В 20-е годы Шарль Нодье сыграл значительную роль в выработке принципов французского романтизма. Писатель старшего поколения, он одно время, казалось, возглавлял ту борьбу, которая велась молодыми романтиками против эстетических норм и канонов классицизма, за новые литературные формы и темы. Он немало способствовал этой борьбе своей журнальной и издательской деятельностью. Его статьи о литературе, несомненно, оказали большое влияние на крупнейших писателей-романтиков. Такие редактировавшиеся им издания, как "Живописное и романтическое путешествие по древней Франции", посвященное искусству средневековья, были для них, в том числе и для будущего автора "Собора Парижской богоматери", своего рода "школой романтизма". Квартира Нодье при библиотеке Арсенала в течение нескольких лет была, по выражению одного из современников, "местом свиданий всей романтической литературы". Нет ни одного крупного французского романтика, имя которого так или иначе не было бы связано с знаменитым салоном Арсенала. Недаром Гюго впоследствии называл Нодье своим учителем.
И, однако, как только в "едином фронте" борьбы против классицизма обозначаются признаки политической дифференциации, как только намечается трещина между романтиками реакционными и прогрессивными, Нодье снова оказывается "в оппозиции". По мере того как с приближением Июльской революции молодые писатели, объединяющиеся вокруг Гюго, начинают отождествлять эстетические принципы классицизма с реакционными формами политической жизни, он все больше отдаляется от вчерашних своих соратников. А когда оказывается, что цель их не только в утверждении новой поэтики, но и в борьбе за демократические свободы, автор "Жана Сбогара" сказывается в стане их противников. Накануне "романтических боев" вокруг постановки "Эрнани" Гюго во "Французской Комедии", решавших исход борьбы с классицизмом, Нодье выступает со статьей против Гюго, как вождя прогрессивного лагеря романтиков. "И вы, Шарль!" - перефразируя слова Цезаря Бруту, с горечью пишет ему Гюго в письме от 2 ноября 1829 года, в ответ на эту статью.
И все же "измена" группе Гюго не означает для Нодье безоговорочного перехода в лагерь реакции. В те же самые годы он пишет "Мадемуазель де Марсан" (1832) - повесть об итальянских карбонариях; при всей наивности и антиисторичности этой повести, герои ее - борцы за национальную свободу своей родины - изображены писателем с огромным сочувствием, показаны смелыми, самоотверженными людьми; образы эти своеобразно перекликаются с образами карбонариев у Стендаля. В те же самые годы в своих "Воспоминаниях, портретах, эпизодах революции" (1831) Нодье высказывает взгляды, резко противостоящие теориям католических апологетов Бональда и Жозефа де Местра. Он предпринимает как бы реабилитацию столь проклинаемых в те годы деятелей якобинской эпохи, отдавая дань чистоте и искренности их устремлений. "Повсюду было бешенство, но нигде не было недобросовестности", - пишет он о французском народе времен якобинского террора. Он обнаруживает руссоистскую "доброту" даже в таких "одиозных" для эпохи Реставрации фигурах, как Сен-Жюст и Робеспьер.
Отмечая противоречия в творчестве Нодье и своеобразие его литературной судьбы, французский критик Сент-Бёв объясняет все это тем, что писатель принадлежал к поколению, "пришедшему в литературу слишком рано или слишком поздно". Сент-Бёв имеет здесь в виду "половинчатость" положения Нодье и по отношению к "первому поколению романтиков", которое Сент-Бёв целиком сводит к аристократическому мироощущению Шатобриана, и по отношению ко второму, его собственному - Сент-Бёва - поколению "либерального" романтизма 20-х годов. Сент-Бёв, конечно, упрощает вопрос, сводя его лишь к проблеме поколений и наивно полагая, что, будь Нодье на десять лет старше, он сумел бы преодолеть в себе просветительское воспитание и безоговорочно примкнул бы к отрицанию революции Шатобрианом, а родись он одновременно с Гюго, оказался бы в одном лагере с теми, кто провозгласил, что "романтизм есть либерализм в литературе".
Положение Нодье действительно было половинчатым, но не по отношению к "двум поколениям романтизма", а по отношению к двум лагерям романтизма - реакционному и прогрессивному.
