Хозяйка, одетая по-городскому и не без щегольства, в это время как раз потчевала из четырехгранной фляги проезжих возниц, улыбаясь и мило щебеча, а на галерее стояла девушка помоложе, кокетничая сама с собой, потому что рядом как будто никого не было видно. Небольшая эта корчма, которая была пристанищем для возниц, замучивших своих лошадей на песчаной дороге, и привлекала их дешевой водкой, сдобренной турецким перцем, служила также рубежом для провожающих, неспособных расстаться с другом без многократных объятий. В ее единственной и довольно убогой горнице, все убранство коей составляли топчан, скамьи, драная занавеска и скудная зелень неухоженных цветов, частенько распивали привезенное из города шампанское и справляли ночные пирушки, для которых в городе не оказалось места.
Унылое это было заведение, как всякая пригородная корчма, где так и разит пьянством и где находит себе прибежище распоследний отвергнутый городом сброд, - облупившиеся стены, поблекший "герб" (armes parlantes, изображавший бутылку и рюмку), разбитая кое-где галерея и треснувшие стекла в окнах отнюдь не придавали ему прелести, а от нескольких чахлых сосен во дворе не было ни тени, ни уюта. Вокруг только пески да лысые холмы. Хоть невзрачный вид был и у заезжего двора, пришлось остановиться ради лошадей. Стась с нетерпением осматривался вокруг.
И вдруг - о чудо! - он заметил на галерее сперва одного, потом двух, трех, наконец, четырех школьных товарищей, ехавших, как и он, в Вильно.
- А, уважаемый Пиончик! - вскричали они хором. - Привет тебе, поэт весны! Приветствуем и просим идти к нам, не то за уши притащим.
Стосковавшись по обществу молодежи, Стась, выйдя из брички, одним прыжком очутился с ними и попал в объятия своих самых любимых сверстников.
- Слава богу, что мы тебя встретили! - воскликнул Павел Щерба, закадычный друг Станислава. - Теперь уже вместе въедем в это проклятое или заклятое Вильно, куда мы всё добираемся, добираемся, да никак не доберемся.
- Но прежде всего, - перебил его Болеслав Мшинский, по-детски любивший поесть, - соберем остатки дорожных запасов и, пока лошади отдыхают, закатим пикник в складчину! Я жертвую огрызок копченой колбасы!
- Обжора, - пожимая плечами, сказал Павел. - Хоть бы на минуту забыл про брюхо!
- Пошли в дом, - прибавил Михал Жрилло, степенный литвин, - там поговорим и все обсудим…
- Пошли, пошли! - последним отозвался пан Корчак, рослый юноша с пробивающимися усами, больше всех них похожий на настоящего мужчину.
Они уже собрались идти в горницу, как вдруг в дверях корчмы показался еще и шестой юноша. Видимо, то был, вроде них, недавний школяр, только из какой-то другой гимназии, и тоже направлялся в Вильно, - правда, было неясно, с кем и как он сюда приехал, и сапоги у него почему-то были сильно запылены.
Друзья уставились на него, он - на них.
На незнакомце был изрядно поношенный форменный мундир, из которого он давно уже вырос, стоптанные сапоги и залатанные брюки, на голове фуражка, чей суконный вылинявший верх стал из синего грязно-голубым. При таком незавидном наряде выражение лица у незнакомца было горделивое, самоуверенное, смелое и спокойное, и смотрел он на всех с таким превосходством, что друзья были поражены силой его взгляда. Однако его низкий лоб не озаряла искра гениальности, и в заурядных чертах лица не сквозил могучий талант, от которого лицо светится и лучится; только сильная воля, несокрушимая гордость чувствовались в его сжатых губах и почти презрительном взоре.
Но разве можно разойтись с новым товарищем без слов, ничего не спросив, даже не поздоровавшись? Недавние гимназисты слишком хорошо знали студенческие обычаи, чтобы, пусть и не обижая чужака, отвернуться от него и расстаться равнодушно.
Первыми встали, чтобы приветствовать его, Павел Щерба и Михал Жрилло, когда он сам, видимо, отнюдь на это не рассчитывая и не сняв фуражки, довольно нагло обратился к ним.
- Любезные коллеги, - сказал он, вскидывая голову, - вы, наверно, как и я, направляетесь в Вильно? Не подвезете ли, часом, меня?
- Охотно! - первым откликнулся Станислав. - У меня в бричке есть место.
- А сюда-то как ты добрался? - спросил Щерба.
- Как? Вам любопытно узнать, как? - с победоносной усмешкой повторил вопрос незнакомец. - История довольно длинная, в конце-то концов я все же оказался здесь, но оставшуюся часть дороги мне уже не хочется пехтурой топать, да и в город входить вот так, одному, неприятно, так лучше я подсяду к кому-нибудь из вас.
И без приглашения, войдя с ними в горницу, он первый уселся на скамью.
Появление в их компании нового товарища слегка охладило приветствия и беседу молодых людей, однако в этом возрасте знакомство завязывается быстро, и через полчаса они держались так, будто десять лет знают друг друга.
Незнакомец, развалясь на скамье все с тою же нагловатой и надменной миной, с какой появился, начал им рассказывать свою историю, причем не только не старался скрыть свою бедность, заставившую его идти пешком огромное расстояние, но как бы ею похвалялся и гордился, словно победил гидру семиглавую.
- Иду я, - говорил он, - аж из Подолья, хотя, правду сказать, немного и проехал, но большую часть дороги пешком топал. - Он улыбнулся. - На сегодня уже остались у меня в кармане только трехгрошовая монетка да колечко, последняя драгоценность шляхетской семьи, чтобы продать его в Вильно и продержаться первые несколько месяцев. Нет, право, дорога у меня была чудесная, поэтичная, и я ни о чем не сожалею, разве что о последней паре драных сапог…
И он приподнял ногу, показывая отставшую подошву и торчащие из прорехи пальцы.
- Но пока ты не продашь колечко, не найдешь знакомых, не заведешь друзей, как же ты жить думаешь? - спросил Михал.
- Хо, хо! Вы за меня не тревожьтесь! - смеясь, возразил юный нахал, которого мы будем называть Базилевичем. - Во-первых, знакомые, вот они, уже есть, а во-вторых, я так уверен, что обязательно устроюсь и пробьюсь, что даже об этом не думаю.
Юноши взглянули на нового товарища с восхищением, а он на них - с превосходством, даже с жалостью и, главное, с сознанием своей силы.
- Ну что ж! - вскричал он. - Давайте же приступим к еде, коли в торбах у вас что-то найдется, а моей долей в складчине будет мой аппетит… Кто-то тут поминал колбасу, согласен и на нее, голоден я ужасно!
Весело приступили они к импровизированному пиршеству, состоявшему из поданного им дрянного чая, пресловутой колбасы, оказавшейся на поверку крохотным огрызком, да булок, сыра, масла и яиц. Все это нашим проголодавшимся юнцам, без умолку болтавшим и отнюдь не склонным привередничать, показалось превкусным, а Базилевич, тот уплетал за четверых и, надо отдать ему должное, безо всяких церемоний хватал под носом у всех что попадется - кто смел, тот два съел!
Завязался шумный, сбивчивый, пылкий разговор.
- А ты, Станислав, - спросил Щерба, - на какое отделение думаешь поступать? Чем будешь заниматься?
- Медициной, - тихо, с грустным вздохом ответил Станислав. - А ты?
- Так и я на медицинское собираюсь, - воскликнул Щерба. - Итак, приветствую тебя, коллега, очень рад, что мы будем сидеть на одной скамье, только не понимаю, что случилось: ты же был первым учеником по литературе и языкам, писал стихи и речи лучше нас всех, а может, даже лучше учителя… И ты думаешь поступать на медицинское!
- Такова воля родителей, - отвечал Станислав. Базилевич вскочил на ноги с горячностью, слишком театральной, чтобы быть естественной, - видимо, для пущего эффекта он немного переигрывал.
- Что я слышу! - воскликнул он. - Конечно, родителям почет и уважение! Но нечего их слушать там, где речь идет о всей судьбе и о совершенствовании себя на том единственном пути, который назначен нам господом богом! Бог вдохнул в твою грудь поэзию, чтобы ты был целителем сердец, а не для того, чтобы ты ее уморил в себе, услужая всякому хаму, получившему несварение желудка. Миссия поэта куда выше, и приносить ее в жертву так легко - это святотатство!
- Ох, и силен! - пробормотал Михал. - Лопал славно, но речи говорит еще лучше - набрался сил!
- Я беден! - покраснев, возразил Стась.
- Я, кажется, еще бедней тебя, - отчаянно жестикулируя, возмутился Базилевич. - Ты приехал в бричке, я приплелся сюда пешком, как нищий, у тебя есть деньжата в кармане, я гол как сокол, у тебя есть родители, которые с тобой куском хлеба делятся, а я перед своими заикнуться о том не могу, и все же, вот я перед тобой, - я не иду на это ваше хлебное медицинское, куда мне с моей памятью и способностями было бы не трудно поступить, нет, я буду заниматься литературой, к которой меня зовет божий глас!
Самонадеянность Базилевича была бы смешною, когда бы не искренность, придавшая ей почти героическую ноту, но все же что-то в нем отдавало театром, жаждой успеха, и это портило впечатление, - юноши слушали его удивленно, но без особой симпатии. Базилевич высокомерно глянул на них и умолк.
- Ну, а ты, пан Болеслав? - спросил после его пылкой речи Щерба, обращаясь к Мшинскому. - С чем ты едешь в Вильно?
- Поступаю на юридическое! Буду изучать право!
- Ха, ха! Как бы тебе, изучая право, не свернуть налево, - вмешался в их разговор Базилевич, - и такой кус хлеба часто бывает лучше других.
- Уж позволь, и наука эта тоже лучше других! - с некоторой обидой воскликнул Болеслав.