"Суд идет!" И потом: "Слушается дело по искам таких-то и таких-то к гражданкам Костюриной и Успенской общей суммой двадцать одна тысяча восемьдесят рублей…"
В девятнадцатом году деньги хоть и потеряли стоимость, но слова, их называвшие, еще как-то сохраняли свой вес. Кое-кто в зале приглушенно охнул: "Двадцать тысяч! Мать честная!"
- Истцы такие-то?
- Здесь.
- Ответчицы?
Костя Селюгин с секретарской точностью положил на стол перед судьей им же засвидетельствованную доверенность от бабушки и мамы на мое имя. Судья Янисон, человек еще молодой, плотный этакий блондин, подумал, почесал затылок рукояткой писчей вставочки.
- Так… Ну чего ж? Истцы! Кто из вас изложит… существо вашего иска?
Истцы, что называется, "сбледнели с лиц": вот этакого подвоха они никак уж не ожидали. Они приглушенно зашумели. Они шептались, крутили головами.
- Ну чего ж вы, истцы? - проявил нетерпеливое неудовольствие судья. - Ждать вас суду, что ли?
И вот тут произошло то, к чему не только такие молокососы, как мы с братом, но никакой Плевако, никакой Карабчевский прошлых лет, разумеется, не мог бы оказаться готовым.
Из числа истцов поднялся один, самый из них интеллектуальный, когда-то в прошлом владелец пекарни, после революции на короткое время объявивший себя эсером. "У нас, в Погосте, уважаемая Наталья Алексеевна, наблюдается известный прогресс вперед!" - сказал он маме как-то, еще до начала мировой войны, и с тех пор так и остался у нас "Прогрессом вперед".
- Гражданин судья! - неуверенно, разводя длинными руками, заговорил Прогресс. - Вот мы тут посоветовались… Истцы… Дело, извините за выражение, такое… Как вам это объяснить? Мы - люди, извиняюсь, с недостаточным образованием… Мы так решили: просим, так сказать, Льва Васильевича вам это все изложить. Он - лицо образованное, с понятиями. Ему - легче.
Мы с братом Вовочкой, разинув рты, уставились на судью Янисона, а он нас. Потом:
- Это как так? Чтоб представитель ответчиц излагал содержание вашего иска? Да где это слыхано? Да как же? А он возьмет и все в свою пользу повернет?!
Бородатые истцы, как бояре в допетровской думе, все в новых полушубках, все мужики хитрые, умные, понимающие, что они могут, и чего нет, молчали вздыхая.
Наконец один - ну, скажем, Василий Семенов Кулаченков, на свадьбе дочери которого я был недели две назад посаженым отцом, потому что дед мой - вот этот самый! - крестил ее когда-то, - наконец этот Василий махнул рукой с зажатой в ней заячьей шапкой.
- Повярнет, повярнет! - хрипловатым баском и даже с некоторой бесшабашностью проговорил он. - Чего тут поворачиваться-то? Он правду скажет, Левка. Давай, судья, делай дело: мы яму доверяем, Лёуке щукинскому… Он - малец добрый!
Судья теперь скреб ручкой уже бритый подбородок свой.
- Ну, братки, - пробормотал наконец он. - Сколько сужу, а такого еще не слыхивал, да навряд ли когда и услышу… Ну, а вы, товарищ Успенский? Беретесь вы кратенько пояснить нам, что тут и к чему?
Я бы рад был "пояснить кратенько", но это было совершенно невозможно. И я, отнюдь не замыслив какой-нибудь хитрый адвокатский ход, а, пожалуй, просто стараясь как-либо оттянуть неприятный для меня момент, ответил Янисону так.
- Товарищ судья! - сказал я, подумав. - Не берусь! Да и никто не сможет "взяться": дело-то тянулось почти двадцать лет. Оно началось - мне было два года. Теперь - девятнадцать. Мир тогда один был, теперь - другой совсем… Зачем же я буду ворошить всякое старье? А что я вам, если разрешите, посоветую, - так ведь вам же, вероятно, прислали само "дело". Прикажите секретарю вынести его… Попробуем как-нибудь разобраться…
Я не имел ни малейшего представления, какой призрак появится из-за "деповских" кулис в ответ на это мое заклинание. Да, царские суды вели свои дела неторопливо, но основательно… Костя Селюгин устал таскать и укладывать на красном кумаче стола серые папки с орлами. Их становилось все больше, и судья Янисон не вытерпел.
- Селюгин, - сказал он, взглянув еще раз на бумажную гору, - ты что, шутки шутить? Это что? Все одно ихнее дело? И мы все это читать будем? Ну нет, товарищ Успенский, обращусь к вам от имени состава суда нашего: скажите, ну, не два, так десять слов: что это за дело такое было, что вагон бумаги исписан? В чем главная его загвоздка была?
