- И валяйте… Здѣсь, какъ въ театрѣ, все такъ приспособлено, что нѣтъ никакого риска…
- Ахъ, хорошо бы было, если бы вы были со мной, напоминали бы, повторяли мнѣ это… Послушайте, дорогой мой, ну… по-пріятельски, пойдемъ вмѣстѣ…
Для пріятеля Бонпаръ пошелъ бы съ восторгомъ, но у него на рукахъ его перувіянцы до конца сезона. На выраженіе Тартареномъ удивленія, что онъ согласился принять должность курьера, почти слуги, Бонпаръ отвѣтилъ:
- Что же дѣлать, дорогой мой? Таковы условія нашей службы… Компанія имѣетъ право распоряжаться нами какъ ей заблагоразсудится.
И онъ пустился въ разсказы о претерпѣвавмыхъ имъ превращеніяхъ за три года службы: онъ былъ и проводникомъ въ Оберландѣ, и трубилъ въ альпійскій рогъ, изображалъ изъ себя стараго охотника за дикими козами, и отставнаго солдата короля Карла X, и протестантскаго пастора въ горахъ…
- Quès aco? Это еще что такое? - спросилъ удивленный Тартаренъ.
А тотъ продолжалъ самымъ невозмутимымъ тономъ:
- Да, такова наша служба… Вотъ когда вы путешествуете по нѣмецкой Швейцаріи, то можете иногда увидать на страшныхъ высотахъ пастора, проповѣдующаго подъ открытымъ небомъ съ какой-нибудь скалы или съ огромнаго пня, обдѣланнаго въ видѣ каѳедры. Нѣсколько пастуховъ, сыроваровъ, нѣсколько женщинъ въ мѣстныхъ костюмахъ расположились въ живописныхъ группахъ, а кругомъ хорошенькій пейзажъ, зеленыя пастбища, или свѣжескошенный лугъ, горные каскады, стада, пасущіяся по уступамъ горъ… Такъ вотъ, все это - одни декораціи и театральныя представленія. Только знаютъ про это лишь состоящіе на службѣ компаніи проводники, пасторы, посыльные, трактирщики… и никто, конечно, не выдастъ вамъ секрета изъ боязни, что убавится число туристовъ.
Альпинистъ ошеломленъ и молчитъ, что служитъ явнымъ признакомъ величайшаго потрясенія. Хотя въ глубинѣ его души и остается сомнѣніе въ правдивости разсказовъ Бонпара, тѣмъ не менѣе, Тартаренъ чувствуетъ себя пріободреннымъ, спокойнѣе относится къ восхожденіямъ на горы, и разговоръ становится веселымъ. Друзья вспоминаютъ про Тарасконъ, про свои старыя проказы во дни счастливой молодости.
- А кстати, о проказахъ молодости… - сказалъ вдругъ Тартаренъ. - Вы не знаете ли, что это за люди - хорошенькая блондинка и два ея спутника, молодые люди?
- Ужь это не тѣ ли, за которыми по пятамъ слѣдуетъ итальянецъ-теноръ? - озабоченно спросилъ Бонпаръ.
- Они самые…
- И вы ихъ знаете… познакомились?
- Да, то-есть, она прехорошенькая… ну и я… А что? - спохватился Тартаренъ, замѣтивши, что его пріятель нахмурился.
- А то, что это анархисты, желающіе взбудоражить всю Европу, сжечь, взорвать на воздухъ… А итальянецъ - просто шпіонъ, слѣдящій за ними.
- Однако!… Съ довольно странными людьми приходится сталкиваться на Риги!
- Я бы вамъ посовѣтовалъ держаться отъ нихъ подальше; это народъ на все способный.
- Ну, а я… да первому изъ нихъ, кто осмѣлится подойти ко мнѣ, я раскрою голову вотъ этою киркой.
