Часть пятая
ДЕРЖИСЬ КРЕПЧЕ!
Кто увидит дым голубоватый,
поднимающийся над водой,
тот пойдет дорогою проклятой -
звонкою дорогою морской.
Э. Багрицкий
Вот они - качаются возле пирсов, подсасывая в свои днища пресную воду и тягучий мазут. У них узкие и хищные корпуса, расшатанные от вибраций на высоком форсаже, вмятины в бортах от штормов и бомбежек. Иногда они, обледенелые, плывут в океане, словно ожившие айсберги, и под грузом ледяных сосулек лопаются тонкие антенны. Их покатые палубы мелко вздрагивают от работы турбин, а теплые массы воздуха перемещаются над ними слоями.
Это и есть эсминцы - корабли моей любви!
С трепетом я ступил на палубу "Грозящего".
* * *
Первое ощущение - все заняты, и никому нет до тебя дела. Второе впечатление - все здесь не так, как в книжках пишут. Не так думалось. Не так и мечталось. Отполированная сталь палубы, кое-где прохваченная ржавью, залита мазутом. Холодно, но редко встретишь матроса в бушлате. Команда в робах, и подолы голландок почти до колен. У многих в зубах или в карманах - отвертки. По трапам скачут обезьянами, почти не касаясь руками поручней. А трапы - как стена, чуть ли не вертикальны. Тра-та-та-та! - и уже взлетел наверх. Тру-ту-ту-ту! - и уже он внизу…
Поигрывая цепочкой дудки, ко мне подошел рассыльный.
- В первую палубу, - сказал он мне.
Вот еще новость. Сколько существует отсеков, столько и палуб. По сути дела, любое помещение на корабле - это и есть палуба. Моряки, спускаясь в кубрик, говорят: "Я хожу в палубу", - и называют ее номер.
Держа в руке вещевой мешок, я шагал по рельсам минной дорожки. За мною увязался лохматый щенок и нюхал мои узкие брюки. На трапе, ведущем на полубак, щенуля отстал. Идти было скользко. Я выбрался в самый нос эсминца, а там - люк. Стал я спускаться по крутизне спиною вперед, меня шлепнули снизу:
- Корова! Кто же раком по трапам ползает? Лицом надо…
Кубарем я скатился вниз, уронив мешок, а мне сказали:
- Собери свой скелет. Раскидался тут мослами!
Я попал в тамбур люка, откуда вела дверь в баталерку, словно в магазин: возле весов с гирями стоял человек в белом халате и напряженно резал ножом крепкое замерзшее масло.
- А где здесь первая палуба? - спросил я его.
- Ниже. Или не видишь люка?
Глянул я в круглый люк, а там полно картошки…
- Это провизионка. А ты лезь в квадратный.
Через квадратный люк я наконец-то угодил в кубрик, который должен стать моим домом. В трубах парового отопления посвистывал пар. Вдоль бортов, обитых пластинами пробки, стояли рундуки, а над ними висели старшинские койки, закинутые на цепях к переборке. Чисто и прохладно. Один матрос разговаривал по телефону.
- Это ты - юнга? - спросил он, втыкая трубку в щелкнувший замок. - Звонил штурман. Бросай хурду и ступай к нему в каюту.
Я швырнул на рундук вещи и повернул обратно к трапу.
- Куда ты? Вот здесь ближе будет…
Матрос откинул в переборке горловину лаза - чуть пошире иллюминатора, и я просунулся в него головою вперед. При этом мои руки уперлись в линолеум палубы второго кубрика, и там меня оборжали комендоры:
- Смотри! Какой-то чудик появился…
Теперь я мог ползти лишь на руках, как это делают ползунки. Моя корма застряла в первом кубрике, и там товарищи не растерялись. Схватили меня за штаны и втянули обратно.
- Олух! - было заявлено мне. - Нас тут живет тридцать четыре боевых номера. Если каждый номер будет так вылезать по боевой тревоге, то немцы нас сразу потопят, и правильно сделают… Вот смотри, как надо выскакивать!
Подпрыгнув, матрос ухватился за край стандартной койки, висевшей над лазом, и - не головой, а ногами вперед! - так и въехал в воронку горловины, только пузырем взвилась на нем рубаха. Ну, до этого мне еще далеко…
Я прошел через два кубрика и по трапу выбрался опять под полубак. Стало понятно размещение главных носовых отсеков. Рассыльный открыл передо мною массивную бронированную дверь кают-компании и сказал кратко:
- Вторая направо. Штурман Присяжнюк. Ноги вытри.
Красная дорожка ковра уводила в тишь офицерского общежития, откуда слышались звуки рояля. Коридор кончился. Вот и штурманская каюта. Штурман Присяжнюк сказал мне:
- Принято всем представляться командиру. Пошли.
Из коридора кают-компании - еще трап, ведущий в салон. А там ковер лежит уже попышнее. Четыре двери отделаны искусной инкрустацией по дереву на тему русских народных сказок. Здесь живут матрос-шифровальщик, замполит, командир и его помощник. Присяжнюк провел меня в салон, уселся в кресло, взял себе папиросу.
- Вот он! - сказал кому-то, закуривая и щурясь от дыма.
