Ну, поняла?
— Фадар. Атта. Аттила.
Что ни день, то открытие. Стало быть, к великому завоевателю Лантхильда отношения не имеет. И на том спасибо. Не Аттилу в бреду звала, не воплощение дьявола, о коем романы ужасов повествуют. А старый хрен на девкиных рисунках, упорно именуемый ею “аттилой”, стало быть, папаша ейный. Тот, что хитрым прищуром на Ленина похож. Только на бородатого, с косами и опустившегося. Пережившего крах апрельских тезисов.