Неправду сказал. Просто ему тоже было сегодня тяжело с Реимбаем.
- Что с тобой, Жаксылык? На тебе ж лица нет! - Вид у Светланы, когда она открыла дверь мужу, был действительно испуганный.
Даулетов и не предполагал, что он выглядит так плохо. Да, устал. Да, не в настроении сегодня. Но ему казалось, что внешне это не должно быть заметно. Он умел сдерживать себя, умел скрывать свое самочувствие.
- Есть лицо, есть. Ты погляди. А так? - он улыбнулся, однако улыбка получилась вымученной.
- Когда ты начинаешь неумело шутить, значит, дела действительно плохи.
- Да, Светлана, и впрямь не ахти… Устал чертовски. Жара… Мотался весь день…
Она протянула руку. Хотела пощупать его лоб - нет ли температуры. Он отвел ее руку. Мягко, но отвел.
Жена обиделась. Знает она, что трудно ему, знает и старается лишний раз не раздражать мужа, но почему он не понимает, что и ей нелегко? Она целыми днями одна. Никого в ауле не знает. Выходит редко. Да и куда тут выйдешь? Работу обещали, но в школе, а значит, только с сентября, точнее с конца августа, а до августа еще целый месяц. Светлана занималась домом: с утра до вечера шьет, вяжет, готовит всякие вкусности - вот уж точно от скуки на все руки. А он будто не замечает ни стерильной чистоты комнат, ни кулинарных способностей жены. Приходит поздно и сразу спать. Впрочем, она не в претензии. Но вот сегодня выбрался с работы пораньше - и что же? Сердитый, раздраженный. Хотела погладить - руку отвел.
- Ты слишком резок с людьми, Жаксылык. Да-да, не удивляйся, слишком суров. Тебя тут все боятся. Ты-то не знаешь, не говорят тебе, а я слышу. И думаешь, приятно это слушать?
"Вот те на! - подумал Даулетов. - Это я-то строг! Реимбай меня почти мямлей считает. Светлана - почти деспотом. Кто из них прав?"
- Светлана, подумай, что ты говоришь. Разве я был когда суровым?
- Не был. Но тут ты словно одичал. Все один да один. Месяц с лишним живем, и знакомых у нас нет. Мы ни к кому не ходим и к нам - никто. Ты полагаешь, что это нормально?
"А ведь верно, - согласился Жаксылык. - Я все делами занимаюсь, а с людьми так и не сошелся. Друзей у меня здесь нет. Ну, друзей, разумеется, за месяц не приобретешь, а вот приятелей, товарищей, единомышленников заводить надо. Без них я - никто. А врагов, оказывается, и за месяц нажить можно".
- Ты прости, Светлана, просто я очень устал. И еще… - он помедлил. Говорить - не говорить? Решил сказать. - Сегодня меня чуть не убили.
- Что?!
Жаксылык сам испугался. Зря сказал. Начал спешно оправдываться.
- В аварию попал… Случайность… Ничего такого - видишь, цел… На дороге всякое бывает, - он повторил слова Завмагова сына и даже не заметил этого.
- Я же говорила!.. - Светлана чуть не плакала. - Тогда еще говорила, что съедят здесь тебя. Разве ты можешь с ними бороться? Нужно вот как людей держать, - она сжала маленький кулачок. - А ты? Ты же мягкий, уступчивый…
- Светлана! - взмолился Жаксылык. - Да где же логика? То я злой, то добрый, то суровый, то мягкий…
- Какая логика?! - перебила она. - Боюсь я за тебя. Понимаешь, боюсь.
Он обнял жену, притянул ее голову к плечу и гладил, гладил по волосам, пушистым, мягким локонам, словно у ребенка. И она сжалась, стала маленькой и легкой - совсем дитя. Жалась носом в шею мужа и всхлипывала.
- Не надо. Не надо, - приговаривал Жаксылык. Он в эту минуту как-то особенно ясно понял многое: и то, что она сильно любит его, и то, что пойдет за ним куда угодно - уже пошла, и то, что она спутница, но не опора, не помощник в дороге.
Почти десять лет прожили, а понял только сейчас. Видимо, прежде просто не задумывался - нужды в помощнике не было.
7
Приаральская степь. Бесконечная песчаная гладь. Лишь непривычному, постороннему взгляду кажется она утомительно однообразной. Но те, кто здесь рожден, знают, как разнятся меж собой пески. То мягкие, вязкие, зыбучие: ступишь на них - и уйдет нога по колено, и тихая, но властная сила потянет тело вглубь, и почудится, что нет под тобой дна. То плотные, будто спрессованные, и жесткие, как наждак: проведи рукой - поранишь ладонь. То бугристые, будто громадное, миллионногорбое стадо верблюдов разлеглось на бескрайней равнине. А то вдруг откроется полоса гладкая - будто отутюжил ее кто-то, будто, выравнивая каждый сантиметр, провели тут широченную дорогу. А временами средь сухой желтизны заколышется внезапно зеленая заводь высокой травы, такой яркой и такой сочной, что так и хочется съесть ее.
Песок. А по нему волны, волны, волны. Вот легкая, чуть приметная рябь - как по арыку, когда плеснется мелкая рыбешка. Вот уже покрупнее - такая бежит по большому каналу, когда утренний ветер рябит его, словно выстилает шифер. А вот и валы - настоящие, морские, пятиметровые, те, что выпрыгивают, как пловцы, выгибая спины и втягивая животы. Волны, волны, волны.
Присядь, зачерпни горстку песка, он протечет сквозь пальцы, и на ладонь ляжет ракушка, настоящая, морская, похожая на чуть подувядший лепесток белой розы, на мелкую фарфоровую пиалушку. Раковина. Откуда она здесь?
Пустыня. Песчаное море, в котором есть и штормы и штили. Пустыня и впрямь напоминает море, как изваяние напоминает лицо, как статуя напоминает живого человека.
Пустыня - памятник морю.
Такой увиделась она новому директору, когда вместе со своим замом выехал он за пределы совхоза и направился к Аралу.
Даулетов отыскал наконец ориентир. Он просто не умел еще как следует читать карты и не обратил сперва внимания на несколько условных значков недалеко от западной границы "Жаналыка". Потом лишь понял: это роща. Турангилевая рощица, всего-то около двух гектаров. Но все же примета, и видная.
Реимбай ремонтировал "газик", который хоть и не сильно, но все же пострадал при аварии, и Даулетову пришлось вновь воспользоваться собственным "Москвичом". Он пригласил Сержанова проехаться вместе по полям, пригласил, намереваясь на месте и с глазу на глаз без свидетелей спросить впрямую: знает ли зам о скрытых полях и, если знает, почему молчит…
Ехали они достаточно долго и, судя по всему, верно ехали, но своей главной приметы Даулетов так и не отыскал. - Ержан Сержанович, а мне говорили, что тут роща есть, - это директор обронил как бы невзначай.
- Кто это мог сказать? - удивился зам. - Давно уж нет ее. Поля там. А стояла она вон, - он показал большим пальцем за спину, - с полкилометра, как проехали.
- Жаль, - Даулетов говорил искренне. Ему и впрямь жаль было сведенного леса, леса, столь редкого теперь в этих местах.
- А чего ее жалеть?
- Да вот предполагал со временем совхозный пансионат тут построить. - И на сей раз не лукавил директор. Точно - такая мысль у него была.
- Городской вы все же человек, Жаксылык Даулетович. Городской. Это только дачника на природу тянет. Аульчанину другое нужно. - Сержанов, как обычно не без удовольствия и легкого ехидства, наставлял своего преемника. - Нашим рабочим, уж если куда и ехать в отпуск, так не за город, а в город. Не на весь срок, конечно, поскольку у каждого и дома дел предостаточно, но на недельку, пожалуй, можно. В театр сходить, в музей. Кино новое посмотреть, а то в наш-то клуб когда оно еще приедет? По магазинам пройтись. Да-да, и это тоже. Может быть, это в первую очередь. Не пробежаться впопыхах, а не спеша походить, чтобы выбрать нужное, а не хватать первое попавшееся.
И опять Сержанов был в чем-то прав. Действительно, у земледельца отпуск зимой. Что ему в это время делать возле облетевшей рощи? А вот сам он, Даулетов, как ни обидно в этом признаваться, в данном случае мыслил шаблонно. Поля между тем все тянулись и справа и слева. Даулетов засек по спидометру, накинул еще полкилометра, и оказалось, что от официальной границы "Жаналыка" до края последней хлопковой карты без малого пять километров. Довесок более чем солидный. Он усмехнулся.
- Что веселого нашли, Жаксылык Даулетович?
- Да вот подумал: проснулся как-то поутру Великий герцог Люксембургский и вдруг узнал, что его владения увеличились чуть ли не в полтора раза. Как думаете, что он скажет?
- Мне-то откуда знать? - Сержанова удивляли и раздражали беспредметные вымыслы директора. То снохой себя представит, то вот герцогом Люксембургским. Чем у человека голова забита? - Я ведь с герцогом не знаком. За дастарханом вместе не сидели.
- Но, наверное, не опечалится?
- Зачем ему печалиться? Больше - не меньше.
- Да-да, - кивнул Даулетов, но у самого-то директора вид был грустный. Расхотелось спрашивать зама, знает ли он о лишних гектарах. Нечего спрашивать. Надо проводить обмеры, и все тут. Можно было возвращаться.
Вышли из кабины, что называется, "ноги размять". Высокому тучному Сержанову, конечно, было неудобно в "Москвиче". Он поприседал пару раз, покрутил руками, как на зарядке, и вдруг неожиданно, почти по-детски, пожаловался:
- А ведь отсюда до аула, где я родился, километров пятнадцать, не больше. Но - не поверите - десять лет там не был. Да и нет уже, поди, аула. - Он, помедлив, предложил робко и просительно: - Может, скатаем?
Отказать Даулетов, разумеется, не мог. Сам грешен, сам редко навещал родное пепелище, да и ныне не часто к нему наведывается, хоть теперь оно и под боком. Понял он Сержанова. Впервые за все время знакомства понял целиком безо всяких скидок и оговорок, безо всяких "но" и "однако". Понял и внутренне обрадовался этому.
- Проедем ли? Не засядем?
- Должны. Дорогу вроде не забыл. На худой конец уж эту-то таратайку вытащу, - и он согнул руки в локтях, как палван, демонстрирующий бицепсы.