А сам хохочет, заливается. Мазгут добавил серьезно:
- Это правда. Сделали два перехода через Атлантику. Привели корабль, построенный для Северного флота… Всего неделю назад выспались в "собственной спальне его величества" - в Скапа-Флоу в Англии, потом пошли в Рейкьявик, на рейде там подсосали с танкеров топлива и рванули на дизелях - домой!
Коля звал меня к себе:
- Пошли! Вообще-то наш "ТАМ-216" обычный конвойный тральщик, но союзники такие коробки называют корветами. У нас там полный сервис, поначалу даже противно было. Штаны гладит машина, картошку чистит машина, белье стирает и выжимает машина. Хочешь пить - жми кнопки, любая вода с сиропом, горячая или холодная, струей льется в рот. Матросу нечего делать - только неси вахту!
За сопкой показались короткие, как пальцы, мачты незнакомого корабля. Их клотики были увенчаны массивными колпаками.
- Ходим с радарами, - пояснил мне Мазгут.
В кубрик команды вел широкий трап - не крутой, а пологий. Вместо поручней там висели фалрепы, обтянутые лиловым бархатом. Я так привык к нашей русской крутизне, что на пологом трапе чуть не сломал себе ноги. Друзья таскали из холодильника банки с соками.
Я спросил их, какая житуха за океаном.
- Живут, - рассказывает Мазгут. - Траура и голодухи не знают. Небоскребы не покачнулись. И барахла разного много. Поначалу-то глаза разбегаются. А потом быстро привыкаешь, будто так и надо. У меня в Касимове мама в сорок первом крапиву варила, а там гречу и кукурузу свиньям скармливают. Однако к русским относятся превосходно. Идешь, бывало, по улице. Видят - матрос из России. Каждая машина перед тобой остановится. Садись в нее, сочтут за честь. Сел, сразу руль тебе уступают. Веди сам! Куда тебе надо. Ну, мы вести машин не умеем. А чудаки такие были, что брались за руль. Шесть витрин во Фриско разбили. Так и въехали на машинах в магазины. Хоп хны! Даже штрафа не платили.
Я посмотрел на друзей попристальней и вдруг увидел в них красивых молодых людей, уверенных в себе и в том деле, какое они обязаны делать на благо победы. В этот момент, не скрою, мне захотелось и на себя взглянуть со стороны - насколько я изменился? Таков ли я, как они?
Мы расстались тогда, и наши пути-дороги разошлись. Один только раз возле Канина Носа я видел, как, весь в бурунах пены, прошел "ТАМ-216"; он вел так называемый свободный поиск противника. Время для меня текло тогда быстро.
Уже близился час нашей победы, когда я случайно прослышал, что на соседнем с нами "новике" служит радист-юнга. Ради любопытства я перескочил с борта "Грозящего" на палубу старого миноносца-ветерана. Эта встреча мне крепко запомнилась…
Сдвинув наушники на виски, в радиорубке эсминца сидел худой человек с проседью в волосах и страдальчески заостренным носом. Что меня особенно поразило, так это обилие электрогрелок. Четыре жаровни сразу окружали его. Он медленно повернул ко мне голову, и я с трудом узнал в нем Мазгута Назыпова.
- А где же Коля? - спросил я сразу.
…Это случилось в Карском море при полном штиле, когда арктическая вода была похожа на черное стекло. "ТАМ‑216" в составе номерного конвоя держал курс на Диксон. Все было спокойно, когда с одного сторожевика дали загадочное радио - передача прервалась на полуслове. Командир эскорта приказал на "ТАМ-216" отвернуть с генерального курса и действовать самостоятельно, сообразуясь с обстановкой. На месте погибшего сторожевика плавал загустевший от стужи соляр. Из черной гущи липкого масла подхватили лишь одного матроса. Он умер на трапе, ведущем в лазарет, не успев ничего рассказать. Но было ясно, что враг шляется где-то неподалеку. "ТАМ-216" начал прощупывать под собой пучины, объятые мраком и холодом.
- Я хорошо помню этот момент, - рассказывал Мазгут, продолжая прослушивать эфир. - Акустик вдруг крикнул, что засек шум винтов, и сразу дал пеленг. Мы пошли на лодку, готовя к залпу "ежики" с бомбами. Поверь мне, Савка, что никакого следа от торпеды мы не видели. Перископа тоже никто не заметил. Взрыв раздался, и все полетело к чертовой бабушке. Приборы вырвало из бортов с мясом. Они так и повисли на пружинах амортизаторов. Радиорубка превратилась в свалку, я с трудом выбрался из груды металла. Корпус деформировало от кормы до форштевня. Наш "тамик" мелко дрожал. Никогда не забуду этой картины - из воды вдруг выперло винты корабля, и они продолжали вращаться на остатках инерции…
- А что Коля? - спросил я.
- Погоди… Мы откачали топливо за борт, чтобы хоть как-то выправить крен. Я взял радиопереноску, которая мне показалась исправной, и на мостике сел с нею возле ног командира. "Передавай, передавай!" - внушал он мне. Я стучал в эфир, что торпеда не дала следа. Что это не мина! Новая немецкая торпеда, не оставляющая следов на воде… А над мостиком уже бушевал костер.
