- Прямо эпически-гоголевская фраза, - продолжала Любовь Евгеньевна. - Сразу чувствуется, что в жизни что-то не заладилось… После вечера нас познакомили. Передо мной стоял человек лет тридцати - тридцати двух, волосы светлые, гладко причесанные на косой пробор. Глаза голубые, черты лица неправильные, ноздри глубоко вырезаны, когда говорит, морщит лоб. Но лицо в общем привлекательное, лицо больших возможностей. Я долго мучилась, прежде чем сообразила, на кого же он походил. И вдруг осенило - на Шаляпина! А вот одет он был далеко не по-шаляпински… Какая-то глухая черная толстовка без пояса, этакой "распашонкой", была на нем. Я не привыкла к такому мужскому силуэту. Он показался мне комичным слегка, так же, как и лакированные ботинки с ярко-желтым верхом, которые я сразу окрестила "цыплячьими". Только потом, когда мы познакомились поближе, он сказал мне не без горечи: "Если бы нарядная и надушенная дама знала, с каким трудом достались мне эти ботинки, она бы не смеялась…" Тогда я и поняла, что он обидчив и легко раним. На этом же вечере он подсел к роялю и стал напевать какой-то итальянский романс и наигрывать вальс из "Фауста"… Было это где-то в начале января. Москва только что отпраздновала встречу Нового года, 1924-го… Второй раз я встретилась с ним случайно, на улице, уже слегка пригревало солнце, но все еще морозило. Он шел и улыбался. Заметив меня, остановился. Разговорились. Он попросил мой новый адрес и стал часто заходить к моим родственникам Тарновским, где я временно остановилась на житье (как раз в это время я расходилась с моим первым мужем). Глава этой замечательной семьи Евгений Никитич Тарновский, по-домашнему - Дей, был кладезем знаний. Он мог процитировать Вольтера в подлиннике, мог сказать танку, стихотворение в три строки на японском языке. Но он никогда не поучал и ничего не навязывал. Он просто по-настоящему много знал, и этого было достаточно для его непререкаемого авторитета… Стоило Булгакову и Тарновскому один раз поговорить, и завязалась крепкая дружба. Дей, как и все мы, полностью подпал под обаяние Булгакова…
А вскоре и началась наша совместная жизнь с Михаилом Афанасьевичем. На первых порах нас приютила его сестра, Надежда Афанасьевна Земская, она была директором школы и жила на антресолях здания бывшей гимназии. Получился "терем-теремок", где жили: она сама, муж ее, Андрей Михайлович Земский, их маленькая дочь Оля, его сестра Катя и сестра Надежды Афанасьевны Вера. Ждали приезда из Киева младшей сестры Елены Булгаковой. А тут еще появились мы… И знаете, как-то все хорошо устраивалось. Было трудно, но и весело… Потом мы переехали в покосившийся флигелек во дворе дома № 9 по Чистому переулку, раньше он назывался Обухов. Дом свой мы прозвали "голубятней", но этой голубятне повезло: здесь написана пьеса "Дни Турбиных", повести "Роковые яйца" и "Собачье сердце" (кстати, посвященное мне). Но все это будет несколько позже, а пока Михаил Афанасьевич работает фельетонистом в газете "Гудок", он берет мой маленький чемодан по прозванию "щенок" (мы любим прозвища) и уходит в редакцию. Домой в "щенке" он приносит письма частных лиц и рабкоров. Часто вечером мы их читаем вслух и отбираем наиболее интересные для фельетона…
Любовь Евгеньевна показывала книги М.А. Булгакова, подаренные ей с нежными надписями. Показывала "книги" в единственном экземпляре, в которых много было забавного и шутливого: рисунки, эпиграммы, дружеские шаржи.
По-новому раскрылись мне после этой встречи некоторые стороны творческой личности Михаила Булгакова. Вот почему об этой встрече и об этом нашем разговоре и захотелось здесь рассказать.
Это был счастливый период жизни Булгакова. Еще ничто не омрачало ее. Булгаков не умел и не желал лукавить, приспосабливаться ни в жизни, ни в литературе. Он был на редкость цельным человеком, что, естественно, проявлялось и в его творчестве.
Любовь Евгеньевна напомнила, что как раз в это время в "Гудке" работали Валентин Катаев, Юрий Олеша, Евгений Петров и многие другие, ставшие впоследствии известными писателями. Фельетоны Михаил Афанасьевич писал быстро, и Любовь Евгеньевна спросила меня, помню ли я то место в автобиографии Булгакова, где он рассказывает, как писались эти фельетоны: "…Сочинение фельетона строк в семьдесят пять - сто отнимало у меня, включая сюда и курение и посвистывание, от восемнадцати до двадцати минут. Переписка на машинке, включая сюда и хихиканье с машинисткой, - восемь минут. Словом, в полчаса все заканчивалось".
