Кроме дома с огородом и фруктовым садом, были еще у бывшего адвоката семь душ детей разного возраста, двадцатилетняя подагра, листок безработного дыровской биржи труда и - всегда - хорошее настроение.
Он никогда почти не жаловался на материальные затруднения и не любил, когда кто-либо часто осведомлялся о его личных делах.
- Суета сует и всяческая суета, голубчики. Не обращайте внимания на эти "мелочи жизни", - всегда говорил он в таких случаях. - Дети? Слава Богу, что их семеро, - могло быть дважды столько! Что, разве не могло? А ну, спросите ее - жену? - весело подмигивал Вертигалов. - Подагра? В подагре политический строй не виноват, поверьте! Хожу аккуратно отмечаться на бирже, а дома, как видите, вот чем подкармливаюсь…
На террасе, где принимал гостей, на разостланной газетной бумаге парами стояли полотняные и брезентовые, мужские, и дамские туфли, которые шил теперь Вертигалов с помощью своих старших детей.
- Шью, голубчик, шью… Подковываю людские конечности. Вы думаете - жалею себя, или, может быть, проклинаю "виновников"? А? Врете - ничего подобного!
- Что вы, что вы! - соболезнующе заулыбается кто-нибудь из заказчиков. - Не для вас это занятие…
- А кто вам сказал, что это мое занятие? А?… Это занятие для моего брюха! Да, да, голубчик, это только для брюха. А брюхо у каждого человека, это - в лучшем случае только скромная свинья, - но все-таки свинья, которую все мы, кстати, стыдливо прикрываем одеждой… Что? Не так?
Юзе Александр Петрович о том же говорил интимней и подробней:
- Они не понимают, эти дураки, что мое истинное занятие теперь, это - думать! А? Да, да - думать. Что вы скажете по этому поводу? Они думают, Юзя, что брюхо, болтающийся язык, две ноги, две руки и еще кое-что от рождения - вот это и есть человек… Подите, объясните им, что есть еще одна "малость" - интеллект. А? Ох, какие великолепные дураки… Говорил Вертигалов быстро, сильно жестикулировал, подтягивая в то же время к животу мешком оседавшие брюки, наклоняя по-бычьи вперед свою круглую жидковолосую голову, а речь свою пересыпал всегда исконно русскими ругательствами. Так - при жене, при детях, при добрых друзьях - исконно русское, туземное слово, равнодушное к смущению собеседников, летело в них шипящими, друг друга догоняющими комьями.
А если кто-нибудь пытался робко протестовать, Александр Петрович простодушно пояснял ему:
- Не обращайте внимание, голубчик. Мое "славянофильство" только в этом и выражается! Но уже в этом случае я - "панславист"!
Юзя часами просиживал на вертигаловской террасе и слушал молчаливо и внимательно своеобразные речи возившегося с сапожными колодками Александра Петровича. А Вертигалов, кроме того, что любил и жалел задумчивого и болезненного юношу, - видел в нем еще почти единственного внимательного и интересующегося собеседника, которому он, не понятый никем Александр Петрович, мог открыть тайники своей мысли.
- Нет, голубчик, - советовал всегда Вертигалов, - это бесполезно: послушать, послушать умные речи - и уйти. Что, нет? Вы записывайте, Юзя, записывайте… Это - неповторяемые суждения единственного в России человека, умеющего видеть дальше своего носа. Ленин по-своему, и я по-своему! Нет? Ха-ха-ха… Нет, кроме шуток - разве вам со мной не интересно? Ну, сознайтесь!
Толстяк любовно охватывал обеими руками свой шарообразный живот, хитро и чуть насмешливо ежил из-под упрямого квадратного лба травянисто-темные маленькие глазки - два умных копошащихся муравья, ухвативших тоненькую соломинку иронии.
В прошлом - Александр Петрович Вертигалов был признанным в Дыровске адвокатом и непризнанным радикалом - "наибольшим из всех радикалов", как сам о себе, говорил.
В первые месяцы свержения самодержавия, в период, когда Дыровск готовился к избранию новой городской думы и нового городского головы вместо Герасима Трофимовича Мельникова; когда неожиданно объявились в городе различные политические фракции, членами которых оказались тихие, достопочтенные граждане или незаметные раньше горожане, вроде парикмахерского подмастерья Мойсейчика, в которых до того никак нельзя было заподозрить сторонников Маркса или революционного террора; когда, кроме этих фракций, опубликовали своих кандидатов в городскую думу домовладельцы и купцы, легковые и ломовые извозчики, портные, сапожники и оба дыровских часовых дел мастера - тогда вдруг все дыровские горожане узнали, что появился еще один предвыборный список, в котором горделиво значился только один человек: Александр Петрович Вертигалов.
А через несколько дней этот единственный в списке кандидат поверг в изумление своих незадачливых сограждан: впервые в Дыровске вышла газета, и было у нее не для всех понятное название - "Радикал".
