- Я гляжу, Григорь Иваныч, - осклабился Емельян, - по крестьянству у тебя голова соображает. Приходилось, видать?
- Ты лучше вот что, - посоветовал Григорий Иванович, - народ на поле посылай. Сейчас они ничего не сделают - зимой ноги протянут.
Растворив ногою дверь, появился Юцевич. В одной руке он нес зажженную лампу без стекла, ладонью другой прикрывал спереди трепетное пламя. Чудовищная тень солдата вскочила во всю степу, переломилась на потолок.
Комбрига и начальника штаба ждали дела. Емельян собрался уходить.
- Я что хотел узнать, Григорь Иваныч. Раньше молоко Путятину сдавали, и он какие-никакие, а деньги платил. Теперь как будем?
- Вам что - свет клином на Путятине сошелся? Самим надо браться.
- Торговать? Да какой же из меня… На пальцах считаю - много ли наторгую.
Придвинув лампу, комбриг как будто сразу забыл о солдате.
- Учись, учись, - проговорил он, увидев, что тот все еще стоит. - Не научишься - опять в колодец сядешь. Только на этот раз, может, и не вылезешь совсем. Понял, нет? Тогда кругом - арш!
О колодце у комбрига сорвалось так, походя, но Емельян сразу сделался мрачнее тучи. Каждый раз, вспоминая свое унизительное отсиживание в ледяной воде, свое бессилие, он ощущал, как горячо, нетерпеливо начинает колотиться сердце: болела душа за товарищей, зарубленных бандитами в путятинском - вот в этом самом! - дворе. Надо же, как дети малые попались! Подумаешь сейчас - и локти бы себе с досады откусил…
Домой, в Шевыревку, Емельян вернулся декабрьским мглистым днем, под праздник Николы, когда от первых морозов становятся на зиму обмелевшие, усталые реки. Покуда добирался, наслушался многого: и об Антонове, и о "союзе трудового крестьянства" ("союз тамбовских кулаков", - едко шутили вагонные попутчики), однако в серьезность затеи с восстанием не верилось. Колчака, поляков, Врангеля одолели, а уж какого-то Антонова…
Дома Емельян застал захудалость во всем и недостачу. Война - она кому как: одного погладит, а другого ушибет. Заметней, чем прежде, стала разница между двумя извечными концами деревни, верхним и нижним, будто одни за эти годы росли и укреплялись, а другие ветшали и худели.
Сильно распух Путятин, подумывал перебираться в Каменку, большое торговое село, где для человека с деньгами и соображением открывался нездешний простор в делах. Тянулся за ним и Милованов, во многом бравший с него пример. Когда Деникин подходил под самую Москву, Милованов скупил по деревням хлебушко и ссыпал про запас, готовясь повезти его в оголодавшую столицу. Размахнулся мужик не по-здешнему, на зависть многим, да вышла маленькая неувязка: Москву Деникину взять не удалось (а то выскочил бы Милованов сразу в большие тысячники). Но своей надежды Милованов не терял - теперь постоянно интересовался свободной торговлей…
- Дела, я гляжу, у вас… - крякнул Емельян. - Зачем же тогда царя скидывали? Чтобы Путятина да Милованова на шею посадить?
- Емеля, ты, сказывают, и в Москве бывал? - спросил Сидор Матвеич. - С Лениным, случаем, не видался?
- Где там, дедушка… У Ленина своих забот полно.
- Правду, нет ли говорят, будто белые французов наняли и те за хорошие деньги, за бриллианты поперек Волги магнит поставили? Как баржа какая или пароход идет, его - раз! - и притянет на дно. Оттого и голодуха: никакого подвозу не стало.
Недовольно завозился громадный Яценко.
- Ленин правильно распорядился: хочешь землю - сам бери! Вот и надо брать.
- Брали, - вздохнул Степан, брат Емельяна, - да между рук просыпалось. У меня семья трое, и у Милованов а трое. У меня надел - куренка некуда выпустить, а у Путятина, у Милованова?
- Значит, и на них нечего смотреть!
После сердитых слов Яценко все замолкли и уставились под ноги. Так тихо стало, что слышен был визг снега под чьими-то сапогами на улице. Чернота ночи глядела в окна. Из сеней, куда часто выходила Алена, жена Степана, врывались бойкие клубы холода. Самим брать… Хорошо бы, конечно, да как? Свои же все, деревенские. Неловко…
Подолгу просиживали мужики, собираясь вечерами у Ельцовых. Как правило, все с нижнего, бедняцкого конца деревни. Накуривали так, что начинало драть глаза, и Алена, проснувшись, разгоняла всех по домам…
Помог случай: в деревню приехал продовольственный отряд. С помощью приехавших потрясли богатеньких, у Путятина конфисковали дом под сельсовет. (За этот дом, за помощь продотряду Путятин потом криком изошел, требуя найти спрятавшегося Емельяна.)
- Вы главного ищите! - топал он ногами на бандитов, таскавших к нему в амбар избитых сельсоветчиков. - Главного нету. Он тут где-то, тут!..
Расправы над товарищами Емельян не видел, однако бандиты постарались согнать к путятинскому дому столько миру, точно выставляли свою лютость напоказ.
