Леша, настороженно оглядываясь по сторонам и понизив голос, говорил Кате, что бочки с оружием и динамитом честно поделены: три бочки доставлены в лес для партизан Мокроусова, а остальные две послужат для одного грандиозного фейерверка. Катя знала, о чем речь. В Килен-бухте врангелевское интендантство хранило на складах массу ящиков со снарядами и патронами, которые сюда прибывали на иностранных судах из Константинополя. Это был дар Антанты, теперь уже ненужный ей после конца мировой войны, но зато очень нужный врангелевской армии. Катя, собственно, ради того и прибыла в Крым: ее заданием было организовать взрыв складов в Килен-бухте. Теперь, по уверениям Леши, все уже было готово и в определенный момент весь Севастополь задрожит от грома. Катя, слушая Лешу, думала:
"Ну и хорошо. Все бы тут взорвать".
Теперь уже Крым ей не нравился и страшно тянуло обратно к своим, в Берислав, в Каховку, в свой штаб.
- Знаете что, Леша? - сказала Катя. - У меня в сумочке лежит еще одна-единственная сигара. Хотите - отдам ее вам… За все, что сделали… Вы молодец!..
Она вытащила из сумочки последнюю оставшуюся у нее сигару и отдала матросу.
- Буржуйская штука, - сказал Леша, с важностью раскуривая сигару.
Он был так счастлив вниманием Кати, что даже забыл поблагодарить. Зато в порыве откровенности выдал спутнице, что Иннокентий Павлович хлопочет о переводе Кати в горы к Мокроусову и тот уже дал согласие взять ее к себе.
- Боюсь я туда, - смеялась Катя. - А вдруг меня медведь утащит!
- Там нет медведей.
- Волки загрызут.
- Там и волков нет. Не бойтесь.
- А я ничего не боюсь, - уже всерьез отвечала Катя и хмурила брови. - Только зачем вы без меня решаете? - Но тут же добавила: - Если с делом в Килен-бухте все устроено, то не возражаю уйти с вами в горы. Вы ведь проводите меня туда?
- А кто же еще? Я, конечно…
На Приморском бульваре было людно, тут танцевали под оркестр духовой музыки, и, когда заиграли вальс, Катя предложила Леше:
- Покружимся?
- О! - совсем потерял голову Леша.
Пары еще скользили в вальсе, когда к Кате и Леше подошли три полицейских. Один из них был в офицерских погонах.
Последовала резкая команда:
- Руки вверх!
На танцевальной площадке произошел переполох, раздался визг, крик, люди стали разбегаться. Оркестр умолк.
Катю и Лешу офицер объявил арестованными, и под усиленным конвоем их повели куда-то вверх в город, а над Приморским бульваром весь остаток вечера одиноко светила бесприютная луна. Той же ночью, говорят, был поднят с постели в своей каюте и арестован также и Иннокентий Павлович.
А утром в "Заре России" все читали отчет репортера о суде над интеллигенцией.
"Победило обвинение, искусно переместившее центр тяжести на необходимость покаяния интеллигенции в ее вольных и невольных грехах. Настроенная речами обвинителей часть аудитории шумно требовала у защиты выражения покаяния, другая же часть присутствовавших в зале Морского собрания кричала:
- Не покаемся!..
Вольно или невольно, - заканчивал свой отчет о суде газетный репортер, - наша интеллигенция несет большую ответственность в подготовке большевизма в России. Теперь настал момент решительной переоценки всех ценностей…"
В следующие дни по городу поползли слухи о многочисленных арестах. Поговаривали, что в контрразведку потащили и тех, кто вел себя в глазах сидевшего в зале Климовича не совсем подобающе. И взяты на заметку, если уже не арестованы, все те, кто на суде кричал: "Не покаемся…"
А еще несколько дней спустя рано утром над Килен-бухтой, где были артиллерийские склады, поднялся огромный столб пламени и черного дыма. Такой страшный грохот стоял весь день, что, казалось, разверзлась земля и все летит в пропасть.
3
Саша переживает. - Вести с фронта. - Снова в Харькове. - Шаги истории. - Новая встреча с командюжем. - Бои на плацдарме. - Танк "Москвич-пролетарий". - Грустный случай с сапогами. - А пока прощай, Степа.
А Саша-то как? Что делала в эти дни, где она, как доехала? Мы не скроем, в дороге она несколько раз намеревалась сойти с поезда и пересесть на другой. Почему? Не потому ли, что, возможно, чересчур развязно вел себя ехавший с нею в одном вагоне парень в кожанке?
Нет, не потому. Несмотря на свои шуточки и часто повторяемое: "Я же тебя люблю", он относился к Саше благороднейшим образом. Дело было в другом - в самой Саше, сама она за себя боялась, потому что уж очень нравился ей этот парень.
Оказалось, он, несмотря на свои молодые годы, уже депутат Московского Совета и давно состоит в партии. Был на фронтах. Для Саши последнее много значило. Молодых парней и девушек, не бывших на фронте, она готова была презирать.
