Жены, у которых кибитки или одноколки, предусмотрительно поехали за войсками: подкармливать мужей-солдат и посматривать зоркими глазами за их поведением в Петергофе, окрестности которого прославились на всю Россию кабаками и постоянными посетительницами кабаков.
Солдаты шли невеселые, недоумевая: с какой целью они столько стояли на улицах, а теперь почему пошли? Солдаты плевались и нехорошо говорили о современниках.
И тогда! - в сиянии белой ночи, в нимбах беззвездного неба, на фоне лунного пространства (так сказать!), на белом большом коне, в офицерском мундире Семеновского полка, со свитой освободителей отечества - мальчиков-офицеров, - с обнаженной шпагой в правой руке, обольстительная амазонка с влюбленным лицом в брезжущем лунном свете (так сказать!) - императрица Екатерина II проскакала в факельных искрах во главе восставших войск!
Никакой опасности ниоткуда, всю ответственность за событие она взяла на себя.
Простодушные войска простили все сегодняшние обиды и бесновались от счастья. Солдаты бросали в воздух мушкеты, шапки, офицеров.
Факелы - пылали!
Офицеры-фавориты, их приятели по перевороту восклицали здравицы, позаимствованные из эллинской и римской мифологии. Офицеры попроще срывали отличительные знаки - бляхи Петра III, бросали их солдатам, солдаты привязывали знаменитые знаки к хвостам вездесущих собак, собаки бегали (веселились), золото звенело, смех, лай, стрельба, факелы, жестикуляция, ржанье!
Впоследствии солдаты разыскали бляхи, попытались воспользоваться ими, но в кабаках уже были (тут как тут!) предупредительные офицеры, они сами знали (сообразили!), сколько вина отпускают за бляшку золота.
Было холодно и светло от луны.
Солдаты не спали, и вороны не спали. Как во все времена, вороны летели за войском - инстинкт наживы: где войско - там трупы.
Не доходя до Стрельной, отдыхали. Есть расхотели, поташнивало (устали), костров не разводили.
Было совсем светло, туманно.
Раскатали и расстелили шинели. Упали и уснули, положили под усатые головы кто кулак, а кто кружку. Спали час двадцать минут и пошли. Шутили и матерились спросонья. Жаждали боя.
Вороны уже успокоились (какое карканье!) и спали со всеми. Солдаты встали - вороны расправили крылья, заговорили вороньими голосами, побежали по дорогам, кувыркаясь, а потом полетели, сутулясь в воздухе.
Уже одежда солдат завяла от росы, а ласточки свистали над войском.
Под Петергофом оживились.
В Зверинце стояли пушки. На маленьких возвышенностях в Петергофском парке, у фонтанов стояли пушки. Фитили горели. За пушками стояли голштинские батальоны и кое-какие полки.
Что затеял Петр III? Почему стояли солдаты и жгли декоративные фитили? Ведь по первому требованию императрицы они сдались в плен.
Сводный отряд казаков так перепился, что казаки не узнавали своих коней, поехали совсем не в ту сторону, не в поддержку императрице, а на помощь императору. Войсковой атаман Ефремов, командир отряда, слава богу, свалился с коня, так уж ему повезло, пришла, видно, и его очередь и заблистала и его звезда, он свалился в воду с Калинкина моста, его вытащили, и это-то и спасло отряд, потому что после купанья атаман Ефремов совсем осатанел и ошалел, отряд совсем закружился и возвратился в Петербург. Отряд состоял из казаков донского, яицкого, гребенского и терского войска. Почему они повернули - никто так и не мог ничего объяснить ни сейчас, ни впоследствии. Во всяком случае, за такой подвиг - они не пошли на помощь императору, а почему-то присоединились к императрице - войсковой атаман Степан Ефремов получил золотую саблю, старшины, атаманы и есаулы - золотые медали, а казаки - по десять рублей. И всем было хорошо.
В 10 часов вечера Екатерина возглавила войско. К вот, откуда ни возьмись, из какого-то простого переулка, на белом коне, в гвардейском мундире, вылетела Дашкова, она скакала во весь опор со всеми своими мечтами о славе и свершениях. Она подъехала (уже потише!) к Екатерине, стала поздравлять ее, трясти ее. Екатерина выдержала объятия, выслушала восклицания, взмахнула шпагой и отъехала, оставив Дашкову наедине с ее девичьими грезами о монархии. Впоследствии в списке награжденных за 28 июня фамилии Дашковой не оказалось. Нужно было ей прискакать чуть-чуть пораньше, что ли.
Петербург опустел.
Двадцать восьмого июня 1762 года день дождлив и тускл.
Не настоящий дождь, мутно моросило, дождик мелкий, желтоватый, какой-то пшенный дождик не усиливался и не ослабевал.
Парики промокли, мундиры провисли, солдаты караула, оставленные в столице на всякий случай, стояли, как толпа тряпичных кукол, виднелись лишь пуговицы из мутной меди.
На Невской перспективе, застекленной, за стеклами па мраморных подоконниках, в белых фаянсовых горшках производства завода Ломоносова - заросли, джунгли цветов и домашних деревьев. Вечером это хозяйство не поливали, завтра утром поливать не будут, и сегодня был дождь, и завтра ничего не предвидится, кроме дождя, окна уже можно держать открытыми, - все спокойно в спящем Петербурге. Все спокойно.
