- В тюрьме?
- Да.
Гази даже изменился в лице.
- За что же его?
Наставник некоторое время молчал, а потом тихо сказал:
- Арестовали его две недели назад, а за что - должен знать полицейский пристав. - Он еще минуту постоял, словно собираясь что-то добавить, и вдруг решительно захлопнул дверь перед самым носом горца.
Еще лет десять назад Гази и подумать не мог устроить сына в школу, у него не было средств, чтобы хоть раз в год съездить в Грозный. Это бедность погнала его в свое время на русско-японскую войну, откуда, трижды раненный, Гази вернулся с двумя медалями и одним Георгиевским крестом за храбрость, проявленную им в ратном деле. Однако, бесхитростный и прямодушный, он не умел ладить с начальством и потому не смог добиться хотя бы места помощника сельского старшины. Медленно умирая от туберкулеза, жил он, никому не нужный, с одной надеждой увидеть счастливые дни своего единственного сына. "Пусть я, ходивший на смерть за царя, так и не увидел счастья, зато Решид должен стать хотя бы сельским писарем", - решил как-то Гази и после упорных хлопот по канцеляриям царских чиновников устроил мальчика в грозненскую горскую начальную школу. И вот теперь все надежды сразу рухнули.
"Единственного сына потерял! Кто поможет мне?" - думал Гази, направляясь через рынок в персидскую чайную на Дворянской улице.
Войдя в чайную, Гази устало опустился на стул за маленький неприбранный столик.
За соседними столами какие-то чиновники шумно обсуждали "успешные операции" войск императора всея Руси на фронтах, с завистью толковали о дворцах, которые, соперничая друг с другом в роскоши, строили внезапно разбогатевшие нефтепромышленники и купцы. Но больше всего говорилось о несметных богатствах Тапы Чермоева.
Сыну царского генерала Тапе Чермоеву за особое усердие, проявленное его отцом в борьбе против чеченских крестьян, было разрешено обучаться в пажеском корпусе. Окончив его, он был оставлен во дворце в личном конвое государя. Здесь ротмистр Чермоев вызвал на дуэль какого-то важного сановника, после чего был уволен в отставку и вернулся на родину. И когда на землях, смежных с землями его родителя, ударил первый нефтяной фонтан, Тапа проявил великую энергию дельца. Путем обмана он за какие-то гроши скупил нефтеносные земли у крестьян и теперь наживал миллионы.
Гази не интересовали эти разговоры. Он слишком хорошо помнил грязь и ужас солдатских окопов, чтобы придавать какое-нибудь значение болтовне тыловых офицеров и чиновников.
За одним из соседних столиков усердно играли в домино. Перед игроками стояли недопитые стаканы с чаем. Вошел какой-то крестьянин-горец, с узелкам в руках, но, постояв немного, вышел.
Гази глянул на изрядно украшенный мухами потолок чайной, а затем тяжело опустил голову на руки. Вероятно, он долго просидел бы в этом положении, если бы не подошедший официант.
- Что прикажете подать, чаю или поесть? - спросил он.
Гази не ответил, он не слышал.
- Вы что, заснули? Может быть, возьмете чаю?
- Спасибо, ничего не надо, - сказал Гази и, тяжело поднявшись, направился к выходу.
Официант удивленно посмотрел ему вслед. Затем, недовольный, слегка махнул по столику полотенцем.
Выйдя из чайной, Гази побрел по главной улице. Он вспомнил прошлое, войну. Только отправили в госпиталь Лозанова, как ранило его самого. Гази лежал в луже крови, слушал свист японских снарядов… Ночь прикрыла поле боя. Где-то вдали перекликались санитары, видно, подбирали раненых. Гази попытался подозвать их, но не смог… В сознание он пришел уже в полевом госпитале. Во рту все пересохло, кололо в груди, при кашле боль становилась невыносимой… Потом его лечили. Стало лучше, но кашель и недомогание с тех лор уже не покидали старого солдата. Последнее время он худел с каждым днем, силы оставляли его, а тут еще такая беда… Память… О чем это он подумал?.. Ах да, верный друг Лозанов! После войны Гази редко приходилось видеть его. Он живет где-то здесь…
Дойдя до угла, старик остановился, огляделся по сторонам, потом неуверенно свернул в узкий переулок.
IV
По возвращении в Грозный семья Шериповых собралась за обеденным столом.
Отставной прапорщик царской армии Джамалдин Шерипов имел в городе небольшой домик. Пенсия у него была мизерная, и жили они очень скромно. На лето семья уезжала в аул Шатой к родственникам.
За обедом мать ласково наставляла сына. Ее Дакаш должен быть прилежным, слушаться учителей, не вмешиваться в скандалы. Она нарочно делала это при муже, чтобы он разделил ее беспокойство.
