Содержание:
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ 1
ЧАСТЬ ВТОРАЯ 8
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ 14
Примечания 15
Грэм Грин
Проигравший выручает все
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
1
Думаю, что небольшая зеленоватая статуя человека в парике верхом на лошади - одна из самых знаменитых статуй в мире. Я сказал Кэри:
- Видишь, как блестит правое колено? Его так же часто терли на счастье, как ногу Святого Петра в Риме.
Она старательно, ласково потерла колено, словно его полировала.
- Ты веришь в приметы? - спросил я.
- Да.
- А я нет.
- Я до того суеверна, что никогда не пройду под лестницей. И бросаю соль через правое плечо. Стараюсь не наступать на трещины в асфальте. Милый, ты женишься на самой суеверной женщине в мире. Столько вокруг несчастных. А мы - счастливые. И я не хочу рисковать.
- Ты так здорово терла его колено, что нам должно очень везти за игорным столом.
- Я просила не о том, чтобы нам везло за игорным столом, - сказала она.
2
В ту ночь я думал, что нам начало везти еще в Лондоне, две недели назад. Мы собирались обвенчаться в церкви Святого Луки на Мейда-хилл и поехать в свадебное путешествие в Борнмут. Нельзя сказать, чтобы эта поездка была очень соблазнительной, но мне было в высшей степени наплевать, куда мы поедем, раз там будет Кэри. Мы могли бы себе позволить и Ле-Туке, но решили, что в Борнмуте будем больше предоставлены себе, потому что Ремеджи и Труфиты тоже собирались в Ле-Туке.
- К тому же ты просадишь там все наши деньги в казино, - сказала Кэри, - и нам придется тут же вернуться домой.
- Я слишком хорошо умею считать. Весь день имею дело с цифрами.
- А тебе не будет скучно в Борнмуте?
- Нет. Скучно мне не будет.
- Жаль, что это у тебя второй медовый месяц. Первый, наверное, был такой увлекательный - в Париже?
- Мы могли раскошелиться только на то, чтобы провести там конец недели, - уклончиво ответил я.
- Ты ее ужасно любил?
- Послушай, это же было больше пятнадцати лет назад. Ты еще и в школу тогда не пошла. Разве я мог столько времени тебя ждать?
- А разве ты меня ждал?
- В тот вечер, когда она от меня ушла, я пригласил Ремеджи на обед и выставил ему самое лучшее шампанское, какое было. Потом пошел домой и проспал девять часов прямо поперек кровати. Она была из тех, кто ночью лягается, а потом говорит, что ты слишком много занимаешь места.
- А что, если я буду лягаться?
- Это совсем другое дело. Надеюсь, что ты и правда будешь лягаться. Я тогда буду знать, что ты рядом. Ты подумала, как мы много времени теряем на сон и совсем не знаем, что в это время творится? Четверть жизни.
Ей долго пришлось это высчитывать. Она не так легко управлялась с числами, как я.
- Больше, - сказала она, - гораздо больше. Я люблю спать по десять часов.
- Тем хуже. И восемь часов в конторе без тебя. А еда, эта кошмарная необходимость принимать пищу?
- Я постараюсь лягаться, - сказала она.
Этот разговор происходил за вторым завтраком в тот день, когда началось наше так называемое везение. Мы старались при любой возможности вместе закусывать в "Волонтере", который находится сразу за углом моей конторы. Кэри пила сидр и утоляла свою неумеренную страсть к холодным сосискам. Я не раз видел, как она подряд съедала пять штук, а потом закусывала крутым яйцом.
- Если бы мы были богаты, - говорил я, - тебе не пришлось бы тратить время на стряпню.
- Да, но ты подумай, сколько времени мы бы тратили тогда на хорошую еду. Видишь, эти сосиски я уже доела. А с икрой мы бы еще не успели расправиться.
- А потом была бы рыба под белым соусом...
- Молоденький жареный цыпленок со свежим зеленым горошком.
- Суфле "Ротшильд".
- Нет, пожалуйста, не богатей, - сказала она. - Может, мы вовсе друг другу и не понравимся, если будем богатыми. А вдруг я стану толстая и облысею...
- Ну и что? Для меня это ничего не изменит.
- Еще как изменит, - сказала она. - Сам знаешь.
