Понимать - это почти то же самое, что угадывать, а детьми мы способны догадываться почти обо всём. В детстве мы не вооружены ничем, кроме интуиции - и каким же нюхом нужно обладать, чтобы, к примеру, так безошибочно распознавать лицемерие!
Но почему же, интересно знать, родители не бунтуют против того, каким манером воспитывают в коллежах их собственных чад?
Может, потому что уже позабыли, что и сами когда-то были детьми - или же помнят, но хотят, чтобы их дети были столь же несчастны, как некогда и они сами?
Итак, это случилось: меня посадили "за решётку". А родичи бросили меня на произвол судьбы и ушли.
Меня провели по бесконечным коридорам. По пути я оставил в бельевой своё бельишко, и меня привели в мой класс, 6-й "Б". Представили однокашникам, где моё имя сразу вызвало всеобщий смех и веселье.
Впрочем, в течение пяти лет меня называли не иначе, как Паша или Краша.
После урока - короткая прогулка на свежем воздухе. Меня осыпали градом всяких вопросов, надо мной насмехались. Потом был ужин: он состоял из чудовищно жирного супа, мяса, из одних сухожилий, фасоли и апельсина.
После ужина ещё одна короткая прогулка - явно, чтобы схватить простуду - и потом, наконец, ко сну.
Кровать оказалась довольно узкой и неудобной, а простыни, Боже, какие же они были грубые и шершавые!
Появившийся надзиратель прошёл мимо моей кровати. Может, хотел подоткнуть одеяло? Нет, зато он тихо поинтересовался, не нужно ли мне что-нибудь? Мне нужно было так много, что я предпочёл ответить, что не нуждаюсь ни в чём - но поблагодарил его на добром слове. И благодарю по сей день.
Все уже улеглись по кроваткам. Хотя ещё вполголоса перешёптываясь друг с другом. Надзиратель зажигает газовый ночник и продолжает обход, повторяя: "Ти-хо!.. Тсс!... Ти-ши-на!.. Тсс!.. Tcc!.. Tcc..." Будто паровоз из себя изображал. Хотя вряд ли он делал это намеренно.
В ту ночь впервые в жизни я спал в одной комнате с пятью десятками сверстников - а между тем у меня было такое чувство, будто я впервые спал в полном одиночестве.
Сент-Круа в Нейи
Покинув лицей Жансон-де-Сайи, откуда меня исключили за полнейшее отсутствие способностей к наукам, я был отдан родителями в руки святых отцов, в церковное учебное заведение Святого Креста, что находилось в Нейи, в доме под номером 30 на улице дю Руль. Именно там меня привели к первому причастию. Мне даже разрешили причаститься на год раньше, чтобы пройти эту церемонию вместе с братцем. На этом очень настаивала наша мама.
За всю свою жизнь я получил только одну пощёчину. И этой пощёчиной наградил меня в присутствии множества людей мой двоюродный дедушка с материнской стороны. Должен пояснить, что моим двоюродным дедушкой был Его Преосвященство монсеньор де Бонфис, епископ провинции Ман, который специально приехал в Париж, чтобы привести нас с братом к первому причастию - обстоятельство, которое снимало с его поступка какие бы то ни было подозрения в грубости или насилии.
Само собой, прелату достаточно было слово сказать, чтобы добиться для меня этой возрастной поблажки. Кстати, мне это было прекрасно известно - однако родным хотелось уверить меня, будто я обязан этим исключительно своему благочестию. И меня без конца похваливали за набожность.
- Конечно, он отстаёт по всем предметам, - то и дело говорили при мне, - зато как прекрасно, что в законе божьем он на год впереди своих сверстников!
А бабушка делала вид, будто в этом нет ничего удивительного, ведь у нас в семье столько родственников священного сана.
Что всё это значило?
В сущности, только то, что моя бедная матушка не питала особых иллюзий насчёт моего будущего. Я был флегматичен и рассеян, производил впечатление недоумка, а мою редкую для мальчика этих лет мягкость и кротость, похоже, принимали за чистую монету. Вот в этом, несомненно, и была причина, по которой одна из маминых приятельниц вбила ей в голову, будто у меня "есть всё, что нужно", чтобы стать священником. И вот почему все без конца произносили при мне речи, призванные заронить мне в душу призвание к карьере служителя церкви.
А ведь в то время я вообще не верил в Бога. И научили меня этому несколько атеистов, с которыми я познакомился много позже.
Моя чудовищная апатия в течение всего учебного года становилась особенно обременительной всякий раз, когда приближался момент раздачи наград. Дело в том, что по обычаю каждый ученик должен был получить хоть какую-нибудь награду, и учителя ломали себе голову, как бы разрешить эту нелёгкую задачку.
Ведь им надо было никого не обидеть и при этом ублажить все почтенные семейства. Но какой наградой, каким знаком отличия можно было отметить питомца вроде меня, уже дважды второгодника, и столь же мало прилежного в ученьи, сколь послушного школьной дисциплине?!
Близился знаменательный день, а они так и не могли придумать для меня хоть мало-мальски заслуженной награды.
Роковой день тем временем всё приближался и приближался, и я, что греха таить, тоже потихоньку начинал тревожиться. Меня беспокоила мысль, как вести себя, когда моей родне будет прилюдно нанесено такое неслыханное оскорбление? Ведь ясно как божий день, я буду единственным, кому не дадут никакой награды. Не мучай меня мысль о том, как огорчится моя матушка, мне, по правде говоря, было бы даже приятно получить такой знак отличия, какого был бы удостоен только я один.
И вот, наконец, знаменательный день наступил. Празднично украшенный зал полон, яблоку негде упасть.
На сцене, в красных креслах, восседают важные, увешанные орденами господа, один капитан и священники. Справа, на небольшом столике, под ним и вокруг него - книги в красных золочёных обложках.
В зале - ученики по группам. Дальше, в глубине, родители учеников, служащие дортуаров и столовых.
Спектакль вот-вот начнётся. Едва все расселись по местам, повелительно, призывая всех к тишине, прозвенел колокольчик, и господин, занимающий на сцене самое почётное, председательское место, поднимается на ноги. Ему аплодируют. Он кланяется, улыбается и отчётливо произносит следующие слова:
- Дамы и господа, дети мои...
На этом всё кончается, потом в течение получаса уже ничего не разобрать. Он явно что-то говорит, издалека видно, как у него губы шевелятся, но поскольку речь его не доходит до наших ушей, мы с радостью пользуемся этим, чтобы обсудить между собой наши школьные делишки. Через полчаса нашу болтовню прерывают аплодисменты, которые явно предназначены не нам, а оратору. Потом, наконец, наступает черёд раздачи наград. Счастливый миг для всех, стыд и позор для меня и моих родичей.
Начинают со старших. Среди них некий Марсель Робинье, ученик второй ступени, его упоминали семь раз. Его бурно приветствуют громом аплодисментов.
Помнится, он мог наизусть прочесть целых двенадцать страниц из "Viris Illustribus Urbis Romoe". Сейчас он парикмахер.
После старших наступал черёд средних, и наконец, к четырём, вызывали младших.
Как быстро бежит время!
Уже мы - верней, уже они!
Присуждаются награды ученикам шестого. Это мой класс. Как всегда.
География, рисование, арифметика, история - ничто не забыто и никто не забыт! Один за другим мои однокашники вставали, пересекали зал, такой огромный, и, пунцовые или мертвенно-бледные от смущения, шли туда, в самый конец, и поднимались на сцену. Им вручали по золочёной книжке, и господин-председательствующий улыбался при виде их смущения и по-отечески обнимал каждого.
И вдруг - о чудо! - уж не ослышался ли я: моё имя! Да-да, там произнесли моё имя! Нет-нет, не может быть! От подобной новости у меня даже горло перехватило. Но изумление одноклассников подтвердило то, во что я не решался поверить. Стало быть, так оно и есть. И тут снова до моих ушей донеслись немыслимые слова:
- Саша Гитри, вторая награда по гимнастике!
Так, значит, вот что они придумали! Награда по гимнастике, и к тому же вторая, мне бы такое и в голову-то не пришло! Иду в свою очередь через огромный зал. По дороге встречаю одного из моих однокашников, который только что получил свою награду и плакал от счастья. Его волнение передалось мне, и когда я поднимаюсь на сцену, колени у меня дрожат, и у меня такое чувство, будто я вот-вот лишусь чувств.
- Идите же, дитя моё, - протягивая мне руку, подбадривает меня господин председатель, - не надо робеть, у вас вторая награда по гимнастике!
Я без труда преодолеваю первые три ступеньки, потом пытаюсь одним махом перепрыгнуть через две остальные, нога скользит, я теряю равновесие, падаю и скатываюсь к основанию лестницы.
Шум, крики, смешки, всеобщая суматоха - короче, плачевное подтверждение, что награда по гимнастике была мною явно не заслужена.
Отец Дидон
В 1896 году, когда я попал в доминиканскую школу в парижском предместье Аркей, отец Дидон занимал там пост, пусть и не имевший чёткого названия, но, как тогда казалось, явно самый наиважнейший, хоть он и исчез потом вместе с ним.
Он не был ни директором школы, ни распорядителем - он был её душою. Возможно, он там ничего и не делал, но был для неё всем. Он был похож на Коклена-старшего - при условии, что вы не слишком близко знали Коклена-старшего. Он был высок ростом, довольно крепкого телосложения и поражал импозантной, величественной и чуть тяжеловатой поступью. Мы никогда не видели его вблизи, всегда издали, в одиночестве и без шляпы. У него был свой экипаж. Ясное дело, экипаж этот не блистал особой красотою, однако, когда зимними вечерами он проезжал по парку и фонарь изнутри кареты освещал его лицо, это производило на нас неизгладимое впечатление.