Так и быть - рискуя получить упрек, что слишком часто позволяем себе лирические отступления и забегаем вперед, - все же расскажем о нашем путешествии по местам былых боев.
Трое нас стояло летним утром на старом Турецком валу. Старшим в этой тройке по возрасту был я, а остальные двое годились разве что во внуки тем, кто здесь воевал. Впрочем, один из них, работник крымской районной газеты "Фрунзевец", воевал в этих же местах весной 1944 года. Невысокого роста, вдумчивый, покладистый, с добрыми серыми глазами, он принадлежал к тому поколению, которое чего только не испытало и не хлебнуло на своем веку. Второй мой спутник был помоложе и работал редактором в той же газете. Милый и тоже с добрыми глазами и высоким лбом.
У первого - хорошая фамилия Донец, которую он почему-то предпочитал не склонять. Редактора звали Бирюковым.
Был дождливый день, и все же с вершины вала, еще хорошо сохранившегося, степь проглядывалась далеко-далеко. Казалось, и она осталась такою же, какой была в двадцатом и за двести-триста лет до того. Стоявшего у вала поселка Перекоп я не нашел, и спутники мои объяснили, что после двух войн - гражданской и Отечественной 1941–1945 годов - от поселка не осталось и следа. Лишь кое-где бросались в глаза неровности, бугры, заросшие травой. Под ней спрятались развалины, вернее - остатки развалин исчезнувшего города.
- Зато вот какие следы хорошо сохранились, - сказал Донец, поднимая с земли какой-то заржавленный кусок железа. - Узнаете, что это?
Он держал в руке снарядный осколок. Рваный, с острыми зазубринами огрызок смерти. Не успел я как следует разглядеть его, как Донец поднял еще такой же осколок.
Вал был усеян железом - осколки и стреляные гильзы попадались на каждом шагу. Трава на вершине вала не росла, и было нетрудно их обнаружить. Две войны прошагали через вал.
Теперь он в одном месте нешироко расступился, чтобы пропустить в Крым железную дорогу, магистральное шоссе и оросительный канал, протянутый из Днепра в Крым.
Дождик усиливался, и нам пришлось вернуться к машине.
- Что же вы собираетесь писать? - спросил у меня Бирюков. - Роман? Повесть?
- Не знаю еще, - отозвался я.
- Напишите, чтоб видно было, как и чем тогда жили, к чему стремились и кому улыбались, как в песне поется, ее голубые глаза.
У меня вдруг прошла по телу дрожь, и, словно луч, прорезалась мысль: я должен вернуться в Каховку и найти ту седую женщину, с которой разговаривал на бульваре близ памятника Фрунзе. Ах, черт меня побери! И как же я тогда не догадался, что, наверно, эта женщина и есть подруга той рабфаковки Саши, о которой она мне рассказывала! Да, да, да, обе они, видимо, люди интересных судеб; может, это о таких, как они, и писал Светлов в своей "Каховке"! "Найти ее! - говорил я себе. - Ну как было сразу не сообразить, что в руки тебе идет золотая рыбка!"
Вот как бывает. Вдруг озарит что-то, а уже все упущено. Ведь та женщина, может, уже уехала из Каховки.
С Бирюковым и Донцом были мы потом на Чувашском или, как его еще называют, Литовском полуострове, который глубоко вдается в безжизненные воды Сиваша и сам почти такой же безжизненный: один лишь курай зеленеет на ровной поверхности этой солончаковой земли.
Славные мои попутчики все знали, все могли рассказать и объяснить, а у меня из головы не выходила та женщина с голубыми глазами, с которой сама судьба свела меня на каховском бульваре: вот, думалось мне, кто может раскрыть такое, что ни мне, ни моим спутникам не снилось.
- Сюда, на полуостров, где мы стоим, - говорил Донец, - перешли с того берега бойцы Южфронта.
Далеко-далеко вставал в синей дымке противоположный берег Сиваша. В одном месте было заметно скопление белых хаток.
- Это Строгоновка, - объяснил Донец. - Знаменитое село, откуда в ночь на восьмое ноября двадцатого года ринулся на Врангеля девятый вал. Ночью, по ледяной воде шли - вброд по Сивашу. Шли и падали, шли и гибли, но сотни и тысячи других дошли сюда, в Крым.
Он поэт, Донец, как и Бирюков. Их рассказы о событиях, происшедших здесь в двадцатом году, были интересны, они знали больше, чем любой участник этих событий.
Но одно дело - знать, другое дело - все самому видеть и пережить.
Догадка о той женщине, с которой я встретился в Каховке, оказалась верной. Но я еще расскажу об этом, а пока вернемся к событиям двадцатого года.
6
Фрунзе вспоминает минувшие дни. - Дорога к Перекопу. - Дума о русском пахаре. - Ультиматум Врангелю. - Диалог двух парламентеров. - Через сивашские топи. - Дед Оленчук. - Ночь великого штурма.
