- Деньги давай, хозяйка, - сказал он.
Розье не удостоила это предложение ответом.
Подмастерье похлопал ее по плечу еще разок, но уже посильней, всею пятерней.
Розье обернулась к Полю и сказала ему:
- Сколько я должна дать этому бездельнику, чтобы он притащил сюда вашу трапезу - устриц, омаров, гусиную печень и все прочие разорительные лакомства?
- Двадцать пять франков, - отвечал Поль.
- У меня банкнота только в двадцать франков: можете вы добавить еще пять?
- Нет, - сказал доктор.
- Ах! Что вы это, мама, - застыдившись, молвила Гритье.
- Может, у Сиски есть в ящике кассы. Пойду у нее их спрошу.
- Мама, да ведь я слышу, как у вас в кармане позвякивают монетки в пять франков, - сказала Гритье.
- И то правда, - сказала Розье, нахмурившись, но почти против воли, - на-ка вот, пиявец ты этакий, - обратилась она к подмастерью. - Принеси нам потрапезничать, гурманам, что помрут на соломенной подстилке. И попробуй только утаить хоть сантим и не отчитаться подробно и точно. Я тебя живо за уши оттащу в полицейский участок!
- Идет, - отозвался подмастерье, - но я не пойду никуда до тех пор, пока не получу то, что причитается мне.
- А это уж не я буду расплачиваться, - возразила Розье.
- А это я дам, - сказал Поль.
Почуяв подвох, подмастерье удалился радостный. Он недолюбливал Розье, которая никогда не давала ему даже стакана воды.
Розье, Сиска и Поль, оставшись в молчании, слушали, как рабочие, которых впустила Сиска, пьют во здравие доктора-чудотворца и воскресшей Гритье, доброй молодой хозяйки Гритье.
Дурное настроение Розье скоро рассеялось. Она решила, что придумала способ оттащить и врача к тому же полицейскому комиссару, с которым предстоит иметь дело мальчугану, случись ему не вернуть ей сдачи даже в полсантима. Да, без сомнения, именно она заплатила за устрицы, бараньи отбивные, гусиную печень, омаров; но кто же заказывал эту дорогую трапезу? Доктор. При необходимости это подтвердил бы и подмастерье. Кто заказывает, тот и платит. Трактирщик раскрывает свои закрома, дабы обеспечить заказчику стол, однако у него есть право возвращать себе выручку за счет вышеупомянутого заказчика. Это было яснее ясного. Если надо, она и до местного судьи дойдет - этого дураковатого типа, не то вечно хмельного, не то всегда с похмелья, на правое ухо глуховатого, на левое - туговатого, она уже видала.
Она вообразила, как ответчик предстанет перед таким значительным лицом и как оно принудит его выплатить ей, истице: равным образом за горшочек гусиной печени; равным образом за шесть бараньих отбивных; равным образом за омара; равным образом за салат, масло и уксус, и за жарку и варку второй категории, всего двадцать семь франков пятьдесят сантимов.
Равным образом, за… уточнить число бутылок бордоского вина, с учетом разных степеней жажды ответчика… но ее доля - по меньшей мере бутылок шесть. С наценкой за сладость - по пятнадцать франков за бутылку, итого 90 фр. Особенно радостно заблестели глаза у Розье, когда она подумала, что этот обильный обед оплатит человек посторонний; а тут еще и барыш в пять франков за жарку шести отбивных и нежданная выручка в девяносто франков за вино.
Вот почему к ней вернулось доброе расположение духа и она снова смотрела на Поля с уважением, по-прежнему раболепным, разве что немного встревоженным, как у кредитора, стоящего визави с платежеспособным торговцем.
Устрицы, отбивные, омар и гусиная печень виделись ей теперь совсем в ином свете; теперь это уже были не ее деньги, не ее кровь и плоть, которые ей предстояло пить и есть, - нет, это глупость доктора принесла плод столь мясистый.
Ее радость была так велика, что она не смогла сдержать ее.
- Мсье доктор, - сказала она, - вы были так великодушны ко мне, и я должна спросить вас, сколько вы хотите за визит. Два франка, не больше?
Доктор ясно увидел ловушку; не желая больше заслужить медали за спасение жизни, он отвечал:
- Так оценить мои услуги я не позволю.
- Как! - вскричала Розье. - Но тогда за что же вам заплатить?
- За болезнь.
- Да куда ж смотрит наше правительство? Да ведь так вы можете стребовать с меня сколько захотите… хоть двадцать франков, и я должна буду вам их заплатить.
- Да и сто франков мог бы.
- Сто франков! Вы это перед судьей мне скажите!
И перед ее взором воссиял этот самый судья, подобно божеству, окруженный ореолом славы, посреди которого повисла его качающаяся образина с дергающимися щеками и разноцветными глазами.
- Да, и это всего лишь справедливо, - отозвался Поль. - Я несколько часов провел здесь, выхаживая вашу дочь; я сам приготовил ей снадобье; я спас ее от смерти. Я мог бы без стеснения потребовать и пятьсот франков.
- Пятьсот франков!.. Но ведь не?..
- Вы заплатите за ужин, - сказал Поль, заканчивая фразу за Розье, - и будете счастливы, что с вами расквитались так дешево.
Розье сказала с наигранной ласковостью:
- Я женщина бедная.
- Нет, - отвечал Поль.
- Те несчастные десять тысяч, что вы видели у меня в руках, еще не делают меня богачкой, - вздохнула она. - Видите ли, мсье, вы добрый, у вас-то денег куры не клюют… а у меня это все, что есть. Вы посмеиваетесь. Клянусь вам.
- Не клянитесь.
- Хотите, пойдем, я докажу вам, что не лгу?
- Нет.
- Вы не верите мне; а ведь я правду говорю. А давайте так, - сказала она уже совсем медовым голоском, - можно вы заплатите за еду? А я плачу за выпивку.
- Вы заплатите за все.
- За все! - сказала Розье. - Но тогда вы не останетесь с нами ужинать…
- Отчего ж, я с вами поужинаю… оплата за такое лечение… может составить до пятисот франков, может и тысячу, и оплатить до конца декабря…
- Боже милостивый! - вскрикнула потрясенная Розье.
И, глядя на него и почтительно - ибо была укрощена - и угрожающе, поскольку с удовольствием прирезала бы его.
- Приглашаю вас отужинать с нами, - сказала она.
И в глубине души пожелала, чтобы дьявол утащил его в ад вместе с первой же проглоченной им устрицей.
- Теперь, мадам, - сказал Поль, - мне предстоит попросить у вас еще кое-что…
- Что? - бледнея, спросила Розье.
- Пока принесут ужин, сварите, пожалуйста, кофе.
- Кофе? Да куда ж еще и кофе?
- Чтобы мадемуазель окончательно восстановила свои силы. Но только очень-очень крепкий.
- Щепотку на троих, и только, - откликнулась Розье, чуть не возопившая от подобного святотатства.
- Три щепотки, - возразил Поль.
- Три щепотки! Да вы никак хотите, чтобы стены в доме пустились в пляс?
- Пусть их, - ответил он, - зато потом будут крепче стоять.
- Три щепотки! - все повторяла Розье, выходя из комнаты. - Да неужто все это наяву и я еще на этом свете!
XIII
Вернулся подмастерье. Поль дал ему щедрые чаевые, что сподвигло того заказать и себе, и самому бедному из своих дружков по "большущей" кружке пива. Выпив, два юных друга заметно повеселели и подняли большой шум.
Гритье сразу принялась накрывать на стол: все принесенное было покрыто белой салфеткой: ужасные устрицы, разорительная гусиная печень, омар, после которого уж точно в больницу уволокут, и самое дорогое мясо - эти бараньи отбивные… Розье села. Она только что принесла кофе, пресный запах которого изобличал назойливое присутствие цикория.
Гритье берет приборы, раскладывает их на столе, приносит блюда, две погребальные свечи - теперь это праздничные, радостные свечи. Она только что разожгла огонь в большом камине. Вкусно пахнет. И в этой большой комнате впервые становится тепло.
Розье молча созерцает еду; те двадцать пять франков, что она стоит, для нее разделились на пять пятифранковых монет, на каждой выгравировано по ухмыляющейся роже; вот они будто прыгают по столу, точно шарики незримого бильбоке.
Она не ела с семи утра - а сейчас девять вечера, - ужасные устрицы, разорительная гусиная печень, омар, после которого в больницу уволокут, бараньи отбивные, плавающие в соусе, даже вино, за которое она заплатила, пробуждают в ней зверский аппетит и неукротимую жажду, заставляющие ее очень скоро взяться за дело. Вот уже она сама порезала еду и налила вина; самый жирный кусок кладет самой себе и себе же наливает самый большой бокал, ею самой выбранный и пол-литра вмещающий; она не ест, а заглатывает; не пьет, а жадно хлебает. Ведь это все ее деньги, их так необходимо вернуть обратно в сундук, думается ей - и если не в тот, что привинчен к полу, так хоть в тот, что сотворила сама природа. Для Гритье, как и для Поля, это и грустное и комичное зрелище.
Они тоже едят и пьют, но при этом ловко управляются с вилками, нервные, торопливые, поклевывают точно птички, отпивают большими глотками, чокаются "клинк-клинк", как говорят фламандцы, когда хотят воспроизвести звяканье колокольчиков, возникающее при стуке одного бокала о другой. Но при этом они задумчивы и глубокие взгляды, которыми они обмениваются, полны бесконечной страсти.
Нет, не вино, не сгорающий в очаге уголь воспламеняют их. То жар их сердец. Им кажется, будто плывут они, покачиваясь, по и ласковому, и бурливому морю в лодке, и нежностью отдают даже самые резкие ее повороты. Они смотрят друг на друга и не говорят ни слова. Устрицы, гусиная печень, омар - каким все это кажется им грубым и прозаичным; ни при чем даже и вино, такое красное и горячительное - кажется, что сами их взгляды полны того огня, что сияющими потоками лучится и заполняет всю комнату.
А Розье все ест и ест.