VIII
На вторую часть концерта Эдгар в зал не пошел. Так они и сидели в холодной треугольной комнате, ожидая конца симфонии: он, Эльжбета, Ганя Доус иМальский. Мальский не переставал говорить, то покачиваясь на маленьких ступнях, то бегая по комнате.
- Не знаю почему, но я все время думаю о бедном Рысеке! - восклицал он пискливо. - Как бы он на вас смотрел! Он всегда так странно смотрел на женщин… Как дети на витрины магазинов… Словно женщина является чем-то большим - или меньшим, - чем человек…
Эльжбета повернулась к Эдгару:
- А когда, собственно, Рысек умер? Я не помню…
- Ты знаешь, и у меня в памяти эта дата стерлась…
- Да сядьте же вы, - обратилась Ганя Доус к Мальскому.
Но Мальский продолжал ходить взад-вперед по артистической.
- После такого невозможно успокоиться, - восклицал он, - просто нельзя успокоиться! Это должно волновать нас до самых глубин!
Эдгар сидел, глубоко погрузившись в кресло, придвинутое к кушетке, на которой полулежала Эльжбета. Он не слушал Мальского и не смотрел ни на кого, молча уставясь в окно и держа руку Эльжбеты в белой матовой перчатке так, как будто они были детьми. Эльжбета лежала на софе, откинув голову на подушки, следила глазами за Мальским и улыбалась. Все, что говорил Артур, забавляло ее. Второй, свободной рукой она обмахивалась, хотя в комнате было холодно, и от легкого дуновения волосы и перья на ее голове чуть подрагивали и трепетали. Щеки ее горели.
- Это слишком интимно, - кричал Артур, бегая по комнате, - это неприлично! Да, да, неприлично, сущий эксгибиционизм. Это не искусство… - Ганя Доус возмущенно передернулась. - Это выходит за пределы допустимого. Что, не так? А Рысек хотел искусства для Ловича. Бедный Рысек!
- Это и для Ловича, это и для всего мира, - сказала Ганя, - и это в пределах допустимого.
- Потрясающе, потрясающе! - содрогался всем телом Мальский.
- Особенно в вашем исполнении, - обращаясь к Эльжуне, сказала Ганя таким тоном, как будто хотела оправдать отсутствие у себя вокальных способностей.
- Да, да, совершенно верно! - восклицал все с тем же неистовством Мальский, всплескивая руками, как старая дева. - Правда, правда, именно в вашем исполнении. Боже, как эта женщина поет! Как она это пела, пани Доус! Правда ведь?
- Правда, - сказала Ганя, закуривая.
Но тут открылась дверь, и миссис Доус так и не успела прикурить. Повернувшись к вошедшим (это были Януш и Зося), она на миг застыла неподвижно. В этой позе с горящей спичкой в руке, с приоткрытым ртом, вся обращенная к Янушу, она вдруг совершенно изменилась. Из-под слоя грима и румян, из-под чисто американской стереотипной улыбки на миг проступило славянское, простое и даже, можно сказать, сердечное лицо Гани Вольской, дочки одесского дворника. Эльжбета с удивлением взглянула на нее: это давно знакомое движение головы, эта робкая улыбка и ожидание в глазах Гани так молниеносно перенесли ее в ту обстановку, до отъезда в Константинополь, что даже сердце у нее заколотилось. Обратившись к Эдгару, Эльжбета оговорилась. "Это Юзек и Зося", - сказала она вместо: "Это Януш и Зося".
Вся сцена длилась столько времени, сколько горела спичка. Пламя дошло до конца и обожгло Гане палец; она вскрикнула и отбросила обуглившуюся спичку. Мальский не выдержал.
- Да что вы делаете? - спросил он, стоя посреди комнаты и держа руки в карманах. - Прикурить не можете?
Миссис Доус ничего не ответила. Маска вернулась к ней так неожиданно, как будто кто-то накинул на ее лицо разрисованный платок. Она зажгла другую спичку. Януш тем временем поздоровался с Эльжбетой и Эдгаром и постарался втянуть в разговор и Зосю, которая вновь беспричинно смутилась. Видно было, что она мучительно подбирает слова, не зная, что сказать. Кое-как пролепетала она какие-то изъявления восторга.
- Ну, Януш? - спросил Эдгар. - Скажи прямо, как тебе понравились мои песни.
Януш сел на свободный стул и, глядя на сплетенные пальцы, задумался.
- Знаешь, - начал он, помолчав, - я скажу тебе правду. Мне эти песни ничего не говорят.
- О боже, Януш! - воскликнула Зося, опускаясь на кушетку рядом с Эльжбетой.
- Что ты имеешь в виду? - абсолютно спокойно, но холодно спросил Эдгар.
Мальский просто обомлел. Остановившись посреди комнаты, он вытащил свои ручонки из карманов и размахивал ими, не в силах выдавить из себя ни звука, словно человек, который никак не может чихнуть.
- Сейчас объясню, - раздумчиво продолжал Януш и, подняв взгляд, медленно обвел им собравшихся. Только теперь поняв по их лицам, что говорит не то, что нужно, он осекся и растерянно замолчал. - Похоже, что я вас озадачил. Ну, ничего. Я постараюсь объяснить, что это отнюдь не отрицание достоинств Эдгара…
- Не сомневаюсь, - иронически заметил Эдгар.
