4 ноября
Шестидесятилетие Владимира Ивановича Кадышева в армии отмечали если не пышнее, то искреннее и шире, чем незадолго до этого такой же юбилей министра обороны. Поздравительные письма и подарки доставляли ему с почты бумажными мешками. Перевозя их на дачу, Кадышев сломал заднюю подвеску своего «Мерседеса».
Не без скрытой ревности к любимцу армии и флота министр дал в его честь прием.. Врученный юбиляру орден многих разочаровал, и в тостах гостей стал склоняться «герой России» — разумеется, как бы с маленькой буквы и с определениями «подлинный», «народный» и даже, истине вопреки, «незаметный».
Момент был щекотливый. Последний майор за столом понимал: что вручено, то вручено, и кадышевский крестик невозможно обменять на звезду Героя. Топорные намеки, стало быть, произносились как упрек министру, который мог бы представить Кадышева к награде сообразно заслугам, да, видно, не захотел, еще раз плюнув в душу спецназу всех родов войск. При этом несостоявшийся Герой против его воли оказался знаменем для оппозиции и красной тряпкой для министра и команды.
Можно было не сомневаться, что Кадышев потрепыхается в этом качестве недолго и спустя приличествующее время будет с почетом отправлен на пенсию.
Поэтому, когда юбиляр встал, призывая гостей к молчанию, это вызвало некоторое даже недовольство в рядах его непрошеных защитников: рано, еще не все высказались.
— Вот тут говорят: «Герой, герой…» Помилуйте, за что такая несправедливость?! — произнес Кадышев и потянул театральную паузу. Гомон стих. У многих мелькнула шальная мысль: «Сейчас Змей врежет. Хлопнет дверью — терять ему нечего». А Кадышев, оправдывая свое прозвище, обвел стол ровно ничего не выражающим взглядом казенного фотопортрета. — За что такая несправедливость, — повторил он, — по отношению к настоящим героям?! Я-то уже двадцать лет геройствую только на словах. — Снова пауза. Кадышев отсалютовал рюмкой и провозгласил:
— За подлинных героев — за нашу армейскую молодежь. Ей труднее, чем было нам!
— Ну, Володя, чтоб это был не последний твой орден! — оценив дипломатичность Кадышева, провозгласил министр. Его рука с рюмкой, протянутая к рюмке юбиляра, повисла в воздухе. Кадышев поднялся и, высмотрев кого-то в конце длинного стола, позвал:
— Таня! Ну что ты прячешься, иди сюда!
В наступившей тишине из-за стола встала маленькая гибкая женщина-девочка и, шурша по полу шлейфом вечернего платья, направилась к Кадышеву. Вспыхнули софиты заскучавших было телевизионщиков. Нацеленные на юбиляра камеры стали разворачиваться. Загромыхали стулья: сидевший рядом с Кадышевым главком внутренних войск встал, чтобы уступить свое место, и за ним вскочила половина стола.
В армии чтят субординацию. Главком не мог сидеть в конце, на месте маленькой женщины. Ее стул занял сосед справа, подполковник, за ним передвинулись полковники и генералы. Когда женщина подошла к Кадышеву, кресла для нее и главкома были свободны. Гости разбирались, где чья тарелка, но больше глазели на даму.
— За любовь! — Кадышев приобнял ее, не позволяя сесть. — За вашу любовь ко мне и за мою Татьяну, без которой меня сейчас не было бы среди вас. Я считаю, что этот орден больше заслужила она, чем я!
Вынув орден из коробочки, Кадышев поднял его над головой. С дальнего конца стола, где сидели адъютанты, к нему плыл передаваемый из рук в руки граненый стакан.
— Сапоги вы армейские, — умильно заулыбался Кадышев. — Напоить хотите?!
Он опустил орден в стакан, и кто-то до краев наплескал туда водки. Потянувшись стаканом к рюмке помрачневшего министра, Кадышев пояснил вполголоса:
— Два раза вытаскивала меня с того света. У меня же сердце никудышное. Другая бы молодая жена — ахи, охи, лишние пять минут промешкала и этак невзначай стала бы молодой вдовой с квартирой, дачей и всем прочим.