Вот все это в моем мозгу возбудилось, и я решила честно поговорить с Сашей. И мы поговорили. Саша рассказала мне весь разговор в штабе, а я поделилась с нею своими мыслями".
Из дневника видно, что Саша, несмотря на юные годы, достаточно ясно понимала животворящую силу женской доли. Вот выражать это словами Саша не умела, а Катя умела. И вот в те самые минуты, когда обе сидели у стола и вытирали слезы, Катя доказывала подружке, что сила женской души способна на самые чудодейственные дела и в том и суть, чтобы эту силу в себе чувствовать и осознавать!..
Видите, какой разговор затеялся у этих юных девчат, уединившихся в пристанционном садике у нагретого солнцем дощатого стола. Этот стол запомнится им со всеми щелями и вырезанными на нем именами и стрелами, пронзающими сердце в форме карточного знака пик или червы. Саша, слушая Катю, шмыгала носом и вытирала его то рукавом гимнастерки, то загрубелыми пальцами, которые она тут же вытирала о свои кавалерийские штаны.
Катя так не могла бы сделать; она при надобности привыкла пользоваться платочком, он и сейчас был зажат в ее руке, довольно мокренький, но опрятный и даже с кружевцами. Но и та и другая были так настроены, что ничего не замечали ни в себе, ни вокруг.
Вдруг кто-то присел рядом, и тут только обе заметили: комиссар!
- Не помешаю? - спросил он.
Он, видимо, понял, что помешал, и тут же поднялся. Вскочили и девушки.
- Дело есть, милые. Вас хочет видеть начальник политотдела. Разговор один будет, - продолжал комиссар, держа обе ладони у живота за поясом. - У начполита есть к вам предложение.
Опять разговор! Катя и Саша только переглянулись. И что за предложение? Одно на двоих? Еще раз смущенно переглянувшись, девчата пошли за комиссаром в политотдел. А он помещался тут же, на станции, в кирпичном домике.
Катя не раз бывала здесь, и ее не испугали наспех написанные дощечки на дверях комнат: "Особый отдел ЧК", "Ревтрибунал", "Комната политбойцов". Саше при виде этих табличек стало не по себе. Попала она сюда впервые.
Комиссар усадил обеих в передней комнате и пропал за какой-то дверью. И дальше произошел эпизод, который лучше передать по дневниковой записи Кати, сделанной в тот же день.
"Сначала, пока мы сидели и гадали, нам вручили письмо, и, едва взглянув на него, я поняла: это опять от Прохорова. Треугольный фронтовой конвертик. Вот что писал нам Прохоров:
"С приветом к вам, пролетарским и боевым, пишет ваш старый знакомый Прохоров. В дополнение к предыдущему прошу обратить для истории внимание на зачитанное нам обращение партии, каковое подчеркивает, во-первых, что в самый тяжелый момент борьбы с польской шляхтой генерал Врангель ввел свои войска в самые плодородные уезды Украины и пытается ныне прорваться на Дон. Я наизусть могу привести вам такое место из этого письма: "Его движение уже нанесло неисчислимый вред Советской Республике. Каждый, даже временный и незначительный успех врангелевских мятежников грозит еще большими бедами". Так и сказано, милые вы мои дружки. Оба вы, я полагаю, комсомольцы, а я членом партии состою еще с 1917 года. Сегодня партия зовет, далее медлить нельзя, Врангель должен быть уничтожен, как уничтожены были Колчак и Деникин.
Все это прошу отметить в вашей тетради, как самый важный факт истории сегодняшнего дня, и скоро, я думаю, мы увидим на нашем фронте такой перелом, от которого Врангель полетит за три моря в тридесятое царство. Аминь!"
- Слушай, - сказал Орлик, когда я показала ему это письмо. - Были мы с тобой тихие, простые бойцы, а сейчас всем до нас есть дело. Мне этого совсем не надо!..
Только что был у нас с Сашей такой хороший, задушевный разговор в садике, а сейчас у нее опять - я видела - все забурлилось, замутилось еще больше, глаза засверкали, но тут же сузились и стали совсем маленькими.
Вообще-то в недовольстве Саши был резон. Действительно, уж очень стали обращать на нас внимание. Но недовольство Саши, ее дурное расположение духа выразились и в не совсем логичной форме. Не буду тут подробно записывать, но это факт…"
Что же было? По дошедшим до нас сведениям, было вот что: Саша вспылила и сказала Кате, резко и зло:
- И вообще, чего этот Прохоров еще навязался? Что он к тебе прилип? Жениться хочет?
Сашу, как видно, что-то глубоко задело, а Катя решительно не понимала, в чем дело. "Прилип", "Жениться хочет"… Кто бы стал всерьез об этом думать? И как могло Саше подобное прийти в голову? У Кати и в мыслях нет каких-либо намерений в отношении матроса, и у Саши, по всей видимости, тоже.
Катя спросила:
- Орлик, миленький, что с тобой?
- Да ну тебя! Чего еще ты привязалась?
Да, вот чего еще не хватало: поругаться вдруг у людей на виду! Да еще в самом политотделе! Впервые за полгода доброй дружбы Катя услышала от Саши такие слова и не стерпела, обиделась.