- ВЫ ВИДИТЕ, НЕ Я ДЕЙСТВУЮ: Я ТОЛЬКО ПОВИНУЮСЬ ЖЕЛАНИЮ НАРОДА, - сказала Екатерина II, Великая.
- ГОСПОДА СЕНАТОРЫ! Я ТЕПЕРЬ ВЫХОЖУ С ВОЙСКОМ, ЧТОБ УТВЕРДИТЬ И ОБНАДЕЖИТЬ ПРЕСТОЛ, ОСТАВЛЯЯ ВАМ, ЯКО ВЕРХОВНОМУ МОЕМУ ПРАВИТЕЛЬСТВУ, С ПОЛНОЮ ДОВЕРЕННОСТЬЮ ПОД СТРАЖУ: ОТЕЧЕСТВО И НАРОД, - еще и так сказала Екатерина II, Великая.
8
Император Российской империи Петр III играл на скрипке. Жест, достойный римского консула: с 10 часов утра и до 10 часов вечера, без передышки, Петр играл на скрипке, наутро следующего дня подписал отречение от престола.
Он повсюду с собой возил скрипку. Он не расставался с ней, иногда забывал шпагу, но скрипку - никогда. Он и спал со скрипкой. Неизвестно, как он играл: одни вспоминали - из рук вон плохо, другие - дивно.
Когда адъютанты его свиты сообщили, что императрицы нет во дворце, что они - обмануты, император ничего не сказал, он взял скрипку, ушел в сад, в беседку, сел, заиграл и играл не переставая до последней минуты, - в 10 часов вечера они уезжали в Кронштадт, чтобы спрятаться и защищаться.
В 11 часов утра, 28 июня 1762 года, в пятницу, в Петергоф прискакал генерал-майор Михаил Львович Измайлов. Он и не попытался разобраться в том, что происходило в столице, он бросил столицу и прискакал в Петергоф, чтобы "бороться до последней капли крови".
Болтливый, шумливый, крест-накрест перетянутый лакированными ремнями, толстобрюхий, - большой барабан в ботфортах! - Измайлов наболтал, нашумел, натряс брюхом, - набарабанил о событиях в Петербурге, о которых ничего не знал даже понаслышке, "предан императору беспредельно", и предложил (сию же секунду!) назначить командующим голштинскими личными войсками императора - кого же? а как же, его, Измайлова!
Петр попросил фельдмаршала Миниха "не надеяться на его, государя, мнение, а действовать, как действует".
Фельдмаршал граф Миних, усатый и суетный, в мундире, испачканном мелом (деревья белили, он нет-нет прислонялся к деревьям - не те силы, не тот возраст), в золотых толстых очках, рассердился сам на себя и пошел, чтобы отдавать самостоятельные распоряжения, Петр сказал - действуй. Миних действовал. Все получили противоположные распоряжения, бежали сломя голову в беседку, к Петру, там играла скрипка, и Елизавета Воронцова "не хотела оставить государя в тревожном состоянии духа, все вертелась и вертелась вокруг него".
На все, что ни спрашивали, Петр соглашался, - кивок головой, не выпуская скрипки. Теперь он ни к кому не присматривался: кто-то что-то попросил - хорошо! пускай!
Так генерал-майор Измайлов был назначен командующим императорской гвардией - голштинцами, - которые стояли сейчас в Ораниенбауме и их еще никто не вызывал в Петергоф. Измайлов поплутал по садам и огородам дворца, кое-как собрал десятка три совсем юных солдатиков, необученных, а поскольку они были голштинцами, то и приступил генерал-майор к исполнению своих обязанностей командующего. Гром его голоса - раздавался! Солдатики то строились, то бросались врассыпную, то выкатывали пушки и ядра из Зверинца, то закатывали пушки и ядра, то заряжали ружья, то, побросав ружья, ползали по песку и по клумбам, вскакивали, как будто выскакивали из-под земли и бежали невесть куда, на какие-то бастионы (фантазия генерал-майора!). В конце концов Измайлов был удовлетворен своими командами, накомандовался, отнаслаждался властью и попросился в Петербург, его мучила жажда действия, он сказал Миниху, а потом Петру, что настал час! Захлебываясь, потрясенный собственной энергией и инициативой, с большим чувством ответственности, он сказал, что "настала насущная необходимость, чтобы отправиться к императрице именно ему, Измайлову, а он, пользуясь своим влиянием, он попытается усовестить императрицу". "Постой, дурак, - подумал Петр, - пустая попытка". Но отпустил.
Генерал-барабан забрался в коляску с восторженным выражением на безволосом лице. Он ускакал в Петербург. Он прискакал в Петербург. Он добросовестно и бесстрашно призывал Екатерину "к прекращению действий", она и не смотрела на генерал-майора, она смотрела в окно Зимнего дворца на море солдатских голов - вдохновляющее и трогательное зрелище, - она только обернулась и ухмыльнулась: ну и генерал-барабан, в ботфортах! Потом отвернулась и сказала: хватит вращать языком, пора возвращаться в Петергоф и уговорить императора побыстрее отречься от престола, "пока не пролилось море человеческой крови". "Правильно!" - восхитился простодушный толстяк и с восхищенным выражением на безволосом лице - румянец во все лицо! - вскарабкался в экипаж и ускакал в Петергоф.