Глаза тарасконца блеснули въ темнотѣ туннеля. Но Бонпаръ не раздѣляетъ спокойной самоувѣренности своего друга; онъ знаетъ, что за ужасный народъ эти анархисты и къ какимъ они прибѣгаютъ средствамъ. Будь хоть какимъ "молодчиной", а нельзя уберечься отъ каждой кровати на ночлегѣ въ трактирѣ, отъ стула, на который садишься, на пароходѣ - отъ борта, къ которому думаешь прислониться, а онъ вдругъ подастся, и полетишь стремглавъ въ пучину… а кромѣ того - кушанья, стаканы, вымазанные невидимымъ и смертоноснымъ ядомъ…
- Бойтесь киршвассера, налитаго въ вашу баклашку, бойтесь пѣнящагося молока, поданнаго вамъ пастухомъ… Они ни передъ чѣмъ не останавливаются, я вамъ это говорю.
- Вотъ такъ исторія!… Какъ же тутъ быть? - бормоталъ про себя Тартаренъ, потомъ схватилъ руку собесѣдника и проговорилъ:
- Посовѣтуйте, Гонзагъ!
Послѣ минуты раздумья, Бонпаръ придумалъ такую программу: завтра же уѣхать раннимъ утромъ, перебраться черезъ озеро и черезъ Брюнигъ, ночевать въ Интерлакенѣ; слѣдующій день посвятить Гриндельвальду и малой Шейдекъ, слѣдующій - Юнгфрау. А затѣмъ прямо въ Тарасконъ, безъ оглядки и не медля ни одного часа.
- Завтра же ѣду, Гонзагъ! - восклицаетъ герой энергическимъ голосомъ, бросая полные ужаса взгляды на таинственную даль, закутанную мракомъ ночи, на озеро, подозрительно сверкающее внизу своею холодною и измѣнническою гладью…
---
- Пожалуйте садиться. Пожалуйте, пожалуйте!
- Да куда же я, къ чорту, сяду, когда вездѣ полно?.. Никуда меня не пускаютъ.
Это происходило на крайней оконечности озера Четырехъ Кантоновъ, на сыромъ, болотистомъ берегу Альпнаха, гдѣ почтовые экипажи собираются цѣлыми вереницами и забираютъ пассажировъ на пароходной пристани для перевозки черезъ Брюнигъ. Съ утра шелъ мелкій дождь. Добрякъ Тартаренъ, обвѣшанный всею своею сбруей, кидался отъ одного экипажа къ другому, громыхая своимъ снаряженіемъ, какъ "человѣкъ-оркестръ" нашихъ сельскихъ ярмарокъ, каждое движеніе котораго приводитъ въ дѣйствіе то трехъ-угольникъ, то литавры, то тарелки, то китайскую шляпу съ звонками. Вездѣ его встрѣчалъ на всевозможныхъ языкахъ одинъ и тотъ же крикъ ужаса: "У насъ полно, полно!" Вездѣ пассажиры растопыривали локти, точно раздувались, чтобы занять больше мѣста и не пустить такого опаснаго и безпокойнаго сосѣда.
Неечастный пыхтѣлъ, задыхался, горячился и отчаянно жестикулировалъ при всеобщихъ крикахъ нетерпѣнія: "En route! - All right! - Andiamo! - Vorwärtz!" Лошади бились, кучера ругались. Наконецъ, почтовый кондукторъ, высокій, краснорожій малый, вмѣшался въ дѣло, насильно отворилъ дверцу полузакрытаго ландо, втолкнулъ Тартарена, и, водворивъ его туда, какъ тюкъ какой-нибудь, сталъ въ величественную позу и протянулъ руку за "наводкой".
Униженный и злобствующій на сидящихъ въ экипажѣ, впустившиіъ его manu militari, Тартаренъ ни на кого не смотрѣлъ, сердито спряталъ потрмонэ въ карманъ, поставилъ рядомъ съ собою свои дреколія и всѣмъ видомъ, всѣми движеніями выказывалъ крайне дурное расположеніе духа.