Разговор с начполитом и комиссаром записан в дневнике как-то невнятно.
"Вызывали нас поодиночке. Сперва Сашу, потом меня. Сашу держали подольше…
А со мною была беседа на особую тему, отчасти касающуюся моего отца и некоторых дел, про которые нет нужды здесь распространяться…
Да, еще! О дневнике спросили. Показать не требовали, удовлетворились моими объяснениями.
P. S. Сашу наградили ценным подарком - часами с надписью на крышке: "За боевое отличие". А мне под расписку выдан в подарок узелок с одеждой. Все женское общежитие наше сбежалось смотреть. В узелке были два новых шелковых платья, белые туфельки на высоком каблучке, тонкое батистовое белье с вышивкой, лайковые перчатки до локтей и прочие женские принадлежности. Все оказалось мне впору, я примерила. Смеху было, шуток, - общежитие ходило ходуном. Сложила я все обратно в узелок и сказала, что подарок выдан мне ни за что, а вот Саше - за дело…"
Ниже идет запись Кати, сделанная уже, очевидно, на другой день.
"Минувшей ночью мы с Сашей много пережили. Вчера вечером, когда я уже собиралась на дежурство, прибегает ко мне Саша и спрашивает:
- Дневник у тебя? Дай мне его.
Схватила тетрадь и исчезла, не сказав больше ни слова.
Работалось мне беспокойно, ныла душа. Пробило два, потом половину третьего ночи. Я стучала на "Бодо", и в голове у меня тоже стучало: что там делает Саша? Не уничтожает ли дневник?
Саша принесла тетрадь под утро. Но это была уже другая Саша. На ней теперь вместо штанов была юбка защитного цвета и полосатая тельняшка. Через плечо висела санитарная сумка с крестиком. Все это - я знала - принадлежало рыженькой Ане, убитой белыми. За спиной у Саши висел карабин. Но поразилась я не тому, что было надето на Саше, а другой перемене, происшедшей в ней: мягкая, застенчивая улыбка светилась на лице Саши.
Разговор у нас был такой:
Саша. Как это все сидит на мне?
Я. Хорошо. Что еще надо?..
Саша. Ухожу. Прощай. Береги дневник… Да… и еще вот это…
Она протянула мне часики, награду свою. Часы трофейные, без цепочки. Я в смущении.
Я. Знаешь, Сашенька, не смогу я это все при себе держать.
Саша. Почему? Тоже на передовую пойдешь?
Я. Нет. Но есть другая причина…
Саша поглядела на меня, что-то про себя подумала и не стала больше спрашивать.
- Оставь в политотделе, - посоветовала я. - Тетрадь нашу я тоже, наверно, там оставлю.
- Этого не делай, - возразила Саша. - Ты ее в Каховку притащи и маме моей отдай. Она в сундук спрячет.
Я только глаза вытаращила.
- Сашенька! Каховка еще не наша!
- Будет наша! - уверенно ответила Саша и протянула мне руку. - Ну, прощай. Мне в полк пора…
Простились мы по-женски. Прослезились, обнялись, и обе почувствовали, что хорошо было бы, если бы сейчас нас кто-то сильный утешил и ободрил".
В дневнике Катя нашла такую запись Саши:
"Я тут уже рассказала, как кончился Орлик. А теперь скажу: кем ни быть, но быть честной, - это главное. Я все поняла, Катенька, и про черные ноги матери, про женскую долю нашу, про все, все поняла. И постараюсь оправдать. Целую. Твоя Саша Дударь…"
На этом записи девушек в дневнике надолго обрываются. Не будет новых записей больше недели. И жаль: именно в течение этой недели произойдут многие события - и в личной жизни героев наших, и на фронте против Врангеля.
Но есть, к счастью, другие источники.
5
Севастополь в те дни. - Иннокентий Павлович делает свое дело. - О людях, выбитых из колеи. - Контрразведка Климовича не дремлет. - Беседа в "Казино артистик". - Барский сброд. - Демократ Струве на побегушках у Врангеля. - Готовится удар на Кубань.
Нескладно будет, если мы тут не расскажем, что же делал в это время отец Кати в Крыму. Каждая часть нашей повести имеет свои рамки, и не положено выносить в четвертую часть то, о чем должно быть рассказано в третьей. Почему не положено, трудно сказать, но так принято, и остается только подчиняться установленным правилам.
Итак, Иннокентий Павлович, как мы уже знаем, вскоре после разговора с товарищем М. в Харькове очутился в Крыму. Его снабдили всеми надлежащими инструкциями, документами, адресами подпольных явок и деньгами; кстати, это были старорежимные, "николаевские" деньги, они ценились в Крыму выше тех, которые стали выпускаться Врангелем.
Бежит время…
И вот пошел уже третий месяц, как Иннокентий Павлович обосновался в Севастополе. Встретить его можно чаще всего в летнем саду "Казино артистик", где он выступает в спектаклях и концертах. Знают его как сбежавшего из "Совдепии" врага большевизма. Каким-то образом, мол, ему удалось перебраться через линию фронта в Крым.