- Ни в коей мере. Но я имею в виду вот что…
Януш вновь задумался, глядя на сплетенные пальцы.
- Для меня не безразлично, - продолжал он, - насколько искренен был композитор, создавая свое произведение. Знаешь, Эдгар, - произнес он совсем другим тоном, - я как-то видел твою фотографию в одном из американских журналов, - тут он невольно взглянул на миссис Доус. - Ты на ней так задушевно улыбался, и в руке у тебя была маргаритка, ну прямо вылитая картина эпохи Ренессанса! Мне это показалось ужасным - и эта поза и этот цветок! Что-то такое неискреннее, неправдивое, ненастоящее. Так вот и в новых твоих песнях, нет ли там чего-нибудь от этой маргаритки?
Он еще раз обежал глазами собравшихся и вновь увидел на их лицах смятение.
- Неужели с вами нельзя говорить искренне?
Мальский наконец-то обрел дар речи.
- А зачем? На что нужна ваша искренность?! - патетически воскликнул он, стоя перед Янушем. - Какое кому дело до вашей искренности? Это только покойный Рысек вечно твердил об искренности…
- Почему ты все время вспоминаешь Рысека? - шепнул Эдгар.
- Выходит, мне и сказать ничего нельзя? - обиделся Януш.
- Отчего же, - продолжал хорохориться Артур, - только никому это не нужно. Так об Эдгаре говорить нельзя! Нельзя!
- Но что это за запреты? Что значит "нельзя"? Почему? - спросил Мышинский.
Эдгар только улыбался и, покуривая, разглядывал носки туфель. Эльжбета недоуменно смотрела то на Януша, то на брата своими выпуклыми глазами.
- Я ничего не понимаю, - твердила она. - В чем дело? Чего он хочет от тебя, Эдгар? - И наконец, обратившись к Янушу, прямо спросила: - Тебе не нравятся эти песни? Но ведь они такие красивые!
- Красивые, это верно, - согласился Януш, - только я иначе понимаю красоту.
- Ты все такой же оригинал, - неожиданно вставила Ганя Доус, и Зося с удивлением взглянула на нее.
В этот момент ворвался Керубин Колышко. По одному его виду стало ясно, что на концерт он опоздал, влетел сюда прямо с улицы и потому не может еще понять, исполнялись уже песни на его слова или еще нет. Здороваясь, он все ждал, что кто-нибудь заговорит и тем самым облегчит его положение, но никто не заговорил, и тогда он пошел на риск.
- Чудесно, чудесно, пани Эльжбета! - воскликнул он, целуя певице руку.
Все улыбнулись, понимая, что Керубин лжет, что он не был на первом отделении, но ему все прощалось. Только Эдгар взглянул на него с иронией.
- Не стоите вы таких песен, - произнес Мальский, подавая руку Керубину, а потом отмахнулся, как будто изгоняя личность поэта из своего сознания.
Януш нахмурился, недоуменно и с растущим раздражением размышляя над тем, почему Керубину дозволено произносить столь явную ложь. Зося уловила его настроение и улыбнулась ему, по-детски, обезоруживающе. Но Януш, казалось, не заметил этой улыбки и отвернулся, слушая излияния и фальшивые восторги Керубина.
Только теперь наконец он осознал, что песни Эдгара понравились ему.
IX
В большой комнате ловичского органиста Яжины было сыро и сумрачно. Гелена с шумом расставляла в шкафу вымытую посуду. Старик отец сидел в глубоком ободранном кресле с наушниками на голове. Концерт передавали прямо из зала. У старого Яжины был небольшой детекторный приемник и две пары наушников.
- Сейчас будут передавать песни пана Эдгара, - сказал он Гелене, которая, присев на корточки, стелила свежую бумагу на нижних полках шкафа.
Но Гелена, притворившись, что не слышит, ничего не ответила отцу, встала и, откинувшись назад, перегнулась в пояснице. Поясницу так и ломило. Целый день провела она за швейной машиной: к завтрашнему дню надо было закончить платье для жены судьи.
- Послушала бы, Геля, - робко предложил Яжина.
- Еще чего! - проворчала та. - Как-нибудь обойдусь.
И поплелась на кухню.
Хотя со смерти Рысека прошло уже столько лет, на рояле все еще стояла открытая нотная тетрадь с музыкальными набросками покойного. Яжина не смел к ней прикоснуться, а Эдгар обещал просмотреть их, да только с той поры, как умер "внучек", все никак не мог выбраться в Лович. Яжина даже написал ему раз, но ответа так и не получил.
И вот он сидел с наушниками, похожий на пса, переодетого человеком. Белые усы торчали из-под спутанных проводов. Издалека доносился до него голос диктора, объявлявшего название песен и имя автора текстов. Звучало это так, как будто читали садоводческий каталог, до того все это было незнакомо старому Яжине. Но вот донеслась музыка. Сначала ария Царицы ночи.
Старый Яжина не получил никакого образования, но от природы был человек музыкальный и потому сумел оценить чудесный голос и певческую школу Эльжбеты, и хотя приемник был плохой и музыка доносилась искаженной, вся прелесть Моцарта и совершенство исполнения были доступны для органиста. К сожалению, то, что последовало потом, глубоко его разочаровало.