Газету эту Александр Петрович отпечатал на собственные средства в местной типографии, а все, что было в ней помещено, было написано от начала до конца самим Вертигаловым. В "Радикале" Александр Петрович призывал все правоспособное население Дыровска голосовать за него, Вертигалова, а будущих членов думы убеждал в необходимости избрать его городским головой, так как он, Александр Петрович, не только хороший хозяин, культурный человек и демократ по природе, но и "радикал".
Последнее слово, повторяем, далеко не всем было понятно, вызывало у горожан различные догадки, а какой-то местный шутник и скабрезник истолковал его не совсем прилично, ибо сделал из него два слова, заменив первую гласную с буквой "о" и поставив в конце газетного названия ехидный восклицательный знак…
Газету Александра Петровича раздавали бесплатно горожанам его собственные дети: на семи углах стояли семеро молодых Вертигаловых и, улыбаясь, совали всем печатное произведение своего отца:
- "Радикал"! "Радикал"! Возьмите папину газету!…
Эта небывалая агитация привела к тому, что в первый же вечер на квартиру к Вертигалову явились - порознь - представители почти всех враждующих фракций, и каждый из этих представителей делал ему предложение баллотироваться по их списку.
Александр Петрович гордо отвергал все эти предложения, неизменно всем отвечая:
- Я не хочу терять своей самостоятельности. Я - радикал!
- Да что же это, наконец, значит - "радикал", разве вы не присяжный поверенный?! - взволновался седобородый одноглазый портной Зельман Шик.
Вертигалов ухмыльнулся, закрыл, из любезности к собеседнику, один свой глаз и совсем непонятно уже ответил:
- Вырастешь, Саша, - узнаешь!
Он попал в гласные городской думы, но после первого же заседания ушел из нее, когда его не выбрали городским головой.
- Юзя! - объяснял он свой поступок улыбавшемуся юноше. - Я их послал к чертовой матери. Лучшего городского головы они никогда бы не нашли. Был раньше геморроидальный дурак Мельников - никчемность, ничтожество! - так украсьте же свое самоуправление такой башкой, как у меня! Нет? После революции я мог быть только первым в городе, и это было бы справедливо…
Ни с кем так хорошо не чувствовал себя Юзя, как со словоохотливым, жизнерадостным Александром Петровичем. И не было для Юзи большего огорчения, чем то, когда узнал, что к осени Вертигалов собирается уехать в Москву.
- Сначала один, знаете ли, а потом и семью перетащу. Найдется мне там работа: я не дурак, не вор, большевиков наилучшей властью признаю - ого-го, как еще жить замечательно будем! А потом, голубчик, святой это долг такого человека, как я: нужно же помочь большевикам стать государственниками! Нет? Все живое обязано там, в Москве, быть!
И вот еще, что знал Юзя о мыслях жизнерадостного Александра Петровича, - что вызывало и в самом нем, Юзе, тайную надежду и радость обреченного туберкулезного юноши: пусть хоть все человечество думает, что оно смертно, а он, Вертигалов, в эту истину обязан внести "поправочку":
- Интеллект, голубчики мои, не смертен, не пропадет, ибо есть он, интеллект самый, всюду, даже в камне!
Во время таких бесед - о смерти - длинные ресницы Юзи беспомощно и часто мигали, желтый миндаль встревоженных глаз становился тусклым, слезливым, а тонкая костлявая рука нервно подергивала пушистый мягкий волос на щеке.
И Юзя тихо говорил:
- Вот вы, Александр Петрович, не боитесь смерти… Как я вам завидую!
- Я думаю. Чего мне бояться, когда я, мой animus, выше всяких смертей?… Нет? Он живучей, голубчик, внешней ткани - просто и ясно. Это же не может быть иначе!
- Александр Петрович! Но ведь медицина доказала, мы ведь все знаем…
- Что мы знаем? - иронически, полупрезрительно смотрели травянистые живые глазки, а рот искривляла недовольная гримаса. - Что?
- Мы знаем, достаточно сердцу перестать биться - и всему конец.
- Так-таки и конец? Хэ-хэ… А чему конец? Материи - вот чему. К чертовой матери ваш скепсис. Послушайте, Юзя, - вы знаете Аристотеля? Нет? То-то же… Несение цели в самом себе, голубчик. Я несу, вы несете, амебы, инфузории и всякое "мертвое" тело… даже камень. Да, да. Во всем есть жизненный порыв, во всем мире нет ничего мертвого. Изменяются только формы жизни, но тому причиной уже - века, время! Понимаете - время! Сама жизнь не пропадает, не может пропасть. Уже самое понятие времени, это - жизнь! Нет? Человеческий интеллект изменяется (заметьте: изменяется, а не пропадает!) во времени. Да, что говорить, Юзя! - сердился Александр Петрович. - Вам положительно нужно… вам просто нужно пополнить свое образование!
Он вскакивал со своей табуреточки, подбегал, пыхтя, к застенчиво улыбавшемуся юноше, чертыхался и "туземил".
- Ах, с… сын! Ах, душевный вы мой подлец. Разве можно не доверять так жизни? Вы мало ей доверяете, а? Вы смеете бояться смерти?! Ах, с… сын!
И Юзя открывал тогда неунывающему виталисту свою затаенную, никому не высказываемую мысль: