Он шутил. Он сохранил еще силу для шутки, но, - то ли потому, что Елизавета Григорьевна уже не слышала (она относила тарелки в кухню), то ли неизвестен был Елизавете Григорьевне бессмертный титулярный советник, рожденный гоголевским гением, - шутка сошла за точный и правдивый ответ…
Ардальон Порфирьевич иронически и самодовольно улыбнулся. И то, что сам почувствовал свою улыбку, - придало уже спокойствия и бодрости.
С таким точно настроением он вышел спустя час из дому, чтобы начать осуществление своего нового плана: устроить так, чтобы несколько соседей-жильцов стали невольными свидетелями того, как он, Адамейко, усердно стучался в квартиру вдовы Пострунковой, желая отдать следуемые ей деньги.
Читатель уже знает все подробности, сопутствовавшие осуществлению этого плана Ардальона Адамейко, и нет нужды поэтому вновь их описывать. Некоторые из них, однако, требуют хотя бы кратких пояснений.
Стоя у дверей Пострунковой и стуча в них кулаком, Ардальон Порфирьевич, не теряя в общем решимости и бодрости, почувствовал вдруг на одну минуту лихорадочный приступ страха, точно такой же, какой он испытал однажды, представив себе, как кто-то убивает Варвару Семеновну в то время, когда она возится у открытого нижнего ящика комода, а он сам, Адамейко, слышит это убийство, сидя в соседней комнате…
Непонятное случилось с Ардальоном Порфирьевичем: было страшно не от того, что действительно произошло сегодня утром, а от того, что подсказывало ему обостренное воображение еще несколько дней тому назад.
И в эту минуту, живя тем прошлым, почти ирреальным, - он, как и тогда, мучительно захотел теперь хоть на одно мгновенье услышать хотя бы одни звук - обычный, знакомый, - говоривший о присутствии жизни в этой зловеще молчавшей квартире.
Ошибкой было бы думать, что в этот момент он сожалел о случившемся сегодня утром или раскаивался. Ни того, ни другого чувства Ардальон Порфирьевич не испытывал: он не хотел сейчас осознать случившееся, он думал о том, как бы сейчас отмахнуться от него. И все это для того, чтобы еще больше укрепить в себе бодрость и решимость, чтобы до конца сохранить свою волю.
Вот почему, когда услышал визг и лай собаки, - мысль уловила звук, верней - уцепилась за него, как растерявшийся седок, за гриву понесшей лошади, - Ардальон рефлекторно уже - совершенно ясно и точно - представил себе все детали того, что должно было происходить сейчас в квартире. А недавнее пребывание его в квартире Варвары Семеновны наилучшим образом способствовало тому, что в памяти всплыли теперь все вещественные мелочи - альбом, ваза, огрызки карандаша: он инстинктивно уже удлинял свою мысль, удлиняя тем самым и время, в течение которого казалось самому, что ничего страшного на самом деле не произошло и что вот-вот все это подтвердится: знакомый голос спросит: "Кого надо?", а он, Адамейко, как всегда, ответит: "Откройте, Варвара Семеновна: это я - Ардальон Порфирьевич…"
Но этого не случилось, и в дальнейшем Ардальон Порфирьевич трезво думал только о том, как бы получше замести следы необнаруженного еще преступления.
Действительно, ничто вначале не напоминало о нем. Только, спускаясь уже по лестнице, Ардальон Порфирьевич неожиданно увидел молчаливо прикорнувшего "свидетеля". Но в первое мгновение он не встревожил и, наоборот, - вызвал к себе ласку: он ведь был бессловесным, совсем неопасным "свидетелем" - этот серый, дремлющий кот! Настолько неопасным, что вот - точно, чтоб проверить и себя и кота, - можно ударить его, озлобить, - а он, серый, непонятливый кот, никогда не сможет отомстить…
Живой, но не уличающий свидетель! Но вот другой, неодушевленный, - он словно притаился, выжидает, он существует, Потому что, при всей осторожности Ардальона Порфирьевича в памяти его произошел провал, столь непонятный как будто на первый взгляд, но вполне объяснимый: все мышление Ардальона Порфирьевича было направлено на людей и предметы во вне, их только и отмечал осторожный и зоркий глаз преступника, за ними только и следила память, ищейка с острым нюхом; то же, что было совсем близко, что было на нем и с ним, Ардальоном Адамейко, что было упрятано от него самого, - того не упомнил…
И только мысль о булочной, куда направлялся, возвратила, его памяти сцену с пирожочками в квартире Сухова, вспомнил о бумаге, оставшейся лежать в левом кармане, - сунул туда руку и нащупал тот час же мягкий, липкий пирожочек… Нет, и трехлетнему ребенку нельзя доверить его, - отобрал, выбросил в канаву!
А когда, спустя час, вместе с другими вошел в квартиру вдовы Пострунковой, - испытал в последний раз душную, ударившую в голову минуту страха и в то же время изумления: батистовый розовый платочек, словно живое существо, ехидно и насмешливо мигнул ему, лежа у ножки зеленого диванчика: "Лицо свое вытирали, с собачкой тут играли и уронили-с! Спешите поднять, а то ведь - могу?…" И он поднял.