- Вы загорелись от взрыва?
- Нет. Это Коля Поскочин спешно сжигал секретные карты и все документы. Командир велел побросать за борт понтоны. Мы с Колей остались. Мы были еще нужны… Я работал на ключе, а он выпускал в небо ракету за ракетой. Мы надеялись, что нас заметят с эскорта. Корабль вдруг стало трясти. Ох и тряска… зубы ходуном ходили! Тогда командир велел и нам, юнгам, покинуть палубу. Мне он дал пакет с партбилетами офицеров, а Коле вручил узелок с орденами. Понтоны с нашими людьми качало уже вдалеке.
- И ушли все, кроме командира? - спросил я снова.
- Что ты! В рубке остались офицеры. Они сидели на диване и курили папиросу за папиросой. Это были последние папиросы в их жизни. Не покинули пушек и два комендорских расчета.
- А что в этот момент сказал тебе Коля?
- Мы стали уже сбегать по трапу, и Коля вдруг дернул меня за куртку. "Мазгут, - сказал он мне, - кажется, амба!"
- И больше ничего?
- Ни слова больше… Мы погрузились в воду согласно инструкции. Сначала до колена, потом до паха. Медленно вошли в море грудью. Разрыва сердца от резкого охлаждения с нами не случилось, и мы с Колей поплыли. Невдалеке бултыхало красный буй, сорванный взрывом с нашей кормы. Я знал, что до подхода понтона, возле буя, мы сможем продержаться минуты три. От силы пять минут, не больше…
- Вы плыли рядом?
- Все время. Но я, как более сильный, метра на два впереди Коли. Кажется, ему мешал плыть узелок с орденами. Я часто оглядывался на Колю и вдруг увидел, как из воды - ну совсем рядом со мной! - вырвалась рубка подлодки с мокрыми флагами. Они провисли, как тряпки. Один был имперский со свастикой. А второй… Ты не поверишь, но я готов поклясться, что на черном фоне второго был череп с костями, какие рисуют на будках трансформаторов высокого напряжения. Два наших расчета открыли огонь с палубы. Врезали точно по рубке, даже поручни сорвало. После чего немцы сразу ушли под воду. Из-под воды они саданули вторую торпеду… Всплеска даже не было. Поднялся огненно-рыжий столб, в котором погибли все ребята. На этот раз все! Тогда лодка всплыла вторично, и я не сразу понял, что нас обстреливают из пулеметов. До буя было уже недалеко… Постой, - сказал Мазгут, сдвигая наушники с висков на уши; он вникнул в россыпь морзянки и откинулся на спинку вертушки. - Нет, это не нам… вызывают твой эсминец.
Замолчав, он придвинул к себе еще одну грелку:
- Страшно мерзну. Стал такой дохлятиной после того дня. Почти всех с нашего "тамика" демобилизовали. Хотели и меня! Но я вымолил у врачей право сидеть за ключом до победы. Вот только мерзну…
Мне стало страшно, я сказал:
- Мазгут, почему ты ничего не говоришь о Коле?
- Я скажу… Колю убили из пулемета. Прямо в спину. Он так и ушел на грунт, с целым узелком орденов.
- Все?
- Еще не все. Я долго потом видел Колю…
- Во сне?
- Нет, в воде… Коля долго светился из глубины белым пятном. Потом это пятно стало медленно тускнеть. И наконец бездна моря растворила его в себе… навсегда! Вот теперь, кажется, все, - твердо закончил Мазгут, не глядя мне в глаза. - Сейчас Коле было бы шестнадцать лет.
- Как и мне, - сказал я…
Мы были с ним одногодки.
Разговор пятый
Этот разговор был самым кратким.
- А дальше, - заявил мне Огурцов, - писать буду я сам. Вы только не вмешивайтесь.
- Помилуйте… отчего так? Я же автор этой книги.
- Как бы вы ни старались, вам все равно лучше меня о флоте не написать.
Я ушел обиженный. Не знаю, что у него там получится.
Теперь, когда дело идет к концу, я могу сознаться, что работать с Огурцовым было нелегко. Человек резкий и упрямый, он иногда подавлял мою волю, я невольно подпадал под его влияние. Мне было очень трудно писать о нем как о мальчике, когда я видел перед собой не мальчика, а крутого и сильного человека.
Вечером я позвонил Огурцову по телефону:
- Ладно. Пишите сами. Не будем ссориться.
- Не надо, - согласился Огурцов.
- А как вы решили назвать эту последнюю часть?
- "Капля меду"!
- При чем здесь мед? И почему только капля?
- Потому что в общей нашей победе есть и моего меду капля. Пусть маленькая, но без нее бочка не была бы полной…
Позже он сам переменил свое решение и назвал часть иначе. Правда, эта "капля меду" мне встретилась в тексте, но уже в самом конце книги… Ладно, не буду вмешиваться! Хочет писать сам - ну и пускай пишет.