Я посмотрел на Вовочку. Вовочка, глядя через очки, пожал плечами: как хочешь, мол. Что нам оставалось делать?
Да, я был предельно краток!
В последние годы своей жизни дед мой, Алексей Измайлович, был не в своем уме. Он набирал в долг под векселя деньги, платить которые ему было нечем. Когда он умер, завязалось судебное дело. Мои доверительницы утверждали, что дед был ненормальным, кредиторы это отрицали…
- Так почему ж экспертизы не сделали? - сурово спросил Янисон.
- Как не сделали? Сделали! - ответил я. - Она должна быть подшита в деле. Эксперты признали деда невменяемым.
- Невменяемым? Так тогда чего же? - удивился судья Янисон, не имевший никогда дела с дореволюционными судами. - С ненормального что ж возьмешь?.. Граждане истцы! - вдруг переменил он фронт. - Что скажете? Успенский верно говорит? Были эксперты? Была экспертиза?
Граждане истцы сидели - "ни два ни полтора"…
- Да что там говорить: верно Левочка сказал. Была експертиза. Была у нас опротястована…
- Тогда так: суд удаляется на совещание. Селюгин, быстро найти акт экспертизы…
Совещание заняло не более десяти минут. Суд вернулся в зал.
- "Именем Российской Советской Федеративной Республики, рассмотрев в совещательном порядке дело… народный суд Михайловской волости в составе судьи Янисона и народных заседателей постановил: в иске истцам отказать, признав умершего в 1902 году Костюрина Алексея, согласно судебно-медицинской экспертизе, невменяемым. Дело производством прекратить".
Решение суда сторонам понятно? Оно может быть обжаловано в Великолуцкий уездный суд в двухнедельный срок… Слушается дело по иску гражданина деревни Потехино Ивана Ивановича Савченко к гражданину деревни Потехино Ивану Ивановичу Савченкову, в отнятии последним у первого сукотной овцы…
Мы явились в Щукино веселые, как воробьи. Мама встретила нас уже в "черных сенях": "Да не может быть! Ну как же это?! И - слава богу!.."
Бабушка, уже на зимнем положении, сидела в комнате, называемой "тети Жениной", самой теплой.
- Ну что, что, что? - поднялась она нам навстречу из своего кресла, как какая-нибудь Ермолова.
- А ничего, бабунюшка! В иске отказать, дело прекратить! Кончено.
Минуту или две бабушка стояла посреди комнаты неподвижно, как изваяние. Потом без излишней торопливости (терпеть не могла никакой суеты) повернулась и подошла на несколько шагов к углу комнаты.
Там, в этом углу, проходила на чердак довольно толстая вытяжная труба - высасывать астматол, который куривал прадедушка, а справа висела нельзя сказать "икона" - скорее римско-католическое изображение мадонны, кормящей грудью младенца Христа. Теперь бабушка (не переносить же сюда из мезонина на зиму "настоящие" образа) повесила возле этой полусветской дамы маленький образок нерукотворного Спаса. К нему она и пришла в тот угол.
Теоретически рассуждая о боге, бабушка рассматривала себя как пылинку в руце его. Когда же ей приходилось вступать с ним в непосредственные отношения просьб или благодарностей, она - может быть, это только мне казалось - склонна была рассматривать его как бы в виде верховного предводителя дворянства, как бы в виде первого (может быть - Первого) среди равных.
Она могла не только смиренно умолять его о чем-либо, но и требовать того, что ей было по праву положено. По его же закону. И я почти уверен: с его стороны к себе, дворянке, она также ожидала встретить такое же уважение.
Теперь она не сразу открыла, с чем она пришла к нему. Очень прямая, высокая, она стояла и смотрела куда-то сквозь угол комнаты, в неведомую даль. Бог ее ведает, что ей вспомнилось в тот миг неожиданного торжества, - может быть, не только над прямыми ее противниками и противницами, но и над покойным оскорбителем - дедушкой.
- Ну, господи! - твердо выговорила она наконец, обращаясь ко вседержителю с тем, я бы сказал, чисто сословным уважением и вежливостью, которое было ей в таких случаях свойственно. - Ну, господи, спасибо тебе! Семнадцать лет твоим изволением дворянский суд искал мою правду, не мог ее найти. А вот великолуцкий тромбонист, безбожник, за десять минут взял и притронулся к ней! Смотрю я на это и думаю: видно, не на кривде и его Ленин стоит, коли так. Спасибо тебе, ну и ему спасибо…
Некоторое время она оставалась перед образами неподвижной, все так же насупясь и странно глядя в угол, где уже собирались тени ранних сумерек.
Потом прошла к своему креслу, села, достала коробку с махрой и бумагой, свернула крученку, пустила клуб дыма…
- Ну а теперь рассказывайте все, как было!