- И всё же слова его, а вернее, ошибочная позиция - плод непонимания… Война захватническая, грабительская, а Плеханов призывает голосовать в Государственной думе за военные кредиты! Это позиция последовательного марксиста? А это, с позволения, теория: коли Россия не победит в войне Германию, то задержит своё экономическое развитие? А требования прекращения классовой борьбы и гражданского мира в стране? - Людмила Николаевна угрюмо сдвинула брови. - Отказываюсь я понимать Плеханова. Образован, умён, а попахивает махровым шовинизмом…
- Любовь к родине просто называть шовинизмом. Беранже почему-то не стыдился говорить о любви к родине как о единственной страсти жизни. - Петров уныло долил вино в стакан. - Плеханов влюблён во французскую культуру и хочет спасти её от разрушения пруссаков. Что в этом плохого? Он призывает и нас, русских эмигрантов, идти волонтёрами ради спасения этой культуры. Кстати, русские волонтёры приняли декларацию от имени "русских республиканцев". Читали?
- Читала. Смесь политического невежества и крикливых слов. Многословие всегда прикрывает скудость мысли. - Людмила Николаевна помолчала и с сердцем закончила: - Великую сумятицу внёс дорогой Георгий Валентинович в умы…
- Забудем наши споры, Людмила Николаевна. - Петров подсел поближе, и на глаза его навернулись слёзы. - Всё же я чертовски рад, что сегодня вас встретил, словно русскую берёзку. Россия… Россия… И обещайте мне, если что случится, то отписать матушке… По-хорошему… По-доброму…
Людмила Николаевна положила ему руку на плечо и мягко улыбнулась. В глазах сострадание: да, всё может быть.
На крохотной эстраде гремела песня, столь популярная среди русских эмигрантов:
Привет, привет вам, солдаты 17-го полка,
Настал великий час,
Теперь вы служите народу!
Если бы вы расстреляли нас,
Убили бы свою свободу.
Петров троекратно расцеловался с Людмилой Николаевной и вернулся к своим друзьям. И потом, когда уже получили известие о его смерти, она долго вспоминала этот просящий и чуть испуганный взгляд. Очевидно, он сомневался в правильности своего решения, а у неё не хватило сил удержать его.
А песня и правда славная. Ильич в бытность в Париже частенько напевал её. Мелодичная. Нежная. Теперь она стала народной, хотя сложили её совсем недавно. Где-то на юге Франции возникло восстание виноградарей. Возмутились на поборы и взялись за колья. На усмирение послали солдат 17-го полка, но события развернулись неожиданно. Солдаты присоединились к восставшим и бросили винтовки - до границ Франции докатились раскаты первой русской революции. Полк сослали в Африку, а известный певец Монтегюс сочинил песню. Отец Монтегюса был коммунаром, и революция для него не пустой звук.
- Горе, горе-то какое! У Мари убили брата. Ему лет двадцать. Единственный сын в семье, и его боготворили. - Луиза шумно отодвинула стул и, оживлённо жестикулируя, заговорила. Говорила быстро. Картавила. - Убили… Убили… И жизни-то повидать не успел.
Людмила Николаевна чуть прищурила глаза. Припоминала. Это та самая девушка, которая сидит в мастерской у окна. Хохотушка и проказница. Да и брат частенько наведывался в мастерскую. То яблоки, то финики, бывало, притащит сестре на обед. Конечно, совершенно мальчик. Мари сказывала, что мать её тяжело больна. Как-то она примет это известие. И, будто угадав, её мысли, Луиза продолжала:
- От матери скрывают его смерть - боятся. Бог мой! Это убьёт её. Пока добиралась сюда, несколько похоронных процессий повстречала. Сколько работниц в мастерской в трауре! А теперь и Мари… - Луиза огорчённо всплеснула руками: - Парижане словно сошли с ума! Я утром была на телеграфе, так в окошко вылезла мадам и спрашивает: "Есть ли у вас брат?" Удивилась и сказала, что есть. "Так скорее пошлите его на фронт, а то боши ворвутся в Париж!" - "Нет, я хочу иметь живым брата… Живым…"
- А мне в префектуре позавидовали: "Русским война не страшна. Их много, и они побьют этих распроклятых бошей. Коли их много убьют, то много и останется… А нас, французов, мало". Я даже позеленела от возмущения: "Много - мало! Каждый убитый русский имеет и мать, и жену, и детей! Стыдно слушать, сударь!" - "Ничего не стыдно, каждый думает о своём народе!"
- Прохвост! Тоже мне патриот! В первые месяцы войны Париж опустел. Остались лишь бедняки в Латинском квартале. Бежали "патриоты" - буржуа. Сразу же исчезли из обращения до лучших времён золотые и серебряные монеты. Бежали подальше от грохота пушек. Бежали, как трусливые собаки. На вокзалах давились, за глотки хватали друг друга…
- Буржуа дорога своя шкура… А с деньгами что сделали…
- Мне хозяйка жаловалась, что, имея крупные деньги, можно оставаться голодным - никто сдачи не давал. А работницам платят по сто франков в месяц. Как жить на эти деньги? Как? "Вы можете заработать на бульваре… Красивая… Если погуляете побольше, то и заработаете побольше… Что делать - война!" - Луиза гневно прижала кулачки к груди и зло передразнила хозяйку. Даже губы поджала и глазами начала косить. - "Война!" Поэтому им можно так беззастенчиво обворовывать. Наши братья на фронте, а нас, их сестёр, посылают на панель, чтобы семьи не умирали от голода. - Луиза отпила несколько глотков сидра. Подняла стакан на свет. Пузырьки пританцовывали, пенились. - Вот она, мораль! Коли меня бы вновь избили, то вновь бы пошла с листовками.