Антоновское воинство вошло в деревню пышно, с музыкой. По четыре человека в ряд ехало несколько десятков всадников на отборных гладких конях, двигались молча, с каменною неподвижностью в седлах. За ними показались новые ряды, человек пятьдесят, но тут каждый был с баяном. Широко и враз растягивая мехи, баянисты слитно выводили грубыми лесными голосами: "Трансвааль, Трансвааль, страна моя, ты вся горишь в огне…"
За баянистами в мрачном одиночестве ехал огромный детина и в обеих руках держал древко большого бархатного знамени. По красному полю, обрамленному золотистой бахромой и кистями, в два ряда тянулась вышитая надпись: "В борьбе обретешь ты право свое!" За детиной со знаменем, тоже в одиночестве, на рослом сером жеребце, покрытом алым чепраком, екал худой сутулый человек в невиданно пестрой одежде: красной с золотом и серебром. Седло и уздечка были щедро выложены серебром и начищены до блеска.
Конные ряды тянулись бесконечно. Потом ухарски проехали тачанки с пулеметами, за ними несколько упряжек тащили прыгавшее на кочках орудие.
Старик Путятин, радуясь возвращению, обходил свой дом, в котором несколько месяцев помещался деревенский Совет, оглядывал ободранные стены; он забылся в размышлениях и вздрогнул, когда распахнулась дверь и во главе гурьбы обвешанных оружием людей вошел пестрый человек, недавно проезжавший на сером жеребце. На Путятина близко глянули темные запавшие глаза, сварливым тонким голосом человек задиристо спросил:
- Кто таков?
У Путятина была привычка долголетнего хозяина выбирать работников по ширине кистей и плеч. Машинально он отметил, что этот в работники не годится: ничем не вышел. Красная гимнастерка с золотым шнуром по вороту и красные галифе с серебряными лампасами были сшиты из добротного материала, но сидели, как на нестроевом солдате. Едва увидев в избе постороннего, вошедший затеребил серебряный темляк на золотой рукоятке шашки, принялся подрыгивать ногой в гусарском мягком сапоге с кисточкой.
Влезая за ним в избу, низенький толстый человек в длинной бурке и зеленой чалме с пером успокоительно проговорил:
- Хозяин это, Александр Степаныч.
- Хозяин? А доказательства?
Капризный вопрос остался без ответа. Все молчали. Тогда Антонов, дернув головой, снял красную фуражку с золотым кантом по большому козырьку и вялой рукой погладил худой оголившийся висок.
- Ну что, дед? Сладко было при комиссарах?.. А ведь говорил вам, чертям! Не слушаете никогда.
Низенький, в бурке и чалме, зашел старику за спину и стал подталкивать его к дверям.
На крыльце уже стоял пулемет с продетой патронной лентой, к перилам охрана привязывала лошадей.
Человек в чалме кричал с крылечка, чтобы немедленно послали охранение на мельницу за деревней, и сердился, что этого не догадались сделать раньше. Выставив старика из дома, он ни минуты не сидел на месте. Казалось, основной его работой было производить как можно больше шума и суеты. С разбегу он взлетал на самый верх крыльца, и бурка его трепыхалась, как крылья большой подбитой птицы. Это был командир Особого отборного полка в антоновской армии, Назаров. Его странный, невиданный в Шевыревке головной убор вызывал любопытство и страх.
- Турок, что ли? - переговаривались в толпе, стоявшей с самого утра у путятинского дома.
- А вот он тебе покажет турка…
Минуя охрану и пулемет на крыльце, в дом заходили командиры полков и отрядов, озабоченные люди, все, как правило, с излишком обвешанные оружием. Антонов сидел за столом в окружении ближайших приспешников, с которыми он раздувал свое большое угарное дело. Здесь были сотоварищи, прошедшие с ним каторгу, соучастники его лихих дел на уездных дорогах дореволюционной России.
- Мобилизацию провели? - цедил он сквозь зубы и поглядывал вокруг себя из-под низких век. - Пьянствуете, сволочи! А мне люди, люди нужны!
В нем нарастало раздражение, и штабные без особой нужды на глаза к нему не лезли.
- Александр Степаныч, митинг сейчас, - напомнил Ишин, краснобай и большой знаток мужичьей психологии.
Антонов взглянул на него с неприязнью:
- Нам долго рассусоливать некогда. Сам знаешь.
Ему становилось жарко в теплой одежде, он рукавом утирал лицо.
Натужно переставляя ноги, вошел парнище с чубом на пол-лица, в обеих руках он нес тяжеленную пишущую машинку. Все замолчали и дали ему дорогу. С усилием, выставив живот, парнище приподнял и со стуком опустил машинку на стол. От стука Антонов дернулся:
- Ты аккуратнее не можешь, м-морда?
Парень испугался и уронил вдоль тела руки.
Снова вмешался сладкоречивый Ишин, незаметно отодвигая парня к порогу, показывая ему, чтобы убирался подобру-поздорову.
- Надо бы, Александр Степаныч, поделикатней кого к машинке приискать. Давно говорю. Ему с быками управляться, а тут штука умственная, техническая.
Он у меня научится! - разбушевался Антонов. - Я его… как зайца спички зажигать!