Баянат не баловала детей, но у нее был удивительно ровный характер, вносивший в жизнь семьи покой и сердечную нежность, которой вовсе не было у отца.
Асланбек с улыбкой выслушивал наставления матеря, и казалось, что он во всем будет следовать ее советам. Конечно, он мог сказать, что, если к нему пристанут, он любому даст сдачи. Но зачем расстраивать мать, лучше молчать и не тревожить ее доброе сердце. Да и мысли его были заняты другим…
- Мада, скажи мне, разве земля не мать для всех людей? - неожиданно спросил он у отца.
- Конечно, - ответил тот.
- А если у всех людей одинаковое право на землю, то почему одним ее дают так много, а другим не хватает даже на посев своего клочка?
Отец внимательно посмотрел на сына. Он впервые подумал, что сын его уже совсем не тот, каким он привык представлять его. Перед Джамалдином сидел не мальчуган, а юноша, пытающийся по-взрослому ответить на вопросы жизни.
- О какой земле ты толкуешь, Асланбек?
Джамалдин впервые назвал сына настоящим именем, а не детским прозвищем. И тон его был серьезный, даже какой-то настороженный. Асланбек понял тревогу отца, но промолчал, боясь, что не сумеет выразить свои мысли.
Отец снова принялся за еду, но вдруг решительно положил ложку.
- Зачем тебе думать об этом? И о чем ты хотел спросить меня? - Он смотрел на сына поверх очков в белой металлической оправе, и Асланбек видел в глазах его беспокойство.
- Да так просто, - смутился юноша.
- Ну, а все же, скажи, кого ты имеешь в виду? - добивался старший Шерипов.
- Да вот вчера в Борое я слышал разговор крестьян, - Асланбек заговорил уже более уверенным тоном, - они жаловались, что им не хватает земли, что у них отняли ее и они должны или умирать с голоду, или драться…
- За что драться?
- Как - за что? За землю! Они говорят, что земля должна принадлежать тому, кто трудится на ней. И они правы, ведь это же справедливо, отец!
Удивленный твердостью, неожиданно прозвучавшей в голосе сына, Джамалдин помолчал, потом, слепка усмехнувшись, произнес:
- Драться-то можно, да стоит ли? Можно ли выиграть в этой драке, об этом ты подумал?
Ответить на подобный вопрос Асланбек пока не мог и, чуть подумав, сказал уклончиво:
- Есть же такие люди, которые умеют драться за справедливость.
- А где они, кто они такие? - Джамалдин и вовсе встревожился.
- Я сам их пока что не знаю, - просто ответил Асланбек.
- Вот что, сын мой, - сказал Джамалдин, слепка повысив голос, - мне уже не раз жаловался на тебя инспектор, господин Родионов.
- Этот инспектор из кожи вон лезет, чтобы выслужиться! - сердито бросил Дакаш.
- Помолчи, когда с тобой говорят старшие! - перебил его отец. - Так вот, господин инспектор жалуется, что ты уклоняешься от прямых учебных занятий, читаешь посторонние книжки и бываешь в обществе людей, которые по возрасту и положению тебе не друзья. Я приказываю тебе заниматься твоим прямым делом - учением. А кончишь учиться, там уж как хочешь: хочешь дерись, хочешь мирись.
Встав из-за стола, Асланбек отошел к окну. Он стоял, опустив голову, иногда поглядывая на мать. Слегка сутулящийся, но еще молодцеватый Джамалдин также встал из-за стола и, нервно поправив свои длинные, пышные рыжеватые усы, прошел в другую комнату.
- Дакаш, не надо перечить отцу, - сказала мать.
- Мама, ты же не знаешь, в чем тут дело!
- Да и знать не хочу. Мне нужно одно: чтобы ты слушался отца, - отрезала мать.
Неожиданно из соседней комнаты вернулся отец.
- Дакаш, - сказал он, остановившись в дверях, - ты не должен обижаться на мою резкость. Пойми, я не против твоих мыслей, но в молодости желания всегда опережают возможности. Мне хочется, чтобы в трудном, да и в любом деле ты поступал со сдержанным спокойствием и осторожностью.
- Мада, - ответил сын, твердо взглянув в глаза отцу, - а не ты ли говорил мне, что жить самому в довольстве и не видеть горя и нужды других - это не мужественно. А ведь тот, в ком нет мужества, - не человек, а низкий раб?
Джамалдин молчал, словно зачарованный открытым взглядом сына, а еще больше - его такими простыми и гордыми словами.
- И об этом хорошо помню, сын мой, - сказал он наконец, но продолжать разговор не стал. Окинув Асланбека внимательным взглядом, он ушел к себе..
А мать так и осталась стоять на месте, и вид ее, казалось, говорил: "Что бы мы ни внушали тебе, сынок, все равно ты уже готов улететь из-под нашего крыла".