Нодье не приемлет послереволюционной действительности с того момента, как убеждается, что революция, которая должна была, по его мнению, вернуть человечество к счастливому "естественному" состоянию на основе социального договора народа с законодателем, не оправдала его утопических надежд. И это неприятие становится все глубже по мере того, как крупная буржуазия, вышедшая победительницей из революции 1789–1794 годов, отказывается от тех демократических завоеваний, которые были достигнуты народными массами в годы революции. Отсюда антипатия Нодье к термидорианскому правительству, отсюда его пылкая ненависть к Наполеону Бонапарту, являющемуся для него олицетворением самого страшного предательства революции - отказа от республиканской формы правления. Этой ненавистью к Наполеону, как к узурпатору завоеваний революции, объясняется и непонятная на первый взгляд первоначальная позиция Нодье по отношению к Реставрации. Страх перед растущей силой буржуазии, которая отвратительна Нодье своим практицизмом, своим опошлением великих лозунгов революции, мешает ему увидеть социальную опасность восстановления Бурбонов. Нодье был воспитан на ненависти к старорежимной монархии, но господство "денежной аристократии" представляется ему еще большим злом, нежели господство дворянства. Вот почему на первых порах он видит в реставрации Бурбонов как бы паллиатив против растущего влияния буржуазии и временно принимает ее.
В этой связи следует коснуться образов аристократов в романах Нодье 20-х годов "Адель" и "Тереза Обер". Не в пример аристократу, действующему в "Изгнанниках", который изображался писателем как безвинная "жертва истории", герои этих романов - бывшие вандейцы, то есть участники контрреволюционного роялистского заговора; и Нодье относится к ним с нескрываемым сочувствием. Здесь сказывается, конечно, прежде всего абстрактный характер гуманизма Нодье, неоднократно декларировавшего сочувствие "человеку вообще" и видевшего свой долг в том, чтобы "всегда быть на стороне побежденных". "Вандейское" прошлое Гастона никак не поэтизируется, оно является лишь мотивировкой его разочарования в жизни, его положения "лишнего человека", - прошлое это как бы "списывается" Нодье, во имя жалости к "побежденным". Но, кроме того, в пору кратковременных своих иллюзий, о которых говорилось выше, писатель готов был видеть в дворянах людей, олицетворяющих некий этический идеал, как бы антитезу практицизму и своекорыстию ненавистного буржуазного мира. Отсюда в "Адели" его попытка проповедовать устами своего героя, что благородство дворянина определяется не древностью его рода, а личными его качествами - "доблестью" и "полезными трудами".
Впрочем, в этой наивной проповеди сказывалась уже начинавшаяся оппозиция Нодье по отношению к Реставрации. Апелляция к "добродетельному дворянину", ведущему свой род от "чистого источника", звучала достаточно иронически по отношению к тем "ничего не забывшим и ничему не научившимся" французским аристократам, которые толпились в первые годы Реставрации при дворе Бурбонов в ожидании земель, титулов и званий. Правда, действие романа "Адель" относится к 1802 году, то есть ко времени первой реэмиграции дворян при Наполеоне, - но и в сатирическом образе матери героя с ее великосветскими претензиями и в изображении салона Эдокси с его разговорами о духовном превосходстве дворянства и низости "простонародья", несомненно, отразились непосредственные наблюдения писателя над дворянским обществом эпохи Реставрации.
Нодье не мог долго заблуждаться относительно подлинного характера монархии восстановленных Бурбонов. Вместе с тем неотвратимое наступление капитализма, надвигающееся "царство чистогана" внушают ему все больший ужас. И вот писатель оказывается в одиночестве. В самом деле - с кем он? С вчерашними соратниками Виньи и Ламартином? С ними его, правда, объединяет общая ненависть к буржуазии, но ведь они враждебны именно тем идеалам, во имя которых он, Нодье, и не принимает буржуазии. С молодыми прогрессивными романтиками-Гюго, Сент-Бёвом, Мюссе? Ему близок их гуманистический пафос, их свободолюбивые идеалы, но реальная общественная борьба этих писателей вызывает у него откровенную неприязнь. И он избирает для себя как бы третий путь - уходит в мир "чудесного", объявляя этот мир единственным еще остающимся в "современном хаосе" прибежищем художника.
Однако обращение Нодье к миру фантастики вовсе не было уходом от проблем современной ему литературы. "Оппозиция" Нодье продолжалась в рамках самого этого жанра. Именно в начале 30-х годов, когда Нодье в программной статье "Фантастическое в литературе" провозглашает право художника уйти в вымысел, во Франции начинается увлечение Гофманом и ряд французских писателей обращается к фантастике. В 1830 году выходит первое издание "Философских романов и сказок" Бальзака. Несколько позднее по-своему отдает дань фантастической теме Мериме.
Обращаясь к этому жанру, писатели, как правило, вводили элементы фантастики в современную им действительность - это был либо иллюзорный мир "голубой мечты", либо сама действительность, в своей уродливости предстающая как нечто "фантасмагорическое".
Бальзак в "Шагреневой коже" стремится начертать "формулу нашего теперешнего века" - фантастическое помогает ему выделить реальный смысл общественных отношений современного ему общества. Нодье и в сказке остается верным себе; для него "чудесное" и буржуазная действительность - вещи несовместимые. Прозаический "мир чистогана" - считает он - недостоин сказки, недостоин поэтического вымысла.