V
Дверь открылась. Сначала вошел реб Авром-Нисон Ярославер, за ним - Шева-Хадаса. Они не шли, а волочили ноги.
- У вас наверняка нет квартиры, - сказал реб Авром-Нисон. - Пока не найдете квартиру, можете жить у нас. Гостеприимство - это заповедь, да и потом вы наши родственники - "и от единокровного твоего не укрывайся".
Тамара подняла глаза:
- Дядя, у него есть другая жена.
Шева-Хадаса всплеснула руками. Реб Авром-Нисон стоял потупившись.
- Ну, тогда это другое дело…
- Ко мне приходил очевидец и рассказал, что присутствовал при том, как они…
Герман осекся. Он забыл предупредить Тамару о том, чтобы та ничего не рассказывала. Он поднял глаза и отрицательно покачал головой. Герман стоял пристыженный перед благочестивым евреем реб Авромом-Нисоном и его чинной женой. Только бы Тамара не проговорилась о том, что его жена - нееврейка!
У Германа появилось детское желание удрать из этого дома до того, как его опозорят, и он, сам того не сознавая, попятился к выходу.
- Не убегай. Я не буду тебя ни к чему принуждать, - сказала Тамара холодно и с отчужденностью в голосе.
- О таком только в газетах и писать, - отозвалась Шева-Хадаса.
- Вы, избави Бог, не совершили никакого греха, - проговорил реб Авром-Нисон. - Если бы вы знали, что Тамара жива, это было бы, не приведи Господь, прелюбодеяние. Но так это просто херем рабейну Гершома. А коль скоро у вас был свидетель гибели Тамары, не дай Бог, дело нельзя толковать как херем. Вы просто должны развестись с той женщиной. Странно, что вы нам о ней не рассказывали…
- Я не хотел вас огорчать.
И Герман снова сделал знак Тамаре, приложив палец к губам. Реб Авром-Нисон схватился за бороду. Шева-Хадаса склонялась все ниже. Глаза ее источали печаль, древнюю, как весь женский род, голова в платке вздрагивала и кивала, смиряясь с древней бедой - мужской неверностью и страстью к чужому лону, от которой не смогли избавиться даже праведники. Казалось, что Шева-Хадаса говорит про себя: "Так было и так будет". Она сделала шаг вперед.
- Такие вещи мужу с женой положено обсуждать наедине, - сказала она. - Я пока приготовлю что-нибудь поесть.
- Спасибо, я только что поел, - поспешно проговорил Герман.
- Его жена хорошо готовит. Надо думать, она приготовила ему на завтрак жирный бульон. - Тамара подмигнула и состроила гримасу, какую делают обычно евреи, говоря о свинине, - смесь отвращения и насмешки.
- Чашку чаю с печеньем? - спросила Шева-Хадаса.
- Нет, правда, ничего не надо.
- Знаете что? Идите-ка в другую комнату и обо всем поговорите, - предложил реб Авром-Нисон. - Вот отдельная комната. Эти дела решаются с глазу на глаз. Если я смогу вам чем-то помочь, буду рад это сделать. Такие времена! - продолжал он другим тоном. - Мы живем в эпоху хаоса. Во всем виноваты безбожники. Это они сеют смуту в мире. Вы здесь ни при чем…
- Дядя, и среди евреев хватает безбожников. Кто, как ты думаешь, привел нас на то поле? Евреи-полицейские. На рассвете они врывались во все двери, обыскивали чердаки и подвалы, а если кто-то пытался спрятаться, били его резиновыми дубинками. Они обвязали нас веревкой, как скот, который ведут на убой. Я попыталась заговорить с одним из них, так он ударил меня так, что я до сих пор чувствую боль. Эти идиоты не знали, что их тоже не пощадят.
- Незнание есть корень зла.
- Русские гэпэушники не лучше нацистов.
- М-да, "и преклонился человек, и унизился муж". Если не верить в Создателя, то кругом будет хаос.
- Таков род человеческий, - сказал Герман, словно сам себе.
- Что? "Помышление сердца человеческого - зло от юности его". Но поэтому и существует Тора. Так, пойдите туда и поговорите обо всем.
Реб Авром-Нисон открыл дверь в спальню. Там стояли две кровати, одна рядом с другой, как раньше в еврейских домах. Они были застелены покрывалами, которые не встретишь в здешних краях. Тамара пожала плечами и первой вошла в комнату, Герман последовал за ней. Это напомнило ему ту комнату, в которую много лет назад ввели его и Тамару - Тамару-Рохл - в ночь после свадьбы.
За окном шумел Нью-Йорк, но здесь, за гардинами, был Каламин или Цевкув. Все напоминало о прошлом: цвет стен, почерневший потолок, дощатый пол, даже форма комода и обивка кресел. "Самый умелый режиссер не смог бы подобрать более удачных декораций", - подумал Герман. Ему показалось, что в комнате пахнет нюхательным табаком. Герман устроился в кресле, а Тамара присела на краешек кровати.