Да, это место из автобиографического произведения Булгакова я помнил…
И в 1924, и в 1925 годах Михаил Булгаков писал фельетоны… "Коллекция гнилых фактов", "Праздник с сифилисом", "Просвещение с кровопролитием", "Пустыня Сахара", "Крысиный разговор", "Как школа провалилась в преисподнюю"…
Булгаков беспощадно и гневно обрушивался на пьянство и алкоголизм как одно из вреднейших и разрушительных зол нового общества, мешающих нормальной жизни.
Бытовые нелепости, неурядицы семейной жизни, безделье и невежество, бескультурье и безграмотность и многие другие недостатки строящейся жизни - все это подвергается критическому анализу на страницах "Гудка", в фельетонах М. Булгакова, Ю. Олеши, В. Катаева… Булгаков шутит над мелкими промахами полуграмотных железнодорожников, едко язвит, беспощадно высмеивает бюрократов, формалистов, чиновников советского аппарата. Его смех, то злой, то добродушный, далеко слышен, достигая не только конкретных носителей зла, но и долетая до высоких этажей Власти. Потому и занимался газетной работой Булгаков, что видел в ней очистительную силу, способную хоть немного, хоть чуть-чуть поубавить мусора и грязи в нашей стране.
Булгаков становится особенно безжалостен и беспощаден, когда видит, что сильный, дорвавшийся до власти, угнетает слабого, давно знакомого нам по литературе "маленького человека". Казалось бы, примелькались эти персонажи. Но Булгаков вновь и вновь возвращается к этому столкновению двух социальных сил, потому что за каждым таким столкновением конкретные судьбы конкретных людей.
Пустяковый вроде бы факт. Тихо, мирно жил десятник на станции ЮЗа Славутского участка, но пришло время, и он женился. При встрече с ним, счастливым молодоженом, заведующий разработкой на участке "спрашивает в служебном тоне, побрякивая цепочкой от часов:
- Как вы смели, уважаемый, жениться без моего ведома?
У меня даже язык отнялся, рассказывает десятник. Помилуйте, что я - крепостной… И мучает раздумье: а если моей жене придет в голову наделить меня потомством в размере одного ребенка - к Логинову бежать?.. А если октябрины? А если теща умрет? Имеет она право без Логинова?"
"Со слов десятника записал Михаил Б." и опубликовал фельетон в "Гудке" 12 августа 1924 года под названием "На каком основании десятник женился! (Быт)".
А 29 августа 1924 года в том же "Гудке" опубликован фельетон "Сотрудник с массой, или Свинство по профессиональной линии (рассказ-фотография)". В центре - тоже чиновник невысокого ранга, но какое самомнение сквозит в каждом его слове, в каждом поступке. Сколько чванства и этого "ячества". Его заранее попросили сделать доклад о дорожном строительстве, но он не готовился к этому докладу, пренебрежительно отнесясь к массе собравшихся. Да и вообще он-то думал, что его ждет начальство, он даже испытал что-то вроде беспокойства, когда прилетевшая Дунька, "как буря", сообщила, что его "кличут"; потом, узнав, что его ждет собрание, даже "плюнул с крыльца": экая досада, что беспокоился. Высказав презрительное отношение к массе, "чтоб ей ни дна, ни покрышки", и пообещав жене, что скоро вернется, "я там прохлаждаться не буду… с этой массой", товарищ Опишков пошел на собрание. Председатель собрания встал ему навстречу и "нежно улыбнулся". Но Опишков в ответ только пробурчал что-то нечленораздельное. Крайне изумился Опишков, когда узнал, что он должен выступать с докладом на собрании: "Я доклады делаю ежедневно Пе-Че, а чего еще этим?.."
"Председатель густо покраснел, а масса зашевелилась. В задних рядах поднялись головы…"
Нехотя начал свое сообщение Опишков, выдавливая слова, как тяжелые камни ворочал. Всем было ясно, что Опишков не хочет делать доклад, считая ниже своего достоинства отчитываться перед массой. И на мягкое замечание председателя собрания, что нужно было подготовиться, раз его просили, Опишков вдруг заорал.
"- Я вам не подчиняюсь!.. Ну вас к Богу!.. Надоели вы мне, и разговаривать я с вами больше не желаю".
"- Вот так свинство учинил! - кто-то крикнул в зале.
Председатель сидел как оплеванный и звонил в колокольчик. И чей-то рабкоровский голос покрыл гул и звон:
- Вот я ему напишу в "Гудок"! Там ему загнут салазки!! Чтобы на массу не плевал!!"
24 сентября 1924 года Булгаков публикует фельетон "Колыбель начальника станции", в котором клеймит все то же свинство: на общее собрание рабочих и служащих станции Щелухово Казанской дороги не явился докладчик - начальник станции, прислав записку, что "лег спать". И кто-то бросил из зала:
"- Колыбель начальника станции - есть могила общего собрания", так как собрание объявили закрытым.
Да, это был год перемен и надежд… И не все так просто было, как обрисовала мне Любовь Евгеньевна в первые наши встречи… Много лет спустя вышла в свет ее книга "Воспоминания" в издательстве "Художественная литература", в 1990 году, из которой можно узнать интересные подробности переживаний тех лет…