Лицо благоотшедшего горит медью всесовершенной победы. Величие чрезвычайной долговечности основывается в его ровно, как птица над пустыней, парящем круглом подбородке… его ресницы видят создание в течение одного часа миллиона субурганов. Ресницы его как сон, отрешившиеся от страданий. Металлописная его сила, потому что он – Будда".
Профессор Сафонов – европеец. Он знает: чтобы не думать, нужно занимать тело и разум движением. Двигаясь все время, не размышляя о смысле движения, Европа пришла в тьму. Восток неподвижен, и недаром символ его – лотосоподобный Будда.
Виталий Витальевич двигается и совершает свои обычные работы в вагоне. Ночью, под влиянием темноты и отчаяния (горько остаться одному), он мог совершить ряд глупых возгласов и жестов. Теперь ему что: он европеец, он должен исполнить свою обязанность, и, кроме того, цивилизованному европейцу достаточно дня, даже несколько часов, для победы над своими душевными волнениями. Ему поручено довезти Будду до монгольской границы и сдать его представителям монгольского народа. В Петрограде у него квартира, книги, обстановка и рукописи: труды всей жизни. Он вернется, исполнив поручение. Предположим, что монгольские ламы в благодарность за услугу пожелают его иметь гостем в своей стране, – почему он не сможет остаться и прожить до конца революции или же просто отдохнуть и набраться сил. И его и чужое мнение было бы: он обязан доехать. Он довезет Будду.
Профессор Сафонов отдирает доски и кладет в карман кусок золотой проволоки. Где растет хлеб, там цветет золото. В ближайшей деревне (поезд идет так, точно машинист рожает на каждой остановке, – постоянно в тендер льется вода и начальники разъездов торопливы, как повивальные бабки) профессор предлагает мужикам за коротенький – со спичку – кусок проволоки дать ему хлеба и масла. Толстый и низенький, как телега, в серой байковой рубахе мужик осторожно, словно червяка, берет проволоку. Катает кусочек на ладони, пробует зубом, звенит о сковородку и отдает обратно. Потом опять берет, щупает, кусает – и опять возвращает. Вносит калач и говорит:
– Оно, кажись, и в самом деле золото, а возьми ты его лучше обратно. Золото-то оно золото, – вдруг с мощей. Нонче ведь к нам разные люди ходют. Вот если кольцо или, на худу голову, крест…
Профессор берет калач и уходит. В иной избе ему дают шаньги или картошки, но золото везде возвращают.
Ночью он ложится у засова, – когда в дверь стучатся, он плотно прижимает губы к щели (чтоб не отдавалось эхо в пустом вагоне): "Занято… командированный…" Доски трещат, хриплые лохматые голоса матерятся, пока не отходит поезд.
Так встретил весну профессор Сафонов.
День и ночь, особенно сильно к утру, дует в Семипалатинск ветер и несет желтый песок. Выдувает из степи целые камни, похожие на дома. Иртыш бережет тополя, иначе задул бы песчаный ветер, как свечу, и воды, и травы, и даже небо. Небо отражается в Иртыше и только этим живет.
Профессор Сафонов в комендантской на станции Семипалатинск. На борту тужурки коменданта красный бант, а лицо серое и прямое. Комендант привык писать на бумажках с утла на угол, и пальцы держат перо тоже как-то углом. Читает профессорские накладные, мандаты, литеры и прочее. Читает долго – точно наступает сапогом на каждую букву. Часы в комендантской хрипят со скуки. Скучно смотрит на профессора, точно читает "свод законов". К тому же профессор плохо переплетен: ему стыдно за свой костюм.
– Садитесь, товарищ… – Комендант долго, точно фамилия рассыпана в мандатах, ищет. – Товарищ Сафонов. Обождите… – Он опять ищет. – Товарищ Сафонов.
Наконец складывает мандаты, перегибает их, словно ему еще раз хочется прочесть. Всовывает рукав в рукав и смотрит.
– Приехали, значит?
– Я имею просьбу к вам, товарищ комендант.
Мозги у коменданта словно занесены песком, он крутит яростно головой, продирает с усилием, будто в первый раз, глаза.
– Какую просьбу? – спрашивает он подозрительно. Глаза его щурятся, закрывают щеки, лоб… – Какую просьбу, товарищ?
– Статую Будды, которую поручено сопровождать мне, выгрузили из теплушки, и она безо всякого присмотра лежит на дворе. Боюсь, как бы не нанесли повреждений, так как статуя имеет ценность не только археологическую или религиозную, но и высокохудожественую и общественную. Совнарком, поручая мне…
Комендант с сожалением распускает рукава, щупает грудь и носом дует в усы, словно хочет их сдуть:
– Та-ак. Выгрузили, и хорошо. Что же, год ей в теплушке лежать? Дорого сейчас в Питере все. Хлеб-то почем?
– Я прошу вас, товарищ комендант…
Тогда комендант подымается, поворачивает стул медленно и тяжело, словно это корова. Щупает сиденье и протяжно, как канат, тянет в соседнюю комнату:
– Сергей Николаич… А?…
И так же протяжно, толсто катится, как бревно, из другой комнаты:
– Но-о-о…
– Да идите же!
