Я побежал домой, к газде Кавулоку. Но до этого я еще успел услышать, что пан инспектор чересчур громко разговаривает с паном учителем, который даже забыл снять с головы пожарный шлем. Из-за чего они кричали - не знаю. Может, из-за собаки Афики, может, из-за пчел, а может, и из-за меня. Не знаю!..
Как приятно и вместе с тем как смешно спустя столько лет представлять себя наивным озорником-мальчишкой! Сова по-прежнему сидит на липе и таращит на меня круглые свои глаза. Месяц светит ей в зрачки, она забавно моргает и похожа на человека, которого "язва точит". Или который страдает болезнью святого Витта. До чего же глупая сова! Хорошо хоть, что она не кричит. Трубка у меня давно погасла. Моя дочка, моя любимая Иоланта спит. Ясно вижу, как она спит. Свернулась клубочком в кроватке, закрыла кулачками свои расчудесные зеленоватые глазки и спит… Она немножко похожа на цыганку, немножко на малайку. Иоланта! Это имя ей дала мать. А потом умерла. Я никому не говорю, что дочь у меня была внебрачная, что я прижил ее с уличной девкой из Таормины. И где? Луна сияла. Этна дымилась. Греческий театр сверкал мрамором, и сидели мы на мраморной скамье греческого театра… Но к чему вспоминать? Впрочем, что я плету? Дочка уличной девки из Таормины давно уже умерла. Нет моей Иоланты, а мне все еще кажется, что Иоланта здесь, что она ждет меня, старого, закидывает мне ручки на шею, щебечет по-итальянски и по-польски… Эх, старик, старик!..
Только не надо раскисать, расчувствовавшись под наплывом воспоминаний.
Но одно из них я удерживаю. Пусть говорит. Пусть воскресит все, как было! А было очень смешно. Из школы меня выгнали, в тот же самый день выгнал меня и газда, и я пошел домой пешком. Дорога была дальняя. Два дня я шел от Яворового до Райского Подлеся за Фриштатом. И что я застал? Пожарище, сгоревшая хата, заросший сорняками сад, обугленные фруктовые деревья.
- Что случилось? Где моя мать? Где отец?
Бабы шмыгали носами и всхлипывали от великой жалости ко мне, соседи меня утешали.
- Не реви, сынок! Хата у вас сгорела - в трубе занялась сажа. Не горюй, все равно хата принадлежала барону Бессу, а у него денег куры не клюют, для него это не беда…
- А мать, отец?
- Отец на кладбище. Разве ты не знаешь, что он отдал богу душу?
В глазах у меня потемнело. Я слушал, и каждое слово ударяло меня будто камнем. Откуда мне было знать, что отец помер, если мне никто не сообщил? Я сказал это соседям, а они только головами кивали и что-то бормотали, а бабы сильнее стали всхлипывать и тянуть носами.
- А где мать? - спросил я.
- Перебралась в Даркув. Живет на Стонавке у старого Баляруса. Спроси на дороге, где живет старый Балярус, тебе каждый скажет.
Я смотрел на пожарище, и мне казалось, что это кончилось, сгорело мое детство. Я отправился в Даркув и нашел там мать. Она заплакала, увидев меня, прижала к груди. Это была очень печальная встреча.
В школу я стал ходить во Фриштате.
Довольно скоро я забыл про сгоревшую хату, про смерть отца, про собаку Афику и про Евку с заячьей губой и принялся составлять на листочке список своих подлинных и выдуманных грехов и читать их во время исповеди патеру Книпсу. До тех самых пор, пока патер Книпс не отодрал меня гасильником в ризнице. Потом шахтеры без труда убедили меня, что ада нет, что ад - это угольные шахты графа Лариша в Карвине. Была там "Иоганшахта", "Карелшахта", "Францишки", "Шестая", то есть "Хайндрихшахта", и "Тифбау", или, как говорили шахтеры, "Тифбалшахта". Потом были еще "Габриеля" и "Онегер", но те принадлежали эрцгерцогу, самому Альбрехту.
Из окна фриштатской школы я видел трубы карвинских шахт и небо, затянутое светло-серым дымом.
"Там находятся восемь кругов ада", - думал я и решил про себя, что надо их увидеть. Меня давно манило все таинственное, далекое и вызывающее страх.
Когда умер барон Бесс, пошли слухи, будто он расплачивается за обиды, которые причинил людям, - носится по межам, приняв облик огненного коня без головы, тянет за собой землемерную цепь и отмеряет те борозды, которые прирезал к своим полям от крестьянских полей.
Мне он никогда не встречался, но мать уверяла, будто видела его. Может быть. Я ведь ни разу не натыкался на утопленников в Стонавке, а мать говорила, будто их там полно.
Теперь я чаще сталкивался с шахтерами и от них слышал, будто в шахте блуждает злой дух Пустецкий.
