"Уже несколько дней, как стояла ясная, довольно морозная погода, и о распутице, которой я так опасался при начале нашего наступления, не было и в помине.
Все проселочные дороги, шедшие в направлении с севера на юг, полны следов только что разыгравшихся кровавых событий… Вся степь, и особенно вблизи дороги, буквально была покрыта конскими трупами… При виде этих кладбищ ближайших друзей нашего пахаря как-то особенно больно становилось на душе, и перед сознанием вставал вопрос: каково-то будет впоследствии и как будем мы справляться с фактами такой колоссальной убыли конского состава…"
Фрунзе, рассказывают, и сам не заметив, высказал эту мысль вслух и не удержался от глубокого вздоха.
- Никакому Врангелю никогда бы не пришла в голову мысль о пахаре, - сказал один из ехавших с Фрунзе штабных. - А вам, вот видите, пришло.
Фрунзе пе любил лести и поморщился.
- Сопоставление ваше все равно не делает мне чести, - отозвался он с мягкой улыбкой и поправил папаху, съехавшую чуть набок. - Да и откуда мы с вами можем знать, о чем подумал бы Врангель, глядя на все это?
- Он барон. Что ему лошади?
Улыбка угасла на не бритом уже несколько дней лице командюжа. Он хмуро проговорил:
- Да, Врангель барон. Но при чем тут лошади, дорогой мой? Лошадей и он мог бы пожалеть. Тут в другом дело. Я сейчас подумал не просто о пахаре.
- О чем же еще?
- Ну как вам сказать? Я давно уже в одном убедился. Никакой другой народ, мне кажется, не мог бы столько вытерпеть… Нет, я так скажу: не оказался бы более подходящим для свершения революции в тех условиях, в каких ее совершил наш народ, русский в особенности. Сейчас, громя Врангеля, он продолжает то же дело и опять несет страшные потери. А еще предстоит штурм Перекопа и Чонгара. Вот о чем мы с вами должны сейчас думать. Как уменьшить жертвы, и, кстати скажу, не только с нашей, а и с той стороны, - закончил Фрунзе и очень удивил своими последними словами сидевшего с ним в машине штабника. - Я сейчас принял одно решение…
- Какое, Михаил Васильевич?
- Надо предложить Врангелю сдаться. Предъявим ему ультиматум - в течение такого-то срока сложить оружие. Ведь, кроме явных головорезов, есть в его войсках и простые солдаты, казаки. Наши же это, русские люди. Вам это не приходит в голову, друг мой?
Вот на что, рассказывают, навело командюжа в тот день грустное зрелище, открывавшееся его глазам из несшегося к передовой автомобиля.
Сколько надо было пережить и повидать на своем веку, чтобы прийти к решению, к какому пришел командюж!
Об этом человеке говорят, что единственным его недостатком была излишняя скромность и какая-то прямо-таки девичья застенчивость. Он всегда стремился оставаться в тени. А ведь какая у него была судьба! Шутка сказать - два смертных приговора за революционную деятельность, восемь лет кандальной каторги, бегство из ссылки, организация большевистских ячеек при царизме, когда это ежеминутно грозило смертью… Точные и в то же время прекрасные слова об этом человеке сказал другой, такой же самоотверженный и скромный, - это Михаил Иванович Калинин: "Сотни и тысячи большевиков погибали в борьбе с царизмом, сотни и тысячи отпадали по слабовольности от партии, и только одна небольшая часть уцелела, закалилась, выработала в себе волю. К этой категории закаленных, выработавших в себе волю, принадлежит и Фрунзе…"
Когда у Фрунзе спрашивали: "Где вы научились военному делу?" - он отвечал, что если говорить о низшей военной школе, то он ее окончил тогда, когда первый раз взял в руки револьвер и стрелял в полицейского урядника во время забастовки Иваново-вознесенских и шуйских текстильщиков. Средняя его военная школа - это колчаковский фронт 1919 года… А высшая - это разгром Врангеля в Таврии и потом у ворот Крыма.
Других школ у него не было. Академии генерального штаба, как Врангель, он не кончал. А знал больше, свободно читал по-французски и по-английски, владел ("не столь свободно" - по собственным ответам в анкетах) немецким и итальянским, любил хорошие стихи и часто повторял строки из Шекспира:
Таков уж долг солдата:
Вставать от сладких снов
Для распрей и для битв…
Солдат… Таким его и увидели в те ноябрьские дни войска Южфронта, густо сбившиеся у ворот Крыма, - совсем почти неприметный человек в простой армейской шинели без всяких знаков отличий и в папахе. Он заезжал в штабы армий и дивизий, в полки и эскадроны и торопил, требовал, объяснял, приказывал - скорей, скорей готовьтесь к штурму. Нельзя терять ни минуты, нельзя дать врагу передышки после его поражения в Таврии.
Ночью над Турецким валом пролетел краснозвездный аэроплан. Прожекторы врангелевцев, укрепившихся на валу, видели, как с аэроплана разлетались по темному безлунному небу белые птицы. Ветра не было, и птицы, покружившись в воздухе, упали на вал, на блиндажи и орудийные площадки Перекопа.