- Bonjour, monsieur… - послышался вдругъ уже знакомый нѣжный голосъ.
Онъ поднялъ глаза, да такъ и замеръ отъ ужаса передъ хорошенькимъ, розовымъ личикомъ "златокудрой* блондинки, сидѣвшей какъ разъ противъ него подъ поднятою половиной верха кареты, рядомъ съ высокимъ молодымъ человѣкомъ, закутаннымъ въ платки и одѣяла: то былъ, навѣрное, ея братъ. Съ ними былъ и ихъ третій товарищъ, котораго Тартаренъ уже видѣлъ.
"Анархисты!… Вотъ она гдѣ западня-то! Вотъ гдѣ они, пожалуй, распорядятся по-своему".
Подъ вліяніемъ моментально охватывающаго ужаса, нашъ герой уже видѣлъ себя сброшеннымъ въ пропасть, висящимъ на самой вершинѣ огромнаго дуба. Бѣжать скорѣй!… Но какъ бѣжать? Экипажи двинулись уже съ мѣста, несутся длинною вереницей при звукахъ почтоваго рожка и при крикахъ толпы ребятишекъ, сующихъ въ дверцы маленькіе букетики альпійскихъ цвѣтовъ. Ошеломленный Тартаренъ рѣшилъ было не дожидаться нападенія, а прямо - взять, да и раскроить киркой голову сидящему съ нимъ рядомъ злодѣю; потомъ, раздумавши, онъ почелъ болѣе благоразумнымъ пока воздержаться. Очевидно, эти люди могутъ что-либо предпринять противъ него лишь позднѣе, въ необитаемой мѣстности; а до тѣхъ поръ представится случай уйти отъ нихъ подальше. Съ тому же, съ ихъ стороны не замѣтно было никакихъ признавовъ враждебности. Чтобы попытать выяснить отношенія, Тартаренъ заговорилъ:
- Очень радъ неожиданной встрѣчѣ, молодые люди, очень радъ… Только позвольте мнѣ вамъ отрекомендоваться. Вы не знаете, съ кѣмъ вы имѣете дѣло, тогда какъ я отлично знаю, кто вы.
- Шш!…- скорѣе жестомъ, чѣмъ голосомъ, остановила его молодая дѣвушка, мило улыбаясь, и указала на козлы, гдѣ рядомъ съ кондукторомъ сидѣлъ итальянецъ-теноръ и четвертый товарищъ молодыхъ людей, сидѣвшихъ въ коляскѣ.
- Знаете ли вы, по крайней мѣрѣ, что это за человѣкъ? - чуть слышно спросилъ Тартаренъ, близко нагибаясъ къ дѣвушкѣ.
Она глазами сдѣлала утвердительный знакъ. Нашъ герой вздрогнулъ, какъ иногда вздрагиваютъ въ театрѣ, когда въ самый сильный моментъ пьесы легкій морозъ пробѣгаетъ по спинѣ зрителя и публика настораживается, чтобы не проронить ни слова. Тартаренъ понималъ, что лично теперь его дѣло сторона; прошли всѣ страхи, не дававшіе ему покоя всю ночь, помѣшавшіе поутру всласть напиться швейцарскаго кофе съ медомъ и масломъ и заставлявшіе его на пароходѣ сторониться подальше отъ бортовъ. Онъ вздохнулъ полною грудью и сталъ находить, что хорошенькая анархистка прелесть какъ мила въ своей дорожной шапочкѣ и въ кофточкѣ, плотно облегавшей ея тоненькую, но очень граціозную талію. И какое она еще дитя! И смѣхъ у нея совсѣмъ еще дѣтскій, на щечкахъ нѣжный пушокъ. А какъ мило она укрываетъ колѣни своего больнаго брата: "Хорошо ли тебѣ, не холодно ли?…"