Переулок был полностью засыпан снегом, даже тропинки не успели протоптать. Герман шел почти по колено в снегу. Он взбежал по ступенькам, открыл дверь и увидел Шифру-Пую рядом с маленьким толстеньким молодым человеком, по всей видимости доктором, и еще какую-то женщину, наверное соседку. Ее голова с черными кудрями казалась слишком большой для маленького тела. Когда Герман вошел, Шифра-Пуа сказала:
- Я думала, ты уже не приедешь.
- На метро далеко ехать.
Голова Шифры-Пуи была покрыта черным платком. На желтоватом лице было больше морщин, чем обычно.
- Где она? - спросил Герман, сам не зная, говорит ли он о живой или о мертвой.
- Она уснула. Не входи.
Круглолицый, похожий на парикмахера доктор с маслеными глазками и носом с горбинкой спросил, словно с усмешкой:
- Муж, да? - И показал на Германа.
- Да, муж, - ответила Шифра-Пуа.
- Мистер Бродер? Ваша жена не беременна, - сказал доктор. - Кто вам сказал, что она беременна?
- Она сама.
- У нее было кровотечение, but не беременность… Какой доктор ее осматривал?
- Я не знаю. Я вообще не знаю, была ли она у доктора.
- Люди, где вы живете? On the moon? Вы все еще застряли в своих местечках in Russia. - Доктор говорил то на идише, то на английском. - Здесь, когда женщина беременеет, надо быть connected с доктором все время… Вся ее беременность была здесь!
И доктор приложил указательный палец ко лбу.
Шифра-Пуа, должно быть, уже слышала эти слова, но опять всплеснула руками, как будто слышит их впервые. Она закачала головой по-женски суетливо, словно опять и опять переживая древнее горе:
- Я этого не понимаю, не понимаю. У нее рос живот.
- Это нервное…
- Что за нервы… упаси Бог от таких нервов… она кричала, начались схватки. Горе мне горе!
- Госпожа Блох, я слышала о таком, - заговорила соседка с большой головой. - На нас обрушиваются несчастья. Мы так пострадали от Гитлера, что совсем обезумели… У одной тут вздулся огромный живот, in street поговаривали, что у нее двойня, а в больнице оказалось, что это газы.
- Газы? - переспросила Шифра-Пуа, схватившись за ухо, будто не слышит. - То есть они держались у нее все эти месяц? Да, злые силы играют с нами. Мы вышли из ада, но ад преследует нас и в Америке. Гитлер преследует нас повсюду…
- Я пойду, - сказал доктор. - Она будет спать до позднего вечера, а может, и до завтрашнего утра. Когда проснется, дайте ей лекарство. Можете ее покормить, но не чолнтом…
- Кто же ест чолнт на неделе? - спросила Шифра-Пуа. - У нас даже на субботу не бывает чолнта. Если его готовить на газовой плите, получается не то.
- Ладно, я шучу.
- Вы еще придете доктор?
- Я зайду завтра утром по дороге в больницу. Все о’кей. Станете бабушкой через год. Внутри она полностью здорова.
- Да? Я так долго не протяну, - сказала Шифра-Пуа. - Только Отец Небесный знает, сколько жизни и здоровья я потеряла за эти часы. Я думала, что она на шестом или самое большее на седьмом месяце. И вдруг она как закричит, что у нее схватки, из нее льется кровь. Чудо небесное, что я еще жива и стою перед вами.
- О’кей, это все здесь.
И доктор снова указал на лоб. Посвистывая, он вышел. Через некоторое время соседка тоже ушла. Шифра-Пуа еще долго молчала и прислушивалась, словно подозревала, что соседка стоит под дверью. Потом она заговорила:
- Что ты скажешь о нашем несчастье? Я хотела внука. Я хотела, чтобы мы его назвали в честь одного из убитых евреев. Я надеялась, что будет мальчик. Мы бы назвали его Меер. Но у нас все выходит наоборот. Нам не везет. Нельзя было меня спасать от нацистов, нельзя. Я должна была остаться вместе со всеми замученными евреями, а не бежать в Америку. Горе мне, горе. Но хотелось жить, очень хотелось. На что мне сдалась эта жизнь? Я завидую мертвым. Целый день им завидую. Моя жизнь - наказание, горькое наказание, я даже смерти не заслужила. Только вечные муки. Но чем дальше, тем ближе. Сил моих больше нет! - Шифра-Пуа сменила тон: - То, что случилось сегодня, сведет меня в могилу. Я надеялась, что мои кости похоронят в земле Израиля, но мне суждено лежать в Америке на cemetery…
Герман не ответил. Шифра-Пуа подошла к столу, взяла лежащий на нем молитвенник и снова положила его на место.
- Хочешь есть?
- Нет, спасибо.
- Почему ты так долго ехал? Ладно, я помолюсь.
Она надела очки, села на стул и принялась шевелить бледными губами.