Мне было всего двенадцать лет, когда меня выкинули из фриштатской школы. Стало быть, недолго я протирал штаны на школьной скамье. Произошло это из-за козы и графа Лариша. Смехотворная история, но о ней стоит рассказать, поскольку она отразилась на моей судьбе.
Мать работала на шахте "Яна" на сортировке угля. Вместе с другими женщинами и девушками она выбирала камни из угля, движущегося по ленте к железнодорожным платформам. Лента, состоявшая из стальных пластин, чертовски визжала, пищала, скрежетала, шум стоял адский, угольная пыль давила и душила, а женщины работали быстро и ловко, чтобы, упаси боже, камень не скатился в вагон. Если бы такое случилось, угрюмый надзиратель с бандитской мордой, пан Мелих, прописал бы им тотчас штраф и в день выплаты, в конце месяца, кассир сказал бы;
- С вас удержание - две кроны за камень в угле! - И выдал бы на две кроны меньше.
Мать приходила поздно, черная, как трубочист, усталая, и готовила обед, который одновременно был и ужином. А я, придя из школы, пас нашу козу Стжигу. Она за мной бегала, как собака. Соседи называли ее рогатым дьяволом или липучкой, потому что она ко всем приставала и бодала. Но приставала она без дурных намерений. Попросту требовала кусок хлеба. Она обнюхивала каждого прохожего, тихо блеяла, крутила хвостом и легонько бодалась. Не все понимали, чего ей надо. Если ее отгоняли или, что хуже, били, она приходила в ярость: вставала на задние ноги, свирепо опускала рога и бодала свою жертву в спину или в зад. Пострадавший обращался в бегство, а коза неслась за ним следом, поднимая свой дух ликующим блеянием, и норовила поддеть врага рогами.
В день святого Генрика, покровителя графа Лариша, на всех его шахтах был большой праздник. В этот день граф Лариш становился милостивым и щедрым: принимал на псарне делегацию шахтеров и каждого потчевал кружкой пива и четырьмя сосисками. А кроме того, играл шахтерский оркестр. Торжество открывал сам граф Лариш. Он приходил на псарню, где его дожидались шахтеры в парадных мундирах, и приветствовал гостей речью, в которой польские слова мешались с чешскими и немецкими; иногда вообще ничего не удавалось разобрать в этом странном языке. Затем выборные "хозяйские псы" поздравляли его на немецком языке и оркестр играл туш. После туша собравшиеся трижды кричали "Hoch". граф Лариш уходил, а шахтеры ели сосиски с булкой и горчицей и пили пиво.
Так повелось с некоторых пор. В том году, о котором я рассказываю, должно было состояться такое же точно торжество - с делегатами, оркестром, сосисками и пивом.
Выборные под звуки "Марша Радецкого" шли к солецкому замку графа Лариша, а прохожие останавливались и глядели им вслед. Одни ворчали и отплевывались, другие завидовали. Целая орава мальчишек замыкала шествие. Я тоже оказался в их числе. А со мной и коза Стжига. Я маршировал за последней четверкой делегатов, а коза бежала рядом и радостно блеяла.
В последней четверке шагал наш сосед, щербатый Петрысь, известный подлипала, подхалим и холуй. Он гнул шею перед каждым, кого называли "пан". А паном величали всякого, кто стрекотал по-немецки, носил высокий твердый воротничок и галстук, а волосы смазывал бриллиантином - иначе говоря, "Haarpomade" с запахом фиалок. Даже самый последний писаришка из канцелярии шахты считался паном, хотя в карманах у него было пусто, а башмаки стоптаны, но зато он носил воротничок и галстук и приветствовал других панов многозначительным "НаЬе die Ehre" или загадочным "Koszamadiener".
Петрысь заметил меня и сказал:
- Пойдем с нами! Может, пан граф и тебе поставит пивка и угостит парочкой сосисок.
- А как быть с козой, пан Петрысь?
- Привяжешь ее к забору.
Петрысь был подлипала, подхалим и холуй, но сердце имел доброе, и для меня у него всегда находилось ласковое слово. Вот я и пошел с делегацией к замку в Сольце. Стжигу я привязал к дереву возле забора и проскользнул на псарню. Шахтеры в касках с петушиными султанами уже сидели за столами, весьма взволнованные оказанной им честью - еще бы, ведь они увидят самого графа Лариша, который обратится к ним с речью и угостит кружкой пива и сосисками с горчицей. Сидели они за столом и ждали. И вот отворилась боковая дверь и появился граф Лариш…
И тогда произошло неожиданное. Из-за спины Лариша показалась моя коза Стжига. То ли ее кто отвязал от дерева, то ли она сорвалась. Коза радостно блеяла и обнюхивала Лариша. Все обалдели, кое-кто из шахтеров прыснул, другие старались сдержать смех. Граф Лариш обернулся и тоже увидел козу.
- Weg mit dieser Schweinerei! - заорал он и ударил Стжигу тростью по голове.