Наконец появляется из другой комнаты низенький человек с неимоверно длинными черными усами. И бас у него нарочно для таких усов. Они читают мандаты вместе, и вдруг Сергей Николаевич густо и широко, точно смазывая дегтем, хохочет:
– Бу-у-уд-ду! Бога… Черти!… Перуна на-ам!… Хо-хо-хо!…
Комендант смотрит ему в рот, долго дожидается и внезапно пускается хохотать. Они катаются по столу, стулья падают. Сбегаются барышни, смотрят и вдруг с визгом, щипая в восторге друг друга, прыгая, мелко, бисерно, с продергом, хохочут. В спину барышням толкаются сонные солдаты, коридор дрожит в хохоте. На перроне, облокотясь о лесенку, мрет в смехе какая-то ветхая старушка…
Но тут комендант, хлопая рукой по кобуре револьвера, кричит в толпу:
– Убирайтесь!… Работать мешаете!…
Он вытирает с усов слезы и тревожно спрашивает у Сергея Николаевича:
– А подписи правильные?…
– Как будто правильные.
– А надо бы узнать, верно ли правильные.
– А как их узнаешь, что они правильные?
– Сверить надо.
– У нас заверенных петроградских подписей нету. И комендант долго, точно ведро с водой из колодца, тянет новую мысль.
– А раз нету заверенных питерских подписей, значит, поддельно… если бы правильные подписи…
Профессору хочется плюнуть, крикнуть или еще что-нибудь.
– Разрешите заметить, товарищ комендант, я с этими подписями приехал из Петрограда.
– То из Петрограда… а у нас тут власть на местах. Из Семипалатинска-то вы бы не доехали. Вот кабы правильные подписи…
Басом, как кирпич, брошенный в пустое здание, вздыхает Сергей Николаевич:
– Правильная подпись, значит, дело правильно, вот, по-моему.
Комендант садится на стул и опять соединяет рукава. Вновь тянется ведро, плещется на губах слюна:
– Разве в центре по телеграфу подписи заверенные запросить?
Он опять разъединяет, как вагоны, рукава и думает вслух:
– Чудно. Зачем они нам Будду прислали?… Да мы бы им тут из любого колокола десять свежих Будд отлили. Чудно!
– Чудно! – басом прет Сергей Николаевич.
– Посмотреть, что ли, Сергей Николаевич?
– Посмотрим!
Трое идут на товарный двор. Позади догоняет их барышня с бумажкой на подпись. Она тычет в несущийся песок бумажкой – сушит чернила. Комендант плавно, точно танцуя, опускает ногу на бурхан. Сергей Николаевич шевелит свой палец по сломанной короне: "Изъянец". Комендант опять спаивает свои рукава.
– Пальцы-то золотые…
– Позолоченные.
– То-то, я и то думаю, – как из Петрограда золотые пальцы выпустят.
Он кивает головой:
– А ведь безвредный. Пущай лежит.
Профессор кладет мандаты в карман.
– Я его увезу!
– Ну, и везите. Вам, собственно, от нас чего надо?
– Караул поставить!
– Караул?
Комендант смотрит на Сергея Николаевича. Тот где-то внутри ворочает:
– Караул можно.
Комендант быстро, точно шея у него отрывается, кивает:
– Можно. Поставить ему Савоську – тот спать любит, пущай спит…
Савоська коротконог и ходит так медленно, точно ноги у него уперты в пол, и ресницы курчавые. Шинель он несет на штыке, стелет ее подле статуи, и у него внезапно появляются ноги. Он закуривает, стучит пальцем в бок Будды.
– Медный, – мычит он с уважением. – А ты, дяденька, сказки не знаешь? – спрашивает он профессора. И пока Виталий Витальевич отвечает ему, он засыпает.
Профессор Сафонов глотает пыль: у нее странный вкус, отдающий холодом в висках. Снега стаивают, но шапки у всех встречных надвинуты глубже, чем зимой. Не от пыли ли они защищают виски?
За вокзалом профессор зацепляет у забора шинель: он хочет снять с гвоздя. Но это не гвоздь, человеческий палец, а за пальцем человек в бешмете, похожем на гнилой забор. Бешмет хватает профессора за карман и кругло, раскатисто, как горсть брошенных монет, говорит:
– Бириги диньги… мащеньник на мащеньнике… ты чэго привэз?
Профессору трудно двинуться, притом человек держит его за хлястик.
– Укажите, пожалуйста, где здесь Совет?
– Совит? Здесь много Совитов… Есть Совит – дома имит, мой дом тоже этот Совит имит. Есть Совит в тюрьму садит, Билимжан пятый месяц сидит… Торговать Совит нету, все даром дает…
– Мне исполком Совета.
– Там народу много, чиго бояться, давай провиду.
Татарин идет вразвалку, дорогой жалуется и выспрашивает, какие товары пропускают на дороге. В прихожей Совета он остается ждать. Окончив дела, профессор пойдет к нему пить чай и спать. Татарин тычет профессора в холку, чмокает: "Такая же мягкая у меня постель". Чем же заплатит профессор? Тогда татарин тычет его в голову:
– Проси, в Совитэ всим дают… руками больше махай. Ой-пурмай, какой дела чаман…