Герман осторожно открыл дверь в спальню. В кровати, на которой обычно спала Шифра-Пуа, теперь лежала Маша. Во сне она выглядела красивой, спокойной, задумчивой. Долгое время Герман стоял и смотрел на нее - жертва Гитлера, жертва его, Германовых, безумных выходок. Его охватила любовь к Маше, ему стало стыдно за свое поведение. Что мне сделать? Как возместить все те страдания, которые ей пришлось претерпеть из-за меня? Герман осознал: что бы он сейчас ни предпринял, он обязательно причинит кому-нибудь боль. Он довел ситуацию до того, что, сделай он что-нибудь хорошее одной, пострадает другая.
Герман снова прикрыл дверь и пошел в свою комнату. Он стоял, глядя на дворик через полузамерзшее окно. Дерево, которое недавно было покрыто зеленой листвой, теперь согнулось от снега и наледи. На груде металлолома и старых решетках, валявшихся во дворе, лежал толстый покров, белый с синеватым отливом, поблескивающий, словно кристалл. Как будто снег служил погребальным саваном мусору, собранному людьми. На столе лежали рукописи для раввина.
Герман прилег на кровать. Глаза его закрылись, и он уснул. Открыв глаза, он увидел, что наступил вечер. Шифра-Пуа стояла над ним и будила:
- Герман, Герман!
- А? Что такое?
- Маша проснулась, пойди к ней.
Герман не сразу понял, где он находится и что произошло с Машей. Он встал с кровати, ноги его дрожали.
В спальне горела одна лампа. Маша лежала в той же позе, что и днем. Глаза были открыты. Она взглянула на Германа и ничего не сказала. Он спросил:
- Как ты себя чувствуешь?
И Маша ответила:
- У меня больше нет чувств…
III
Герман никогда бы в этом никому не признался, но он был глубоко убежден в том, что Машина ложная беременность - это ответ Провидения на его молитвы. Он сомневался сам в себе, но был абсолютно уверен в том, что наверху прислушиваются к его просьбам. Им руководят, в его поведении есть смысл и цель.
Он, Герман, играл в шахматы с судьбой, но какие-то силы были и на его стороне. Его философия вперемешку с религиозностью, унаследованной от дедов и прадедов, превратилась в мифологию. Если обратиться к пантеизму Спинозы, утверждающему, что все есть Бог, а Бог есть все, то получится, что в любом человеке, черве или микробе есть модус Божественного. В мире нет места ни фактическим ошибкам, ни лжи. Идей может быть мало, они могут быть смутными, но не ложными.
Герман принял пантеизм Спинозы, но отверг его рационализм. Если у Бога есть бесконечные ипостаси, неведомые нам, то, может быть, воля, свобода, смысл, борьба между добром и злом - это тоже Божественные ипостаси? Каббала восприняла все лучшее от учения Спинозы без его категоричности, искусственности и слепоты.
Мелочь? В мироздании нет мелочей. Жизнь мыши так же важна, как жизнь звезды. Его, Германа, отношения с Ядвигой, Машей и Тамарой тесно связаны со Вселенной, с вечностью. Желание наслаждаться любовью и при этом не давать жизнь новым поколениям и не плодить новые страдания - это не случайность и не каприз. Им руководит божество. Человеческий род достиг новой ступени своего развития: наслаждаться сексом и при этом не платить цену беременности и родов, колыбелек и пеленок, оспы и кори, скарлатины и дифтерита.
Наверняка весь род человеческий станет когда-нибудь заниматься тем же, что делает сейчас он, Герман. Созданная им путаница - это часть глобальной проблемы.
Как можно совместить желание мужчины обладать множеством женщин и тягу женщины к одному-единственному избранному мужчине? Как можно создавать глобальные экономические проекты, не ущемляя личных инициатив? Как можно поощрять объединение в группы по национальным признакам, не допуская конфликтов между ними? Как можно усовершенствовать человеческие расы, избегая расизма? Как можно служить Богу, не обременяя себя бесконечными правилами и запретами, которые религии накопили за много поколений? Как можно, узнав о человеческих трагедиях и страдания всякого живого существа, не впасть в отчаяние и оцепенение?
Герман сидел дома в Бруклине и писал эссе для рабби Лемперта. Раввин нередко жаловался, что Герман наполняет свои работы мыслями, с которыми он, рабби Лемперт, не согласен. Раввин частенько говаривал: "Не подложите мне свинью…" Герман уже понял, что другие раввины вели полемику с рабби Лемпертом. Его обвиняли в искажении еврейских традиций. Обычно у раввина не было времени читать Германову писанину, но однажды он вернул ему рукопись на исправление. И все же Герман не мог повторять старые ортодоксальные тексты.
Работа на рабби Лемперта стала для него мучительно трудна. А что еще ему было делать? Какое занятие искать в огромном Нью-Йорке?