- Ну при чем тут зеркальце, - шептали порой ее побелевшие губы. - А что, если бы оно не разбилось? Он бы все равно погиб. Ой, что теперь делать?
Тут к ней подошел Орлик:
- Ты чего? Иди отдыхать!
Орлик уже видел листовку с портретом погибшего и все знал.
- Иди, говорят, - повторил Орлик. - Полежи. Когда лежишь, оно полегче. Ей-богу, - глупо побожился он. - Ноги у тебя, может, не ходят? Давай помогу.
- Оставь ты меня, - проговорила, а скорей простонала от боли Катя и тут же рывком поднялась, оперлась рукой о плечо Орлика, и они пошли к общежитию.
И по дороге Катя жалобно сказала:
- Хочется мне повыть.
- Ну, ну, - хмурился Орлик. - Чем это поможет? Когда Аню ту зарубили, я так хотел повыть, так хотел! А сдержался все-таки.
- Ну, ты, значит, железный.
Из уст Орлика вырвались какие-то странные, необычные для него слова:
- Я такая же, как ты, Катенька. Вот скоро перестану носить эти синие галифе, - Орлик дернул на себя штаны, - тогда и другие это увидят. Ты верно говорила… или в дневнике записала… От женской доли своей никому не уйти.
В другое время Катя, конечно же, обратила бы внимание на эти слова, но сейчас она, казалось, всё пропускала мимо ушей.
- Нет, ты железный, - повторила она упрямо. - Ты все можешь вынести.
Он довел убитую горем подружку до ее койки, принес кипятку в котелке, дал попить. Посидел около Кати, не нарушая ни единым словом странного покоя, в который та погрузилась. Катя лежала не двигаясь, в обычной позе - лицо кверху, руки закинуты за голову, взгляд устремлен все к той же одной ей ведомой точке.
Вдруг она сказала Орлику:
- Я разбила зеркальце свое. В эту ночь. Он уже был неживой, понимаешь, а я страшно себя казню, зачем разбила… Ты поругай меня за это, Орлик.
- Я в такие приметы не верю, - рассудительно проговорил он.
И, подумав, продолжал:
- Чего не может быть, того не бывает, и только наше бытие, как говорил твой же Борис, все определяет. Так что давай об этом не будем.
Потом Орлик еще подумал и спросил:
- А у тебя рамка сохранилась?
Катя молча извлекла из нагрудного кармана своей гимнастерки небольшую металлическую рамку в форме овала. Это было все, что осталось от зеркальца.
Овал был пуст.
- Дай мне его, - попросил Орлик.
Катя, не спрашивая зачем, отдала, и рамочка перекочевала в нагрудный карман Сашиной гимнастерки.
Кто-то заглянул вдруг в окно и, незамеченный, отбежал, топая сапогами. Любопытный шалопай какой-то. Орлик назвал этого уже исчезнувшего с глаз человека еще похлеще. Наверно, то был один из бойцов охраны штаба. Одни инвалиды там да хилые здоровьем солдатики.
- Подглядывают, такие-сякие!.. - ругался Орлик.
- Какое это имеет значение, - проговорила Катя, не меняя своей каменной позы.
- Да, - согласился Орлик. - Ты поспи.
И незаметно для себя Катя действительно уснула. Дышала спокойно, ровно, а Орлик сидел около нее сторожем и тоже глядел куда-то в одну точку - научился от Кати, что ли, и, казалось, старался увидеть за этой точкой то, что виделось его любимой подружке.
3
О ком поется в светловской "Каховке". - Встреча с голубоглазой женщиной, когда-то учившейся на рабфаке. - Ветеран Вольдемар Ушатский. - Двойник Орлика. - Кое-что о соотношении сил перед штурмом.
Здесь, нарушая все законы и правила построения романа, мы переносимся из двадцатого года сразу в наше время.
…И вот представьте себе поздний летний закат над Днепром. В еще голубеющем небе только что отгремела гроза, и мы подъезжаем с вами к Каховке на катере. Уже видна пристань, а позади нас - огромная гладь Каховского моря, не так давно созданного человеком. Почти четыре часа шли мы сюда на "Ракете" из Запорожья. В 1920 году Запорожье еще называлось Александровском и было важным пунктом, за который яростно сражались обе стороны, и то врангелевцы его захватывали, то наши. Но еще ожесточеннее шли бои за тот городок, который вставал сейчас перед нами на левом берегу Днепра. Каховка, Каховка!
Катер пошумел, пофыркал у неприглядной пристани и ушел, а я потащился с чемоданом в город. Привольные днепровские плавни с песчаными отмелями, скачущие в степи лошади, гремящие колеса тачанок, чубатые красноармейцы-конники в матерчатых шлемах - ничего этого не было. Были современные шестиэтажные дома, асфальтовый берег, упирающийся в необозримо сизое водохранилище, встречались спешащие куда-то златокрашеные девчата в коротких юбочках, шли прохожие, одетые точно так же, как одеваются в Москве, Киеве, Минске или Тбилиси. По уличным репродукторам передавались известия о событиях в Индокитае и Греции. Словом, было то, что и должно быть, и я говорил себе: что было, то было, и что есть, то есть. Смешно и желать другого. Просто я предвкушал близкую встречу с прошлым, и разыгралось воображение.