Это были листовки. Их подбирали с земли, хватали на лету и читали потом при свете электрических фонариков и коптилок.
В листовках говорилось:
"Офицеры и солдаты Перекопского гарнизона!..
Врангель делает последние усилия загородить вашими трупами Перекопский перешеек, чтобы вновь не дать трудовому народу раскрыть вам тот обман, ту ложь, в которую впутаны многие из вас.
Посмотрите вокруг себя и к себе в тыл, разве вы не видите засилия союзников и их намерений. Разве не видите, что ваша цель войны - "спасение и возрождение России" - превращается в закабаление ее союзниками, капиталистами и темными личностями. Разве вы не видели, как торговали богатствами нашей страны Деникин, Колчак и другие, а теперь торгует Врангель. Разве вы не чувствуете весь тот кошмар спекуляции, обмана, дороговизны, голодовки, которые достигли невероятных размеров в Крыму…
Офицеры и солдаты врангелевской армии! Теперь от вас самих зависит прекращение дальнейшего бесцельного кровопролития… Теперь от вас зависит уничтожить ту пропасть, которая разделяет вас от трудовых масс России, родных мест и семейных очагов…
Если вы действительно хотите видеть нашу страну сильной, могущественной и свободной… Если вы действительно не являетесь врагами народа и находитесь в рядах Врангеля по заблуждению или обману, предлагаю вам, рядовое офицерство и солдаты, немедленно составить революционный комитет и приступить к сдаче Перекопа…
От имени Советской власти и русского народа объявляю полное забвение и прощение прежней вины всем добровольно перешедшим на сторону Красной Армии…"
Подписана была эта листовка Блюхером, и заканчивалась она предложением выслать парламентеров на переговоры.
Долго не являлись парламентеры от белых, но вот наконец под вечер на валу появился офицер с белым флагом. Он спустился вниз и, дойдя до ближайшего ряда колючей проволоки, стал ждать красного парламентера.
Была тихая минута, впервые за несколько дней обе стороны прекратили стрельбу.
"Нужно было в качестве парламентера от нас отправить человека, у которого хватило бы смелости пройти по открытому полю к Турецкому валу, все подступы к которому белые держали под убийственной огневой завесой, - рассказывает Блюхер. - Это поручение я дал политруку 1-го ударного полка.
- А дойду ли я до белых? - спросил политрук.
Я ответил откровенно:
- Вряд ли. Скорее всего вас убьют еще до вала. Беретесь ли вы за это поручение?
Он ответил, не думая ни минуты:
- Я буду считать это почетной боевой задачей…"
Кто он, политрук этот? Забылось, затерялось имя, и никто из тех, кто был свидетелем разговора с ним, даже сам Блюхер, не запомнил, как звали политрука. Получил человек приказ и пошел. Ровное, открытое поле расстилалось перед валом. Город Перекоп уже весь был разрушен снарядами, и только кое-где еще дотлевали сгоревшие домишки. К ночи крепчал мороз, и каждый шаг политрука по отверделой земле был слышен, казалось, за десять верст. Топ, топ… Ближе, ближе. Когда человек весь напряжен, он не все замечает. Вот и он, политрук, ничего не замечал на пути - ни воронок от снарядов, ни трупов убитых. Он знал: его видят с вала, и если оттуда грохнет хоть один выстрел, то, значит, всё. Звук выстрела - его судьба.
Но было тихо. И вот сошлись, рассказывают, оба парламентера. Остановились шагах в десяти друг от друга. Оба в серых шинелях, у обоих лица молодые, русские, только один без кокарды на окопной шапке, а другой с кокардой на такой же шапке и с зелеными погонами на плечах.
По свидетельству лиц, слышавших рассказ политрука, когда он вернулся к своим, разговор у проволоки был такой:
- Вы кто? С кем имею честь?
- Я политрук. А вы?
- Офицер я. Чин не имеет значения.
- Офицер… Да знаете ли вы, за что воюете?
- А вы за что?
- За Россию.
- И мы за Россию.
- Вы?
- Да. Мы! И сдаться мы не можем. Зря будете штурмовать наш вал. Не взять вам его, и лучше уйдите.
- Значит, вы не уполномочены заявить о сдаче?
- Нет, не уполномочен. Я другое обязан заявить вам и прошу это передать своему командованию. Перекопа вам не взять!
На этом и кончился разговор. Два почти одинаково одетых и очень похожих человека разошлись в разные стороны, и, пока каждый не дошел до своих, мертвая тишина стояла в мерзлой и уже вечереющей степи…
А ночью опять бухали орудия и степь вся сотрясалась и гудела.
В одну из таких ночей Фрунзе отдал приказ штурмовать Крым, и теперь в его душе не было жалости. Наступать! Стремительно и всей мощью пяти армий! Фрунзе принадлежал к тем полководцам, которые хорошо знают, как ободряет войска приказ о наступлении. Весь фронт ожил и ринулся к перешейкам:
- Даешь Крым! Смерть Врангелю!
И начался штурм…