Салон делила пополам штора ярко-синего бархата, по бокам от нее висели бронзовые канделябры. Штора вдруг откинулась, словно занавес в театре, и передо мною предстал командир эсминца. Я ожидал увидеть громилу, поросшего волосами, с кулаками, как две тыквы. Но увидел я капитана третьего ранга чуть повыше меня ростом: круглолицый и румяный, как мальчик, с реденькими светлыми волосами, он потер свои пухлые ручонки и сказал весело:
- С юнгами еще не служил. Сначала расскажи о себе.
Офицеры выслушали меня. Легкими намеками пытались выяснить глубину моих знаний. Быстро нащупали дно, и тут командир насторожился:
- А что за чепуха у тебя на голове?
- Бантик, - говорю.
- Какой идиот это придумал? Еще чего не хватало, чтобы в моей команде люди с бантиками ходили… Снять!
- Есть снять! - обрадовался я.
- Выдайте ему обыкновенную ленточку. - Присяжнюк кивнул. - И пусть мальчишка постажируется у Курядова, а потом посмотрим… Завтра, - сказал мне, - ты получишь боевой номер и тебя включат в расписания. Чтобы ты знал, где находиться по тревогам - боевым, водяным и пожарным, при авралах и приборках.
Из салона мы вышли вместе со штурманом. Он подтолкнул меня к командирскому трапу, который выводил офицеров на мостик:
- Старшина рулевых Курядов там…
Еще три трапа, и я наконец мог обозреть свой эсминец с высоты мостика. Вахтенный сигнальщик стоял в большом тулупе.
- Тебе сколько лет? - спросил он меня.
- Пятнадцать.
- У-у-у, - провыл сигнальщик и поднял воротник тулупа.
Продувало на мостике здорово. Старшина Курядов, мой непосредственный начальник, был одет в ватник, а на его ногах - громадные валенки в красных галошах. Был он местный - из поморов с Кольского берега, говорил мало и тихо, словно стеснялся меня. Первое, что я заметил в ходовой рубке, - отсутствие даже намека на штурвал. На двух тумбах стояли манипуляторы, а перед ними - два табло тахометров (дающих число оборотов двух турбин) и датчики отклонений руля. Курядов позволил положить манипуляторы на борт, где-то в корме, повинуясь мне, завыли моторы, отклоняя руль, и стрелки - тик-тик-тик! - быстро побежали по градусной шкале счетчика.
- Ловко! - сказал я и посмотрел перед собой в смотровое окно по курсу. - А разве здесь "дворника" не бывает, как в машинах?
- И не нужно, - ответил старшина.
- А море-то - брызги, ветер!
- На походе окно всегда открыто, рулевой глядит по курсу не через стекло, а прямо через брызги.
- Так намокнешь весь!
- Ну и что с того? - ответил Курядов равнодушно.
Осмотрев рубку, я щелкнул по стеклу репитера.
- Вот он, голубчик… А где же матка гирокомпаса?
Для этого мне опять пришлось спуститься вниз. Из второй палубы на днище эсминца вели два люка. Я полез в один из них, по ошибке угодив в боевой погреб. Как в булочной разложены батоны и буханки, так и здесь покоились на стеллажах пушечные снаряды с разноцветными шапочками на затылках. Только в булочных, конечно, никак не может быть такого порядка и такой идеальной чистоты. Матросы работали возле воздушного лифта. Удивились:
- Смотри, какой-то типчик… Эй, тебе чего здесь надо?
- Я так… посмотреть больше.
- В кино иди смотреть. А отсюда проваливай…
Выбрался я из одного люка, откинул крышку другого. Навстречу мне потекли тонкие шумы и легкое жужжанье, будто я угодил на летнюю полянку, где стоят пчелиные ульи. Да, это был гиропост. На койке, под которой гудел генератор и подвывала помпа, лежал длинный и худущий старшина с усами в стрелку, в чистой робе. Он читал. При виде меня растерялся:
- Ты кто такой? Кто тебе дал право сюда…
Я рассказал, что, как и он, принадлежу к БЧ-I, прислан на эсминец рулевым, а гирокомпасы обожаю с детства. Не гоните, мол, меня, а дайте посмотреть.
Передо мной был старшина Лебедев, опытный аншютист флота, которому суждено было сыграть в моей судьбе немалую роль. Мичман Сайгин на Соловках дал мне начала теории, но только сейчас я увидел гирокомпас в работе.
Пальцем, кажется, некуда ткнуть - все переборки сплошь залиты эмалью приборов, и приборы эти поют, подмигивают, журчат и стрекочут.
- Красотища, - сказал я. - Можно, буду иногда заходить?
- В гости, что ли?
- Хотя бы так.
- Шляться тут нельзя, - ответил Лебедев. - Слишком ответственный пост.
- Я не шляться… я по делу!
- Какое же у тебя тут дело? Твое дело - на мостике.
Но по моим вопросам старшина догадался, что в гироскопической технике я кое-что кумекаю. Я сказал ему, что просто жить не могу без гирокомпаса, и Лебедев отложил книгу - "Всадник без головы".
- Впервые вижу человека, который помирает без гирокомпаса. Ну, если уж так, то… заходи! Не дам помереть…