За четыре года после этих событий Фрунзе дважды обращался памятью к ним в заметках "Врангель" и "Памяти Перекопа и Чонгара". Поживи Фрунзе подольше, он, наверное, еще не раз обращался бы к тем событиям. К великому сожалению, рано ушел из жизни этот замечательный человек.
Читаешь его заметки и видишь, как он достоин победы, которую одержали его войска.
"Оглядываясь сейчас на минувшие дни славной борьбы и пытаясь дать им историческую оценку, - рассказывал Фрунзе в заметках о Врангеле, - невольно приходишь к выводу, что в лице Врангеля и руководимой им армии наша родина, несомненно, имела чрезвычайно опасную силу. Во всех операциях полугодичной борьбы Врангель как командующий в большинстве случаев проявил и выдающуюся энергию, и понимание обстановки. Что касается подчиненных ему войск, то и о них приходится дать безусловно положительный отзыв…"
Иной подумает: тут же явная похвала воинской доблести противника. Как мог Фрунзе написать эти строчки:
"Особенно замечательным приходится признать отход основного ядра в Крым 2 и 3 ноября. Окруженные нами со всех сторон, отрезанные от перешейков, врангелевцы все-таки не потеряли присутствия духа и хотя бы с колоссальными жертвами, но пробились на полуостров. Тем более чести приходится на долю славных бойцов Южного фронта, сумевших раздавить опасного и сильного врага".
"Тем более чести…"
Я хочу представить себе Фрунзе таким, каким он был ноябрьским вечером 1922 года, когда писал "страничку воспоминаний" о взятии Перекопа и Чонгара. Всего тридцать семь лет ему было в эту пору, но какая богатая жизнь прожита! Светловолосый, сероглазый, еще совсем молодой с виду, несмотря на бородку и коротко подстриженные усы. Кажется, у него и сейчас светится что-то юношески чистое на открытом, миловидном лице. Легкость и какая-то необыкновенная собранность чувствовались в каждом его движении, и сразу становилось ясно: этот человек умеет владеть собой. Да, рассказывают, эта черта отличала его с детства, и оттого он был смолоду таким прекрасным наездником, охотником и стрелком. Но вот что важно: то, что дали ему природа и настойчивость характера, Фрунзе сумел сам же развить в себе закалкой и годами упорного труда.
И вот он сидит, вспоминает и пишет и временами, морщась, глотает щепотками соду, запивая ее холодной водой. Это - чтобы утишить боль в желудке. Годы тюрем и скитаний оставили свой след, подорвали крепкий организм. И опять та же черта - сам, сам, все сам. Только одно лечебное средство он признает - соду, и сам же себя лечит ею, тем более по семейной традиции он как будто вправе это делать - сын лекаря!
Итак, сидел он за столом у себя в кабинете, пил соду и рассказывал, как все было, стараясь меньше всего говорить о себе:
"Сейчас, когда пишутся эти строки, 3 ноября.
В этот день, два года тому назад, завершился отходом врангелевских войск за крымские перешейки первый акт кровавой трагедии, известной под именем борьбы с южнорусской контрреволюцией. Невольно мысль переносится к этим незабвенным дням…
Так как вследствие стремительного продвижения наших армий вперед и неналаженности новых линий связи управление войсками из места расположения штаба фронта (гор. Харьков) было невозможно, я с полевым штабом и членами Реввоенсовета выехал 3 ноября на фронт. Местом расположения полевого штаба мной был намечен Мелитополь, куда мы и поставили себе задачей добраться в кратчайший срок.
Задача эта была не из легких. Дело в том, что белые, отступая, сожгли и взорвали все железнодорожные мосты, и восстановить их, несмотря на все применявшиеся старания и героические усилия ремонтных отрядов, так скоро было нельзя. В результате уже перед Александровском пришлось бросить поезд и двигаться дальше на автомобилях. Но и этот способ передвижения оказался ненадежен, так как в районе Васильевки (к югу от Александровска), вследствие отсутствия переправы через реку Янчокрак, пришлось машины оставить и двигаться дальше по способу пешего хождения.
Еще в Александровске мною было приказано подать из Мелитополя паровоз с вагоном, и в ожидании его мы расположились на ближайшей от реки станции.
Ждать пришлось немало, так как весь железнодорожный путь до Мелитополя был в разрушенном состоянии, затем не хватало топлива, и топить приходилось чем попало".
Я спрашивал у участников последнего сражения с Врангелем:
- А чем все же топили?
- Как - чем? Обломков всяких на войне много. Тут сгорела станция, там что-то еще. Повозка разбитая, тачанка без колес, а то просто поваленное дерево распилишь - и в топку!
"Но наконец, - вспоминал Фрунзе, - так долгожданный паровоз явился, и вся наша компания расположилась в вагоне, взятом из только что отбитого у белых бронепоезда.
К Мелитополю продвигаемся очень медленно. Всюду по дороге - следы разрушений, огромные массы брошенного белыми военного имущества: снаряды, пушки, лафеты, сломанные повозки и пр. Поздней ночью с грехом пополам добираемся до Мелитополя…"
Отсюда Фрунзе, не теряя ни минуты, двинулся к линии фронта. И вот что он видел по дороге: