Можно было ответить сразу, в голове плановика цифры стояли, как на параде, называй любую. Но он предпочел оперировать цифрами, написанными на бумаге. Так они выглядели солиднее, убедительнее. Торопливо прошел со своей папкой к столу, вынул из нее во много раз сложенный лист, развернул его, как скатерть, и застелил этой скатертью огромный директорский стол.
Цифры строем двинулись на Даулетова. Было их неимоверное количество, но он - не зря ведь экономист - быстро нашел то, что хотел.
- Ого! На Кубани расходуют на производство центнера риса четыреста пятьдесят - пятьсот кубометров воды. Вы всего триста пятьдесят - четыреста. Похвально!
- Применяем передовые методы, - с достоинством ответил плановик и снова сменил очки.
- А я слышал другое, - пожал плечами Даулетов. Сержанова будто ужалил шмель. Он даже подскочил на стуле.
- Одно дело слышать, другое - видеть. Перед вами документ!
- Документ - великая вещь. Однако будем все же бороться за триста пятьдесят кубометров воды на центнер, - не реагируя на вспышку недовольства своего заместителя, сказал Даулетов.
- Добиваться уже завоеванного смешно, - нервно пожал плечами Сержанов. - Смешно.
- Когда смешно, веселее работать. Я - за веселую работу. Давайте рассмотрим, что у нас есть еще веселого в плане. Подходите ближе, товарищи! Плановые и реальные показатели должны знать все.
Неторопливо люди стали подниматься со своих мест и, стоя кто поодаль, кто вблизи, вглядывались в бумажную скатерть, покрывавшую директорский стол.
Сержанову подниматься не надо было, он сидел рядом. Повернуть голову лишь требовалось. Но он не повернул. Смотрел в окно упрямо. Смотрел, хотя ничего не видел. Глаза застилала какая-то мутная влажная пелена. А Даулетов продолжал:
- Зимой, когда я анализировал работу совхоза, открылась любопытная картина. - И вдруг повернулся к главному зоотехнику: - Жолдас Осанович! Допустим, есть у вас на откорме бычок. Жрет он, как говорится, в три горла, а в результате - ни привеса, ни прироста. Что скажете?
- Скажу, что болен.
Главный зоотехник смотрел недоуменно. Не с бычка же неведомого начинать "любопытную картину", благо животноводство самая нерентабельная отрасль хозяйства, и бывший директор если и обращался к главному зоотехнику, то в последнюю очередь.
- А чем болен?
- Так трудно сказать. Нужен диагноз.
- А может быть, - все допытывался Даулетов, - теленок тот вырос уже давно. Просто порода такая, ну карликовая, скажем?
- Ну что ж я, быка от телка не отличу? Что я, совсем, что ли?.. - главный зоотехник даже обиделся.
- Вот и я думаю, что мы не мелкой породы, что наш "Жаналык" может еще расти и вес набирать, - сделал непредвиденный вывод Даулетов. - А, как показывает анализ, хозяйство вот уже несколько лет потребляет все больше, отдача же не возрастает. В чем причина, я и сам еще не до конца разобрался. Теперь будем разбираться вместе.
Не навещал своих подчиненных Сержанов, да и к себе никого из аульчан никогда в гости не звал. Не было у него такого обычая. И не потому, что скуп и нелюдим, - в этом его и недоброжелатели не упрекнули бы. Заносчив - да. Но и не заносчивость тут причиной. Просто особое это занятие - директорствовать в ауле. Не чета он городским начальникам. Приходится соседствовать с подчиненными и командовать соседями. Посидишь за чьим-то дастарханом, а завтра, глядишь, радушный хозяин к тебе в кабинет опохмеляться придет. Кумовство да панибратство разводить - хуже нет, мигом авторитет улетучится.
Не переступал Сержанов чужого порога, даже когда хозяева звали-умоляли. А вот теперь сам отворил чужую дверь - незваный, нежданный, неприглашенный.
Едва зашло за степь солнце и занялись сумерки, явился Сержанов к секретарю парткома. В такой час аульчанам не до гостей. Надо умыть, накормить и уложить в постель детишек, овец впустить в хлев, подоить корову, гусей и кур пересчитать, загнать в сарай. Всем этим занимались Мамутов и его жена, когда отворил дверь Сержанов. Отворил, значит, стал гостем.
Гостя как встречают: поклоном, улыбкой. Поклоном и улыбкой встретили Мамутовы заместителя директора.
Сержанов заметил, как поклонились, как улыбнулись Мамутовы. Заметил и принял. Вздохнул горестно: вот что значит не директор. Сегодня приняли с кислой улыбкой, завтра примут без улыбки, послезавтра совсем не примут.
Надо бы не переступать порог мамутовского дома, не прикладываться к чаше унижения, да нельзя не переступить и к чаше нельзя не приложиться. Испить придется чашу до дна.
- Вот так идет наша жизнь, - сказал Сержанов, поудобнее устраиваясь на кошме и оглядывая стены комнаты. - Как говорят степняки, кувырком: с верблюда на коня, с коня на осла, с осла на собственные ноги…
- Да, да, - кивнул Мамутов, еще толком не разобравшись, в чем дело и куда клонит бывший директор. Да и не отошел он еще от домашних забот, не переключился на разговор.
- И вот когда человек оказывается на собственных ногах, мир предстает перед ним таким, каков он есть на самом деле, - продолжал Сержанов. - С верблюда человек кажется черепахой, с коня - ягненком, с осла - овцой, с собственных ног - человеком…
- Да, да, - опять закивал Мамутов. До него все еще плохо доходили слова Сержанова. Он воспринимал их как звуки окружающего мира: скрип двери, шум ветра, блеяние отары. Привычные, обязательные звуки.
- Увидел я тебя, Мамутов, Мамутовым, - заключил Сержанов.
Перестал кивать секретарь. Не те слова пошли, что не трогают ухо, другие, занозистые какие-то. В них надо вникнуть. Брови Мамутова насупились. Краска бросилась в лицо, из красного оно стало багровым.
- А раньше? - недоуменно произнес он.
- Раньше, когда я на коне был, ты казался ягненком. Добрым малым, симпатягой…
- А сейчас?..
- Нет, братец, сейчас ты не ягненок. Добрый малый не бросит того, кому он многим обязан.
- Разве бросил? - изумился Мамутов.
- Он еще спрашивает. Не только бросил, предал.
- Ой-бой!
- Да, да, предал. И не меня, дело наше предал! И самого себя заодно.
- Зачем такие слова, Ержан-ага!.
- Ты ответь лучше, зачем секретарь парткома совхоза "Жаналык" благоустраивает кладбище, руководит бригадой могильщиков. Ты коммунист, Мамутов, - вздохнул огорченно Сержанов. - Никто не может тебя заставить идти против совести, против убеждений партийца. Я возражал Даулетову, когда мы остались с ним в кабинете, предупреждал его не затевать эту опасную канитель с кладбищем. И ты, парторг, должен был протестовать. Но нет, ты согласился. И побежал собирать строителей, снимать их с объектов. Неужели не видишь, что подставляет тебя Даулетов под выговор. Сейчас с религией строго, а ты добровольно стал уполномоченным Азраила. За это в райкоме спасибо не скажут.
Во дворе раскудахтались переполошенные кем-то куры. Громче всех верещала одна, за стеной.
"Ловят на суп, - сморщился Сержанов. - Прежде для меня закололи бы барашка. Да и не перестарка, а молоденького…"
- При чем тут религия, Ержан-ага? При чем Азраил? Можно подумать, что лежат там одни муллы да имамы. Нет, атеисты там же. И нас с вами - придет час - мимо не пронесут.
- Кур-то у тебя небось мало? - спросил Сержанов.
- Кур?! - Не понял Мамутов, почему гость интересуется птицей. - Есть куры… Хватает…
- И остального хватает?
- И остального.
- К чему обезглавили пеструху? Если для меня, то зря. Тороплюсь я, забежал на минуту всего… Дело простое.
- Дело делом, а ужин ужином, - сказал Мамутов. - Курица разговору не помешает.
- Курица не помешает, а хозяйка - может.
- Не зайдет жена без спросу, - заверил Мамутов гостя.
- Зайти пусть зайдет, только бы не забыла выйти. Сержанов покосился на дверь: верно ли говорит хозяин?
Створки были распахнуты, и за ними никого не угадывалось. - Дело вот какое. Ты слышал, утром на совещании Даулетов к воде придрался. Зачем, думаешь?
- Пока не знаю.
- А затем, что нужно ему всех разогнать. Ищет повод. А повода нет, он и ухватился за воду. У нас в отчетах одно записано, а у него, видите ли, другие данные.
- На самом-то деле как?
- Ох, Мамутов, Мамутов. Кто ж ее мерил, эту воду? Ты про себя знаешь, сколько за день пьешь? То-то. И я про себя не знаю. А тут целый совхоз. По нормам положено четыреста кубов на центнер. Ну, мы скостили малость, записали триста пятьдесят и документально оформили. Цифирьки всё это, бумажки. Они там сидят в своих райуправлениях, делать им нечего, отчетностью завалили. Скоро не только воду, но и воздух, и кизяки по аулам начнут пересчитывать. А ты пиши им справки. Написал - уже документ. А документ, сам знаешь, - бумага официальная. Чуть что не сошлось - отвечай. Вот Даулетов за документ и схватился.
- С водой-то все же как? - переспросил Мамутов.
- Тугодум ты, Мамутов, тугодум. - Сержанова начала раздражать непонятливость хозяина. - Говорю же, не воду Даулетов ищет, а наши ошибки. Думаешь, мои только? Нет, братец, наши. Цифирьки те красовались не в одних лишь моих отчетах, но и в твоих тоже. А ты их с трибун произносил, когда нам премии да вымпелы вручали. А запиши мы в справке шестьсот кубов на центнер - были бы премии? Как же, жди! Мы с тобой, ладно, обойдемся и без премий. Люди мы состоятельные. Ты вот курицы для гостя не пожалел, - съязвил Сержанов. - А рабочим что скажем? Их за что обижать? Кому как не нам, руководителям, о своих людях позаботиться? Подумай над этим, Мамутов.
- Думаю, - отозвался секретарь. Слово произнес медленно и протяжно. Похоже, и впрямь задумался.
- Подумай, подумай! Потом возьми листок бумаги, сядь и напиши в райком, а хорошо бы еще и в газету.
- Что писать? - Мамутов встрепенулся.