- Ты не обязана мне рассказывать, но… - начал Герман. - Раз ты считала, что меня нет в живых, ты, конечно же… с другими…
И больше он не мог произнести ни слова. Герман словно захлебнулся в собственных словах. Его рубашка вновь намокла, он почувствовал, как струйка пота стекает по спине.
Тамара испытующе поглядела на него и с видом победителя ответила:
- Тебе хочется знать, да? Всю правду?
- Ты не обязана ничего мне рассказывать. Я был абсолютно искренен с тобой и заслужил, чтобы ты…
- А у тебя есть выбор? Ты обязан говорить мне правду. По закону я твоя жена, а это значит, что у тебя есть две жены. Здесь строго относятся к подобным вещам. Что касается меня, то я хотела бы, чтобы ты усвоил одну вещь: я не отношусь к любви, как к спорту.
- Я и не говорил, что это спорт.
- Это ты сделал карикатуру из нашей совместной жизни. Я пришла к тебе невинной девочкой…
- Прекрати! Прекрати!
- Чтоб ты знал: как бы мы ни страдали и ни были уверены, что наши дни или даже часы сочтены, мы жаждали любви. Мы тосковали по ней еще больше, чем в обычной жизни. Люди лежали в подвалах и на чердаках, голодные и завшивевшие, но при этом целовались и держались за руки. Я никогда не предполагала, что люди могут быть такими легкомысленными. Так же было и в России. Для тебя я всегда была хуже пустого места, и я тебя не виню. В Торе не написано, что я должна тебе нравиться. Но другие мужчины пожирали меня глазами.
Несчастливая моя доля! Моих детей расстреляли, а мужчины требовали от меня любви. Я им четко дала понять: моя душа в этом не участвует. Меня хотели купить - купить за буханку хлеба, кусок жира или какое-нибудь послабление на работе. И не думай, что это мелочь. Кусочек хлеба был моей мечтой. Пара картофелин была для меня целым состоянием. В лагерях торговали собой, да еще как! Мне рассказывали о сделках, заключенных - и смех, и грех - на пороге газовой камеры. По правде говоря, всю выручку можно было спрятать в одной туфле. Вот так, всеми силами, люди пытались спасти свою жизнь. После приезда в Россию сначала у меня были богатыри - красивые мужчины, моложе меня, с красивыми женами. Они волочились за мной и обещали златые горы.
Мне даже в голову не приходило, что ты жив. Да даже если бы и пришло, я тебе ничем не обязана. Напротив, я хотела избавиться от своих воспоминаний. Но одно дело - хотеть, а совсем другое - иметь возможность это сделать. У меня была потребность влюбиться. Мне необходимо любить мужчину. Если нет, он вызывает во мне отвращение. Я часто завидую женщинам, которые играют в любовь. Что такое любовь, как не игра? И что такое вообще человек? В сто раз хуже самого мерзкого животного. Но что-то во мне сопротивлялось этому - кровь моих проклятых прабабок.
Я говорила себе, что я полная дура. Но когда мужчина дотрагивался до меня, я отстранялась. Они считали меня сумасшедшей и были правы. Меня поносили, называли лицемеркой и еще хуже того. Люди становились грубыми, обнаруживая свое происхождение от обезьяны. Один почтенный еврей в течение нескольких часов пытался меня изнасиловать. В придачу ко всему этому они еще принимались меня сватать. Все твердили одно: вы еще молодая женщина, вам нужно замуж. И в результате семью завел ты, а не я. В одном я уверена: Бога нет.
- Так у тебя никого не было?
- Ты так говоришь, будто ты разочарован. Нет, у меня никого не было, но тебя это не касается. У меня никого не было и никого уже не будет. Я хотела сохранить чистоту не для тебя, а для своих детей…
- Ты же говоришь, что Бога нет.
- Нет. Если Бог смотрит на все это и молчит, то никакой Он не Бог. Я разговаривала с соблюдающими евреями и даже с раввинами.
К нам в лагерь попал молодой человек - раньше он был раввином в Старом Джикове, - вот это был праведник, каких поискать. Он, бедняга, работал на лесоповале, хотя и был слишком слаб для такой работы. Красные убийцы прекрасно знали, что от его работы никакой пользы, но замучить раввина - это их святая обязанность. По субботам он не брал домой порцию хлеба, потому что нельзя ничего носить с собой. И тебе не дано понять, какая это была жертва! Его мама, жена раввина, была святой женщиной. Одному Богу известно, сколько добра она сделала, как утешала всех вокруг, как жертвовала последним. Потом от несчастий она ослепла. Она знала наизусть псалмы и читала их до последнего вздоха.
Однажды я спросила у этого раввина, как Бог допускает такую несправедливость? Он привел всевозможные объяснения: мы ничего не знаем о Боге и тому подобное. Я не осмелилась ему возразить, ему и без меня хватало мучений, однако сама я почувствовала досаду. Я рассказала ему о детях, а он побледнел, как мел, и устыдился, словно сам совершил все эти злодеяния. Я заметила, что он еле дышит. В конце концов он сказал: "Я прошу вас, не продолжайте".
- Да, да.