"Все, - теперь все, кажется…"
- Чистенько сработано, - видать, опыт большой! - сказал кто-то громко и уверенно, когда все уже выходили из квартиры.
Ардальон Порфирьевич ощутил прилив горячей радости: значит, действительно - следов никаких.
Оглянулся, посмотрел на милиционера и с азартом сказал:
- Вот уж сволочи! И заметьте, товарищ, - хоть бы маленькую улику оставили?! А?
Милиционер сплюнул сквозь зубы. Не ответил.
Если бы кто-нибудь из случайных прохожих пожелал последовать за неизвестным ему гражданином, одетым в наглухо застегнутый жакет с поднятым кверху лишайчатым бархатным воротником, с глубоко надвинутым на лоб картузом, - последовать в тот момент, когда этот бедно одетый человек входил в первый же на пути магазин, а потом вышел вслед за неизвестным и заинтересовался его дальнейшими поступками, - любопытный прохожий этот был бы немало изумлен тем, что довелось ему увидеть.
Но, если бы этим прохожим оказался один из наших читателей, он сразу узнал бы в неизвестном гражданине безработного наборщика Федора Сухова, и все поступки этого человека не показались бы уже столь загадочными.
Они заключались только в следующем.
Войдя в магазин, Сухов требовал для себя чего-либо (старался - подешевле только для того, чтобы не вызвать к себе особенного внимания продавцов) и, расплачиваясь уже у кассы, торопливо вынимал из кармана, держа осторожно, двумя пальцами, - за кончик, беленький червонец и бросал его на столик кассирши.
Иногда его спрашивали:
- Нет ли помельче? У меня совсем почти нет мелочи: я только что приняла кассу.
- Нет… нет! - отчего-то волнуясь, отвечал Сухов, стараясь не смотреть в лицо кассирши.
И тотчас же добавлял:
- Пожалуйста, отпустите меня. Могу еще на полтинник чего купить. Только уж, прошу вас, отпустите меня: времени у меня нету, вот что…
Приходилось или покупать еще чего-нибудь, или кассирша и так уже внимала просьбе торопившегося покупателя.
Брал сдачу, бумажки аккуратно складывал в один карман, медь и серебро - в другой и, захватив с прилавка покупку, быстро выходил на улицу.
Через несколько минут покупки уже не было в его руках. И происходило это так
Когда проходил мимо реки или по малолюдной улице или, наоборот, попадал в густой водоворот толпы, - незаметно бросал сверток в воду, или под ворота какого-нибудь дома, или ронял его на панель, - чтоб растоптали прохожие.
Но иногда кто-нибудь замечал, как падала на землю покупка Федора Сухова (чаще всего наблюдательность эту обнаруживали старики и дети), тогда его услужливо окликали, и Сухов, с благодарным бормотанием, подымал сверток, - чтобы через пять минут вновь от него избавиться. Упорство, с каким Федор Сухов старался "терять" эти покупки, объяснялась целиком его душевным состоянием, в котором он находился после знаменательного дня девятого сентября.
Двое суток он поджидал к себе Ардальона Порфирьевича и ни разу за это время не прикоснулся к деньгам вдовы Пострунковой.
Он с волнением ждал той минуты, когда половину всей суммы (которую, кстати сказать, и не считал) заберет с собой Адамейко: как будто оттого, что в дыре подоконника денег станет меньше, - они не так, как теперь, будут устрашать, жечь и без того разгоряченную, плавкую мысль его, Сухова, и беспрерывно почти возвращать память его к роковому хмурому утру, когда убил…
Сознательно совершив ограбление, Сухов гнал от себя все то, что могло бы теперь напоминать об его преступлении. И он боялся денег, которыми завладел. Но, как ни странно на первый взгляд, - он боялся только этих денег, этих червонцев: на каждом из них ему чудился живой, не умерщвленный отпечаток теплых пальцев их мертвой хозяйки.
И, когда впервые решился прикоснуться к этим деньгам, твердо уже знал, как следует с ними поступить.
С первым же червонцем побежал далеко от дома, на Сенную, купил там две коробки папирос, и, когда расправленный спокойной волосатой рукой торговца смятый раньше червонец исчез в дубовой шкатулочке, - Сухов несдержанно радостно крякнул и с такой же несдерживаемой ухмылкой начал пересчитывать сдачу. Вот три трехрублевки, зелененькие, тихие, спокойненькие; вот серебро - спокойное, легкое и шаловливое, как показалось… Это "обыкновенные": беззлобные, покорные.
Отошел в сторону от торговца и разорвал бандероль на одной из коробок, намереваясь закурить. Внезапная мысль мелькнула остро, предостерегающе: ведь куплено… папиросы-то эти ведь куплены именно на тот червонец?
И - папиросы уже показались мстительным подарком умерщвленного дубовой шкатулкой червонца: они лежали в коробочке тоненькими белыми обрубочками чьих-то похолодевших пальцев.
Сухов злобно сжал в руке обе коробки и бросил их под ноги медленно проходившей сбоку ломовой лошади. Тяжелое копыто вдавило одну из них в грязное земляное тесто; что сталось со второй, Сухов не видел.