- Будто бы площадь какая-то и вся она народу полна, а среди площади помост устроен такой, как, бывало, устраивали, когда на "кобыле" кнутом казнили! Палач стоит в красной рубахе, но только в руке у него не кнут, а топор. Вдруг весь народ закричал: "Ведут! ведут!" Смотрю: ведут на эшафот приговоренного к смертной казни. Взошел он, народу кланяется, говорит что-то неслышное… лицо молодое, бледное… вглядываюсь, а это - ты! Палач толкнул тебя к плахе, и ты стал на колени и голову на плаху положил, а он в обе руки топор взял, напружился и занес его над тобой!.. Тут я проснулся.
- Дурной сон! - заметила Марья Матвеевна. - Не надо бы и рассказывать-то!
- Это ты нелегальщины начитался на ночь! - с улыбкой заметил сын. - Не следует ее на ночь читать!
- И то правда! Я вчера-таки долго брошюры эти читал: про Желябова да про Софью Перовскую. Герои-то они герои, а все-таки, по моему разумению, облегчения народу не получилось!
- А ты лучше "Что делать?" прочитай: для тебя привез - в ходу эта книга!
- Прочитать-то я прочитаю, найду время, а только ты этот сон мой намотай себе на ус!
Недели две Вукол отдыхал от ученых трудов своих: помогал отцу в иконописном художестве, тер краски на большом полированном камне, похожем на палитру, загрунтовывал кипарисовые доски для мрачных раскольничьих икон, в то же время порицая отцовскую деятельность. К чему поддерживать народное суеверие?
Елизар смеялся:
- Ничего! Не в том сила, что кобыла сива: ты разгляди - ведь это древнее художество, а суеверие само отпадет в свое время!
По вечерам Елизар читал привезенные сыном книги, рассуждая о значении Чернышевского:
- Вот и не подпольная книга, а как она человека приподнимает!
В оживленных беседах они казались скорее товарищами, чем людьми разного возраста. Подпольные брошюры интересовали Елизара и вместе с тем возбуждали страх за судьбу сына.
- Не держи ты на виду этот порох, спрячь куда-нибудь подальше: ведь неровен час - вдруг становой нагрянет, либо жандармы - пропадешь, как вошь в табаке!
Но юноша смеялся над стариком:
- А вот я на троицу в Займище уеду: там никакого начальства нет!
Мать слушала эти разговоры с тревогой; подолгу, молча и любовно смотрела грустными глазами на выросшего сына, как будто не могла наглядеться.
Вовка слушал с волнением и восторгом.
Накануне троицы - праздника вполне языческого - Вукол встал рано, чтобы не пропустить почтаря, с которым и прежде ездил в Займище.
В доме все еще спали, только Марья Матвеевна, разбудив сына, пошла доить корову.
Вукол вышел из дому, прислушался: вдалеке, на другом конце села, уже звякал колокольчик почты, становясь все ближе, и вдруг умолк. Тогда Вукол пошел ему навстречу на широкую, главную, улицу села, но едва вышел из Юрловки, как увидел многочисленную толпу народа, запрудившую улицу… Толпа, увеличиваясь от бегущих к ней со всех сторон людей, остановилась, не давая проезда ни почте, ни телеге, запряженной парой лошадей. Около телеги стояло несколько десятников с бляхами на груди и урядник на плотном пегом коне.
К телеге подвели высокого широкоплечего парня без шапки, в белой рубахе, с черными волосами "в кружало", с торчащими врозь ушами, с бледным безусым лицом. На ногах его, обутых в высокие кожаные сапоги, звенели кандалы, волочившиеся по земле.
Остановившись у телеги, арестант встал на колени и поклонился народу в землю, загремев цепями. Когда, поднимаясь с колен, выпрямился, тихо сказав "простите", Вукол невольно вскрикнул:
- Таторка!..
Сомнений не было: уже по одним оттопыренным ушам он узнал возмужавшего товарища своих детских игр.
Протолкавшись к почтовой тележке, где уже сидел старик почтальон, известный ему с детства, а на козлах - Степан Романев, его школьный товарищ, Вукол спросил Степана:
- Что сделал Таторка?
Ямщик передернул плечами и отвечал неохотно:
- Караульщика вчерась ночью зарезал досмерти - хотел торговую лавку ограбить!
Убийцу посадили в телегу, рядом с ним сели двое понятых, и в сопровождении урядника шагом двинулись вдоль села к железнодорожной станции: арестованного отправляли в город.
Толпа зашевелилась: часть ее двинулась за телегой, другая стала расходиться по домам.
- Улица довела, безотцовщина! - сказал почтальон. - Да и порода такая: в старые годы бабушка этого Мандрыгина Таторки атаманшей была, на большой дороге купецкие обозы разбивала - верхом впереди шайки ехала, свирепая женщина была. А отец его Мандрыга по приговору общества в Сибирь сослан на поселение. "Ну, помни!" - скажет он, бывало, если кто ему согрубит, а потом, смотришь - у кабака при всех лошадь своего врага ножом зарежет. Остался мальчонка при матери, досмотру не было, а кровь-то разбойничья…
Вукол вскочил в экипаж и сел рядом с почтальоном. Улица очистилась от народа, Степан ударил по лошадям, и бричка покатилась по давно знакомой Вуколу дороге: кругом степь, по бокам мягкой дороги зреющие хлеба - рожь, пшеница, овсы, речка Тростянка, заросшая у берегов камышами, и узорчатые, туманные, влекущие к себе "мари" на горизонте.
* * *
Приехал Вукол в Займище в самый разгар покоса, к вечеру предпраздничного дня, когда деревня вернулась с полевых работ, отмылась от пыли и вся была на улице. Бабы сидели с рукодельем на лужайке около изб и на завалинках. Бегали вперегонки маленькие ребятишки. Взрослые уже убрались по домашнему хозяйству и готовились к предстоящему празднику.
Слез с почтовой таратайки, как и в прежние годы, около дедовой избы, крепко сохранявшей свой прежний вид. В окне мелькнул Лавр в кумачовой рубахе. Когда Вукол вошел в избу, его встретили Лавр и Паша.
- Узнаешь свою подругу-то? - ухмыляясь, спросил Лавр.
Паша, подавая Вуколу руку, улыбалась приветливо, сказала просто:
- Здравствуй, Вукоша! Где уж, чай, узнать? я тоже не узнала бы: оба мы втепоры пузырями были, а вот - как есть все помню: и как домового встретили и пожар у Оферовых! Всё! А ты?
- Помню и я! А тебя помню - в сарафанчике синем…
- Как родные росли, а теперь и впрямь родными стали! ну, садись за стол, гость будешь.
- Ждали мы тебя, ждали, да уж и жданки-то все съели! - посетовал Лавр.
После ужина Лавр и Вукол легли спать на дворе, в телеге, застланной сеном, как и год назад, когда Вукол уезжал.
Проговорили всю ночь до рассвета, рассказывая друг другу каждый о своей жизни.
Лавра мало занимали политические и религиозные вопросы, которых Вукол не мог не затронуть в своем рассказе о городе и о своем ученье. Лавр был человеком земли во всех смыслах, настоящий крестьянин, с деловым и трезвым умом. Бог у него был все тот же земледельческий, хозяйственный, с каким прожил свою жизнь дед Матвей. Лавр, правда, тоже, подобно деду, не любил попов за жадность, хотя ту же жадность и скупость одобрял в мужике.
Царем еще меньше интересовался, но считал, что царь существует для порядка, а порядок он считал первым делом во всяком хозяйстве.
Оживился Лаврентий и стал серьезнее слушать рассуждения друга только тогда, когда тот заговорил о земле и помещиках. Но и тут его взгляды и верования оказались целиком воспринятыми от деда, главное верование которого заключалось в том, что "у помещиков когда-нибудь землю отберут". Лавр допускал, что это может случиться, но в таком отдаленном будущем, что теперь о фантазиях Вукола не только говорить, но и думать не хотел.
- Да ведь, кстати сказать, - добавил он с усмешкой, - у нас по всей округе давно уж нет ни одного помещика, а казенная земля сдана в аренду купцам-миллионщикам.
Тут Лавр стал жаловаться на мужицкое малоземелье: многие совсем побросали надельную землю и ушли в город: одни на чугунке работают, другие, не бросая надела, успевают на том берегу в каменоломнях работать.
- Как же теперь - чья земля-то будет? - спрашивал он племянника, - кто тут виноват?
- Сразу все не расскажешь, трудный вопрос! - уклонился Вукол, - я вот с собой книжки хорошие привез!
- Что же в этих книгах - и про землю есть?
- Есть и про землю. Почитай-ка!
- Какие уж мы, мужики, чтецы? За хрестьянством и читать и писать почти что разучились!
- Завтра по праздничному делу соберется к твоей избе хоровод: я, пожалуй, почитаю, а теперь спать пора!
В деревне перекликались петухи. Потянуло предутренним ветерком. Чуть брезжил рассвет.
На другой день Вукол, подобно солдату, приехавшему на побывку, в сопровождении Лавра обошел с визитами всю свою многочисленную родню и рассказывал, каково живется в городе ученому человеку.
После праздничного раннего обеда, когда все выспались, к избе Лавра по деревенскому обычаю собрался хоровод. Бабы сели в кружок на траве с веретенами, с пряжей, с мотками и клубками ниток. Пришли Ондревна, Настя и еще три тетки Вукола, похожие одна на другую, с сухими, морщинистыми лицами. Было много девок и парней, даже Яфим пришел. Наконец, стал у бочки с водой Иван Листратов - чернобородый великан в красной рубахе и плисовых шароварах - известный шутник, зубоскал и сказочник. Всем было известно, что Вукол будет "из книги читать", как студент Кирилка, который еще пока не приехал из Питера.
Вукол вышел с несколькими книжками.
- А ну-ка, почитай нам! - открыл заседание Лаврентий.
Вукол, скрывая волнение, не решился сразу выступить с приготовленной "нелегальщиной": для начала прочел отрывок из "Майской ночи" Гоголя и неожиданно провалил его, прочитав кокетничанье Оксаны с зеркалом.
Благочестивые тетки, сжав губы, всем своим видом показали, что считают Гоголя неприличным. Не дочитав отрывка, Вукол раскрыл Некрасова. Но с Некрасовым вышло еще хуже: слушателям стало скучно.