В маленькой комнате, кроме стола, табурета и сундучка у окна, почти ничего не было, и человек, стоявший посредине, казался оттого выше своего роста, а голос его - громче, гуще и тяжелей. Поэтому слова звучали дольше обыкновенного, и ухо, казалось, слышало их и после того, как они произносились. Слова как будто висели некоторое время в этой почти пустой комнате и делались по-особенному осязаемыми и для человеческой мысли: рожденные мыслью, они порождали теперь ее самое.
- Нету, говоришь, выхода… - слушал уже Сухов свой собственный голос. - А если нету в самом деле, - то простят… Обязательно поймут и простят! - неожиданно горячо сказал он. - Иначе быть не должно! Понимаешь, Ольга?
И он быстро подошел к ней и, пригнувшись, положил руку на ее плечо. Ольга Самсоновна подняла голову.
- Ничего я не понимаю, Федор. Что и кто поймут… и кого прощать надо?…
- Сейчас… Может, сейчас все скажу, Ольга. Галка! - обратился Сухов к девочке, с любопытством вслушивавшейся в разговор. - Поди в ту комнату, слышь?
- Туда нельзя, Федор! А если у Павлика скарлатина, - так чтоб и она заразилась?!
И Ольга Самсоновна поспешно поднялась с сундука, вспомнив вдруг, что и сама может передать болезнь дочери, "идя близко подле нее.
- Ну, так вот что, дочурка… Выведи на минут десять погулять Милку. А? Тут мы с мамкой про одно дело потолкуем… Может, и башмаки тебе будут новые… и платье, а? Я скоро позову в дом… да ты и сама приходи, дочка… - говорил торопливо Сухов, выпуская Галку с собачкой на лестницу.
- Садись, Ольга… - и он опустился вслед за ней на сундучок.
- Ну?… - подняла на него глаза Ольга Самсоновна. - Ты о чем это хочешь говорить?
- Слышь, Ольга… - тихо, но возбужденно начал Сухов. - Больше недели не говорил я с тобой про это самое дело. То есть про самого себя и про нашу жизнь - про семейство наше общее… а? Так вот, значит… Скоро почти две недели, как преступлением я… преступлением - определенно! - занимаюсь. И боязни у меня нет и страху! Стой… стой: ты не пугайсь… Не путайсь, Ольга, говорю тебе: не украл я еще и не убивал никого. Не убил… то есть! А преступление мое такое, что судья ему - я сам! Я да ты - жена моя!… Уходишь ты на другую улицу вечером, чтоб детей своих и меня в позоре не видеть. Понимаю. Все, Ольга, понимаю. А я и есть преступник самый важный в этом деле! В грязь пал я, в самую что ни на есть подлую грязь пал. И сказать бы, рвань я был человек или вообще сволочь?! В натуре моей того нет, - а выходит - в жизни подлец! И ты, жена моя, так сама можешь сказать… и про себя! И все скажут: "Подлые они оба - и мать и отец, - если детей своих на улицу выводят, жалостью людской к ребятишкам питаются!" Так, что ли?…
- Я против того, Федор, - сам ты знаешь! Но виновата я в несчастьи?…
Ольга Самсоновна вздрогнула и крепко сжала рукой свою голову.
- Не ты, не ты, Ольга, - тяжело дышал Сухов. - Я только и есть подлец теперь. Один я! Стою это Каином в сторонке и медью пользуюсь за унижение собственных детишек! В грязь их втаптываю, душу их калечу… Беззащитностью их пользуюсь. Хорош, а?
Сухов не то засмеялся, не то застонал: каждый всплеск рокочущего баска переходил вдруг в хриплый протяжный звук - так, что слышно было тяжелое, унылое дыхание груди.
- Каин и есть - Каин! - как-то просто и неожиданно спокойно продолжал он, ухватив волосок бородки щипчиками своих неаккуратно длинных ногтей. - Но только все это - людская совесть, конечно, должна простить: голодуха, понятно, за веревку тянет… Вторая мать она для всякой души человеческой. Так, а?… Хоть какому Авелю она душу шиворот-навыворот переставит… и нож в руки сунет!