По дороге вверх к центру Каховки шли две юные девушки, с виду учащиеся техникума, а может, еще школьницы. Они любезно взялись показать мне, где гостиница, и даже попытались из вежливости отнять у меня чемодан, чтобы самим понести его. Разумеется, я им этого не позволил, но был тронут. Современная Каховка сразу стала мила мне. Захотелось сказать девчатам что-то приятное, и я сказал:
- Так это и есть та самая Каховка, о которой поется в известной песне? Славный городок. И сами вы, девушки, славные.
- Ну! - горделиво повела плечиком одна из моих спутниц.
А вторая подхватила:
- Недаром же о нас в этой самой песне поют!
Эка! "О нас"… Я невольно усмехнулся. Миленькие вы мои, да разве про вас написано: "И девушка наша проходит в шинели, горящей Каховкой идет". Спутницы мои тоже вдруг усмехнулись:
- Это мы в шутку, не думайте…
- Нет, зачем же, - почти всерьез возразил я, - в известном смысле и вы вполне можете отнести это к себе.
- Всем хочется в песню, - сказала та, у которой юбочка была покороче, - только надо это заслужить. Вот наша баба Нюра заслужила, и потому о ней и поется у Светлова в "Каховке".
Вслед за тем, перебивая друг дружку, девчата открыли мне удивительную новость: в песне Светлова говорится именно о бабе Нюре, которая в гражданскую войну здесь, в Каховке, жила и воевала. Ну конечно, тогда она молодой была и голубоглазой, как полагается. А после гражданской войны баба Нюра прожила долгую и честную трудовую жизнь и лишь в прошлом году померла. Работала на самых простых работах, а в последнее время была билетершей в здешнем кинотеатре, и все ее тут хорошо знали.
Так, так… Встреча с прошлым началась. Ну, в добрый час.
Я слушал рассказ девчат и думал: что ж, все возможно. Вот только одно не укладывалось в голове: воспетая в песне романтическая девушка в армейской шинели, оказывается, стала под конец жизни простой бабой Нюрой и до самой смерти отрывала контрольные билеты у входа в кино.
Пока мы дошли до гостиницы, спутницы мои успели рассказать и про некоторые подвиги бабы Нюры в гражданскую войну, как она, героиня песни, в разведку ходила, как самоотверженно ухаживала в госпитале за ранеными бойцами. Рассказали девушки, что была баба Нюра милой, не ахти грамотной, болела часто, а вспоминая прошлое, бывало, и всплакнет.
Ну что тут скажешь. Я был поражен, конечно, новым для себя открытием. С комсомольских лет мне знакома "Каховка", и вдруг это вот про кого, оказывается, мы тогда пели.
Встреча с прошлым продолжалась и на другой день, и на третий. Я посетил местный музей, осмотрел увешанные фотографиями стены и витрины с документами, шкафы с оружием времен гражданской войны. Музейные работники, узнав, что я интересуюсь 1920 годом, стали всячески помогать мне, а директор музея даже не ходил домой обедать, как обычно, и все рассказывал о событиях того необыкновенного года.
Потом у меня были беседы и с теми, кто здесь воевал и сам все видел.
Одно случайное знакомство вдруг открыло мне много нового, а впоследствии оказалось решающим событием в той истории, о которой мы рассказываем.
Как-то раз, осматривая город, я разговорился на бульваре возле памятника Фрунзе с миловидной седой женщиной, которая сидела одиноко на скамье и что-то читала. Чудесные бульвары в Каховке, посидеть тут в тени старых акаций и лип - неизъяснимая прелесть.
Оказалось, эта женщина сама не местная, приехала сюда недавно к сыну, работающему на идущей за городом большой стройке, но вот что показалось мне особенно любопытным. Эта женщина училась в начале двадцатых годов в Москве "на рабфаке", как она выразилась. И вместе с ней там училась одна ее подружка, которая вполне заслуживала быть героиней песни о Каховке. И звали все ту девушку Сашок.
Я задал сразу чуть не дюжину вопросов: кто же была эта Сашок, что о ней известно, где она теперь, какова ее судьба, и так далее. Собеседница моя улыбнулась:
- Это долго рассказывать… Одно скажу: редкостная была девушка. Необыкновенная.
- Вот как?
Я задал еще два-три вопроса и угомонился - вижу, собеседница моя отвечает неохотно, что ж поделаешь.
Странный взгляд был у этой женщины. Она в упор смотрела на меня, как бы изучая, кто я и что я. А я заметил: зрачки у нее совершенно синие и ярко горят.
Может быть, она рассказала бы еще о Сашке своей, но тут, взглянув на часы, я заторопился. В десять утра я должен был встретиться с одним старым ветераном гражданской войны, а часы показывали без пяти десять.
- Вы долго собираетесь пробыть в Каховке? - спросил я. - Извините, сейчас я, к сожалению, должен поспешить. А завтра, если…
- Пожалуйста, пожалуйста, - закивала она. - Я вас не задерживаю…