В общем, новый знакомец Саши пришелся ей по душе по всем статьям, и, увы, как нередко бывает, вспыхнувшее в ней чувство стало для нее такой мукой, какую она никогда не испытывала. Теперь, услышав произнесенное веселым тоном "Я же тебя люблю", она вконец терялась, краснела и только ночью, лежа на своей полке, позволяла себе, и то лишь мысленно, произнести те же слова, адресуя их ему. Вслух она ни за что не произнесла бы эти слова, потому что для нее это уже была не шутка.
Сойдя с поезда, казалось Саше, она все сразу оборвет. К чему, в самом деле, зря кружить себе голову.
Себя как женщину Саша сама была готова ставить ни во что. Кто она? Что она? Замухрышка неказистая, и все. Ни стройной фигуры, казалось ей, ни тонкой талии, ни изящной шеи - ничего. Лицо почти черное, нос пуговкой. Даже брови у нее какие-то не такие, какие должны быть, этак чтобы от переносья шли две стрелы вразлет к вискам, как у Кати: у Саши они густые, кургузы и все волосики торчат в разные стороны, как у ежа.
Мы уже рассказывали, что еще до поездки в Харьков и Москву Саша завела зеркальце и стала заглядываться на себя. Делала она это и в Москве на съезде. Высокие думы о "Войне и мире", о князе Андрее, о красной ленточке в жизни и прочем не мешали Саше иногда полезть в кармашек за зеркальцем. Парней было вокруг много, один другого, казалось, интереснее, о чем свидетельствовали не только их внешность, а и умение говорить с трибуны, и блестящее знание стихов. Были, как видим, причины, из-за которых любая девушка не оставалась бы равнодушной. А девушки какие были на съезде! Куда Саше до них! В сравнении с нею это были просто красавицы, и какие умненькие, какие знающие, какие бойкие! И чем дальше Саша отъезжала от Москвы, чем больше думала о себе и обо всем увиденном за последние недели, тем горестнее становилось у нее на душе.
Ночью, когда эшелон стоял на какой-то небольшой станции, Саша одиноко прохаживалась по перрону, залитому лунным светом. Ничего не стоило нырнуть в дверь скупо освещенного вокзала, и никто бы ее там не нашел. Как-нибудь она добралась бы до Каховки. Езды туда хорошим ходом оставалось не больше суток.
Знамя не хотелось покинуть - вот что останавливало. И еще удерживала Сашу мысль, что вот пыталась Катя убежать от своего чувства к политотдельцу Борису, а как мучилась и к чему пришла? Стала себя утешать, что настоящая любовь делает жизнь ярче, богаче, что прекрасно, в конце концов, само чувство, к чему бы оно ни привело. Все это, конечно, хорошо, но утешение есть утешение, и полноты счастья в нем нет.
- А вот и я с тобой погуляю, - послышалось за спиной Саши.
Ясно, то был он - тот, о ком она думала. Саша сделала вид, что ей все равно, одной прохаживаться или вдвоем.
- Чего грустишь? - спросил он.
- Я не грущу.
- Ну не в настроении ты, вижу.
- У меня никаких настроений не бывает. Даже не знаю, что это такое.
- Серьезно?
- А я всегда серьезна… И честна, - почему-то вдруг добавила Саша и ох как тут же пожалела. - Да ну вас, ей-богу!
Просыпалась в ней старая ершистость, которая заставляла ее, бывало, даже досадуя на самое себя, задиристо грубить другому.
- Под Каховкой тяжелые бои идут, - сказал он со вздохом. - Что, по-твоему, плацдарм хорошо укреплен?
- А что такое? - заинтересовалась Саша.
- Сейчас был у начальника нашей делегации, телеграммы у него видел последние… с вашего фронта. Завтра утром будем авось уже в Харькове, там поточнее узнаем. Сам командующий собирается навестить нас на станции. Вот какая история, милая ты моя. - И еще раз вздохнув, кожанка продолжала, шагая рядом с Сашей: - Видишь, я серьезным почти никогда не бываю, шутить люблю, а за дорогу ты и меня серьезным сделала.
- Под Каховкой все время тяжело, - проговорила Саша, довольная, что вылетевшее у нее так некстати, в сущности, стыдное слово "честна" осталось незамеченным и затерялось в разговоре о Каховке. - Там уже три месяца так. Да ничего, - продолжала Саша. - Плацдарм здорово укреплен. А еще что узнали вы из телеграмм?
- По всему фронту бои.
Всю дорогу, когда кто-либо заводил с нею разговор о Каховке и спрашивал, как там, Саша давала самые обнадеживающие ответы. Что? Выстоят ли наши? Конечно, а как же? Сдюжат, ничего. А сейчас, повторив еще раз "ничего", она почувствовала какую-то неловкость перед кожанкой. Оставаться честной надо во всем, уж коли на то пошло. И скорее может оказаться, он, любящий балагурить, куда серьезнее, чем она, сама уверенная в своей полной серьезности.
- Тяжелые бои там, вы сказали?
- Да, да… - явно уже не желая больше об этом говорить, отозвался парень. - А скажи, пожалуйста, ты как же это смогла в кавалерии воевать? Непонятно. Хотя в истории, говорят, были примеры, - сам себе ответил он. - Ты и в боях бывала?
- Ну, бывала. Надоело, ей-богу…