И на этом разговор сразу прервался. Она была достаточно зрелой, чтобы трезво оценивать жизнь, но еще не усвоила, что трезвым оценкам не место в разговоре, когда ты счастлив.
Я вернулся в огромное здание нашей конторы, где повсюду было только стекло, стекло, стекло, сверкающие мраморные полы и современная скульптура в альковах и нишах, как статуи в католических церквах. Я служил заместителем бухгалтера (уже не очень молодым заместителем бухгалтера), и сама громада нашей фирмы, казалось, не сулила мне повышения по службе. Для того чтобы подняться с первого этажа повыше, надо было мне самому стать какой-нибудь статуей.
В тесных, неудобных городских конторах люди умирают, и тогда старые джентльмены с диккенсовским любопытством смотрят на людей помоложе. Здесь же, в этих больших учрежденских покоях, где шумят счетные аппараты, стучат телетайпы и тихо стрекочут машинки, чувствуешь, что человек, не обучившийся в административном колледже, не имеет будущего. Едва я сел за стол, как громкоговоритель произнес: "Мистера Бертрама просят в комнату десять". (Мистер Бертрам - это я.)
- А кто там, в комнате десять? - спросил я.
Никто этого не знал. Один из служащих предположил:
- Наверное, эта комната на восьмом этаже. (Сказал он это благоговейно, словно речь шла о вершине Эвереста - восьмой этаж был предельной высотой на пути к Небу, которая нам разрешалась в те дни советом Лондонского графства.)
- А кто сидит в комнате десять? - спросил я у лифтера.
- Неужели не знаете? - угрюмо осведомился он. - И давно вы здесь служите?
- Пять лет.
Мы поехали вверх. Он сказал:
- Полагалось бы знать, кто находится в комнате десять.
- А я не знаю.
- Пять лет - и еще не знаете.
- Будьте любезны, скажите.
- Приехали. Восьмой этаж, свернете налево. - Когда я вышел, он мрачно пробурчал: - Не знает комнаты десять! - Правда, закрывая дверь, он смягчился: - А кто бы вы думали? Гом, конечно.
Услышав это, я пошел очень медленно.
В удачу я не верю. Вообще-то я не суеверен, но когда тебе уже сорок и ты явный неудачник, трудно не заподозрить, что существует злой рок. С Гомом я никогда не сталкивался, только видел раза два, и вряд ли можно было предполагать, что увижу его снова. Он человек пожилой и умрет явно раньше меня, я же с неохотой дам денег ему на памятник. Но то, что меня вызвали снизу на восьмой этаж, меня просто потрясло. Интересно, какую ужасную ошибку я должен был допустить, чтобы меня захотели отчитывать в комнате десять; возможно, что наше венчание в церкви Святого Луки теперь не состоится, также как и две недели свадебного путешествия в Борнмуте. Так я подумал и в каком-то смысле был прав.
3
Гома зовут Гомом те, кто его не любит, и все те, кто находятся от него так далеко, что вообще к нему никак не относятся. Он так же непредсказуем, как погода. Когда устанавливали новый телетайп или заменяли старые, надежные, счетные машины новыми, здесь ворчали: "Наверное, опять этот Гом" - и принимались изучать новомодную игрушку. На рождество каждый служащий получал записочку, напечатанную на машинке, но адресованную лично ему (все машбюро, вероятно, трудилось над этим целый день, но подпись под поздравлением с праздником - Герберт Дрютер - была факсимильной). Меня всегда немножко удивляло, что записка не подписана "Гом". В это время года, когда давали наградные и одаривали сигарами, суммы и количество были тоже непредсказуемы - его иногда называли полным титулом: Великий Старик.
В Гоме и в самом деле было какое-то величие благодаря пышной седой гриве и голове музыканта. В то время как другие собирали картины, чтобы уклониться от налога на наследство, он собирал развлечения. Иногда он на месяц исчезал на своей яхте, нагрузив ее писателями, актрисами и разными примечательностями: гипнотизером, человеком, который вывел новую розу или что-то открыл в области эндокринологии. Мы-то, сидевшие на первом этаже, не замечали его отсутствия и даже не знали бы о нем, если бы не прочли в газете, - дешевые воскресные газеты следили за передвижениями его яхты от порта к порту; для них яхты всегда были связаны с каким-нибудь скандалом, но на судне Дрютера никаких скандалов быть не могло. Он не выносил неприятностей за стенами конторы.