Людмила Николаевна улыбнулась. Таким задором полна Луиза! Разрумянилась. В чёрных глазах упрямство, а в уголках губ гневные морщинки. Они очень сдружились за эти последние месяцы: она, русская эмигрантка, и эта французская работница. Действительно, Луизу избили. Она стояла у дверей концертного зала, где должен был происходить патриотический митинг, и раздавала прокламации. Сначала буржуа брали и благодарили, но, прочитав, кинулись бить молодую женщину тросточками и зонтами. Сердобольная французская полиция арестовала её как немецкую шпионку. Правда, держали в префектуре недолго, но допрос вели с пристрастием. Закрыли в ящик, напоминавший собачью будку, и долго допытывались, откуда взяла листовки. Листовки дала ей Людмила Николаевна. Вечером хозяйка мастерской удостоверила её личность, а мать, увидев синяки и кровоподтёки на лице дочери, потеряла сознание. Луизу отпустили, и отношения её с Людмилой Николаевной, проверенные такой нелёгкой ценой, окончательно укрепились. Да, Луиза прошла боевое крещение. Последствия ареста для Людмилы Николаевны как иностранки могли быть самыми печальными. В Париже провели регистрацию иностранцев. Нужно было получить особый вид на жительство и стать на учёт как рабочая сила. Комиссар особливо предупреждал каждого, что в случае подхода немцев к Парижу все иностранцы будут использованы на оборонных работах. "Да, мадам, будете рыть траншеи", - говорил он, потягивая жиденькое бургундское.
От раздумий Людмилу Николаевну отвлёк голос Луизы.
- Значит, в пятницу собираемся в своём университете? - Луиза передвинула к себе поближе коробку из-под торта, где были запрятаны листовки. Положила на коробку руки и, посмеиваясь, посмотрела на Людмилу Николаевну.
- Конечно, Луиза. Вы оповестите работниц. Будем изучать тактику уличных боёв на примере Пресни. - Женщина взглянула на Луизу и пояснила: - Пресня в Москве… Там геройски сражалась на баррикадах фабрика Шмита… Его потом замучили в Бутырках… Мне довелось быть на его похоронах.
- О, баррикады близки сердцу французов! - Луиза удовлетворённо покрутила головой. В чёрных её глазах вспыхнули озорные лучики, голос понизила до шепотка: - Людмила, так ночью прокатимся по Парижу? А? Утром шла на работу, листовки, как голуби, во всём Латинском квартале. Работницы даже в мастерскую принесли. Только и разговору про эти листовки. "Долой войну!" - это всем женщинам очень нравится.
- Значит, поняли смысл листовки, - уточнила Людмила Николаевна.
- Конечно, слова такие сердечные. В газетах одни крикливые писаки, правды не услышишь… А здесь всё про нашу жизнь. Хозяйка на меня поглядывала, когда женщины разговорились про эти листовки, но я и головы не подняла. Сидела тихая-претихая…
Людмила Николаевна удовлетворённо кивнула головой. Луиза молодчага! Как быстро переняла науку подполья! Ночью они действительно прокатились по Парижу. Среди русских эмигрантов оказался шофёр такси. Вот и надумала она: упросить его на большой скорости поколесить по Латинскому кварталу и разбросать листовки. Да, да… Взять и разбросать. Шофёр отказать не посмел. Сел на видавший виды "рено" и широким жестом пригласил их с Луизой. Сиденье открытое, как в пролётке. Шофёр в меховой дохе по парижской моде, на руках перчатки с кожаными крагами - в таком одеянии и на Северном полюсе не страшно. А им каково! Мокрый снег слепил глаза, руки мёрзли, в ушах ветер свистел. Только шофёр лихой - все улочки знал как свои пять пальцев. Виражи за виражами. А Людмила Николаевна разбрасывала листовки. Изредка машина замедляла ход. Луиза торопливо выскальзывала и засовывала пачку листовок около лавчонки или мастерской. Была и погоня- полиция пыталась перехватить машину, но куда там! Шофёр дал газ - и ищи ветра в поле. Они с Луизой поднялись разбитые: руки разламывало, голова кружилась, как при морской болезни, ноги ватные, но всё это пустяки - листовки нашли парижан. Ничто не может сравниться с сознанием выполненного долга - это Людмила Николаевна давно поняла. Забылось всё: усталость, бессонные ночи в типографии, погоня полиции, страх ареста и военного суда - она была счастлива. "Эта война - не наша война. Через море крови работницы всех стран должны, как сёстры, протянуть друг другу руки" - ради таких простых и честных слов Клары Цеткин рисковала она прошлой ночью.