- Ты что же это хочешь сказать, Федор?
Ольга Самсоновна с тревогой посмотрела на мужа. Глаза J их встретились, - и большие, пронизанные глубоким светом, широко открыли свои голубые донья заглянувшим в них темно-карим, быстро затуманившимся. В эту острую, напряженную секунду оба жадно ловили шорох мысли друг друга.
Сухов не отвечал.
- Говори! - вздрогнули узкие, чуть побелевшие губы Ольги Самсоновны. - Что ты задумал?… Что ты хочешь!… Ну, скорей же, не мучай!
- Ты не пугайсь, не пугайсь, Ольга! Было уже… и прошло. Больше не будет… Павликом, если хочешь, могу поклясться - вот те слово! Я потому и расскажу, что еще раз быть того не может.
Сухов старался говорить спокойно; он делал видимые усилия к тому, чтобы каждую фразу произносить медленней, плавней и сдержанней. Сидя на низеньком сундучке, - так, что согнутые колени были почти в уровень с подбородком, - Сухов медленно покачивал и наклонял свое туловище вперед;
руки, опущенные между ног, приложенные друг к другу грубыми подушечками ладоней, как будто в такт тихо похлопывали сдвинутыми вместе четырьмя пальцами - каждая о пальцы другой.
Но сдержанного и нарочито, - как чувствовалось, - спокойного тона хватило ненадолго: взволнованность, ни на минуту не оставлявшая его после ухода обследователя из профессионального союза и во все время разговора с женой, была теперь сильней его усилий овладеть собой, - и через минуту, как утлая, разорванная потоком плотина, они беспомощно опали.
- Не пугайсь… никто не узнает теперь - не доищутся! - вдруг перестал он покачиваться и схватил жену за руку.
- Такты… в самом деле?! - вскрикнула Ольга Самсоновна.
- В самом… в самом, по-настоящему… Только неопасно теперь - ничего не случилось… Я его за горло… понимаешь?! - а он сразу и упади… - почти на шепот перешел уже Сухов, и голос его тупо, придавленно шипел, точно заторможенная на ходу резиновая шина. - Не бойсь, я говорю, Ольга! Понимаешь… Я тебе все… по порядку, как было… Ишь, у тебя глаза какие: два в каждом! Ты не беспокойсь… Ты слушай только… Было, понимаешь, так это… У нас тут, на Обводном самом… Иду это часов в десять, - вечерком, значит… Не евши целый день, как знаешь. Иду и думаю не про всамомделешнее соображаю, не про настоящее, значит, свое, а так просто… всякие фантазии на ум лезут. Ой, какие фантазии, Ольга! Глупые такие, ровно кинематограф… То, чего нет, в голову лезло: будто вот двадцать пять тысяч откуда-то в карман приперло - и все тут! Шел я так тихо минут двадцать, наверно, в землю все смотрел и соображал… Эх, да не время сейчас про все это рассказывать! Ведь голод, голод, Ольга! Я уже замечать стал: как голод - так мысль твоя легкой отчего-то становится, будто бумажный змей… Летит эта мысль и ни за что настоящее не зацепится, - так и со мной было. Так бы, может, и пролетел бы мой змей бумажный до самого дома, - но только поднял я это голову и уже зрячими глазами посмотрел вокруг. И всякая вдруг мечта моя пропала! Вот что… Вижу опять все, что на самом деле существует: вода черная в канале, трамвай на том берегу бежит, дома большие на своем месте стоят, и я сам тут, меж них - маленький… А народу вокруг почти никого и нету. Ух, какая обида меня тут взяла! Понимаешь? - за собственный это обман обида! Вот тут-то зло мое, - не я, Ольга, - а зло мое тогдашнее и приметило его… того. Шел он вперед меня шагов на двадцать…
- Кто он? - не утерпела Ольга Самсоновна.