Борисовский затерзал меня разговорами о том, какой он культурный и начитанный человек. И когда я останавливал его, он витиевато этак извинялся и тотчас уходил. Или переключался на рассказы о своей жене - какая она у него невоспитанная и некультурная. Тушит окурки о подушку и руками ест суп из кастрюли. Я смеялся и не верил. И просил его познакомить меня с его такой "замечательной" женой.
Он принял это всерьез и однажды пригласил меня к себе домой. Жил он в щитовом домике в "четвертушке" (четверть четырехквартирного щитового дома).
Я увидел седую, рыхлую старуху, прокуренную до ногтей. С отрешенным взглядом. Не чесанную, наверное, со дня рождения. Она сидела на неприбранной кровати, курила. На нас, вошедших, не обратила никакого внимания.
Продолжала курить. Мы стали напротив нее. Только она нацелилась потушить окурок о подушку, Борисовский сказал мне:
- Вот видите! Окурки гасит о подушку. И говори, не говори ей - бесполезно! А еще была любовницей Савинкова!..
При упоминании фамилии Савинкова старуха подняла на нас глаза. Серо - голубые с "дымком".
Борисовский вдруг радостно оживился.
- Во! Она нас заметила. Обычно на меня - ноль внимания. Как будто я не существую.
Она долго смотрела на нас. Как‑то отрешенно. Вдруг разомкнула синюшные губы и проскрипела:
- Борис Викторович был поэт!
- Во! - взвился Борисовский. - Она меня забодала этим Борисом Викторовичем! Плешь уже проела…
- А ты не ревнуй. Его одного я только и любила в своей жизни. Чего уж теперь?.. - Она посмотрела мимо нас и отвернулась.
- Аудиенция окончена, - язвительно констатировал Борисовский.
Я поспешил к двери. Обстановка подавляла страшным ощущением могильника, в котором заживо похоронены эти люди. Удушающий запах пыли, захламленность, гирлянды паутины… Но сам Борисовский тянется в ниточку, старается блистать. Он при галстуке, выбрит. Правда, плешинами. Он горделиво показал мне уголок на кухне, где он "обитает" и где "не ступает нога эсерки".
Он говорил мне так: "Я - еврей, но я не люблю таких евреев, как моя жена".
- Почему живешь с ней? - недоумевал я.
Он забавно подкатывал глаза, давая понять, мол, что поделаешь? Один раз философски обмолвился:
- Все‑таки человек…
Из Сибири я перевелся в Краснодарский край в Хаджох, пос. Камменномостский Тульского района. Теперь это Майкопский район. Здесь, в Гузерипльском леспромхозе, я как‑то не припомню ни одного еврея. То ли их там не было. По крайней мере возле меня. То ли они там теряются между адыгейцами. Не припомню ни одного.
А вот когда меня перевели в Краснодар на МДК (мебельно - деревообрабатывающий комбинат), там уже во мне стало проявляться национальное осознание. Постепенно, как проявляется фотоснимок на фотобумаге, погруженной в проявитель. (Это 1961 год, мне тридцать лет).
Директором комбината был адыгеец Хачумис Чабытович (Евгений Петрович) Чубит. Главным инженером - еврей Адольф Григорьевич Чернин.
Здесь уже заметно культивировались национальные пристрастия. В руководящих и инженерно - технических кругах. Правда, делалось это скрытно. Старались делать это незаметно. Но, как говорится, шила в мешке не утаишь: Чубит потихоньку поднимал по служебной лестнице своих соплеменников. Чернин - своих. Особенно усердствовал Чернин. Вокруг него почти откровенно группировалась беспардонная хищная стая молодых и не очень молодых специалистов, которых он опекал и поддерживал, как морально, так и материально. Некоторые из них действительно были специалистами, на которых опирался в своей работе главный инженер. А некоторые подкармливались за компанию.
Хорошо запомнил одного такого - Борис Исаакович Симкин. Бездельник и болтун высшей марки. А тоже в элитных ходил. С него, мне кажется, и началось пробуждение некоего внимания к этому народу.
Худощавый, легкий в движении, с лукавинкой в глазах, самовлюбленный человек. В разговоре по любому поводу он старался подчеркнуть свою исключительность и превосходство. Особенно смачно он распространялся о своей служебной незаменимости. Его россказни о том, какой он высококлассный специалист, стали у нас расхожими байками: "Ты уже как Симкин". Шли месяцы, годы, а он нам рассказывал одну и ту же байку о том, что Костромской комбинат, где он до этого работал, до сих пор "чихает" без него.
В жизни бывает такое, когда без толкового руководителя или специалиста предприятие действительно начинает давать сбои. Но мы‑то видели, как он здесь "работает". У нас в плановом отделе, когда он начинал "запускать", откровенно смеялись над ним. А с него как с гуся вода. Тут я и стал задумываться, почему этот плут и бездельник вращается в элитном кругу, жирует под крылышком главного инженера? Меня и "просветили" - "не надо быть семи пядей во лбу, надо быть всего лишь евреем." Присмотрел - ся - действительно: круговая порука, привилегированное положение по сравнению с остальными; свой тесный круг, куда доступ только избранным; выгодные поручения, должности, повышение окладов и внимательное отслеживание "теплых" местечек и пристраивание на них своих, прибывающих невесть откуда и несть числа. Квартиры в первую очередь…
Особенно остро я стал воспринимать безраздельное господство этой "могучей кучки" после того, как попытался устроить свою жену на вакантное место нормировщика цеха.
Сначала переговорил с директором Е. П. Чубитом. Он "отфутболил" меня к главному инженеру. Пришел к главному. Он говорит - пусть приходит, я с ней побеседую. Жена пришла. Он ей что‑то сказал. Видно, на идиш. Она черненькая. Наверное, подумал, что она еврейка, и задал ей условный вопрос. Она, естественно, промолчала в недоумении. Он ее отослал и после этого даже говорить со мной не стал. Вскоре на эту должность приняли еврейку. Правда, с русской фамилией. А вскоре и муж ее оказался у нас на комбинате, на "тепленьком" местечке. А вскоре они квартиру получили. Раньше меня. Хотя по очереди я был впереди.
Мне никто не указывал пальцем на эти их несправедливости, никто не "расшифровывал" эти их проделки, я уже сам все видел прекрасно и понимал. И, естественно, ничего хорошего в моей душе, в сознании об этом народе не могло отложиться.
Но этот частный случай можно частично отнести к всеобщей социальной несправедливости, которая всегда была и всегда будет. Но следующий эпизод обострил мое восприятие этого народа.
Случились выборы народных судей и народных заседателей. Кандидатом в народные заседатели выдвинули одну женщину из числа работниц нашего комбината. Типичная еврейка. Правда, с русской фамилией. Я ее хорошо знал. Ее попросили рассказать о себе. Я чуть со стула не упал, когда она сказала, что она русская. Невольно для меня встал вопрос, на который я до сих пор не нахожу ответа - почему они "прячут" свою национальность? Теперь тем более это непонятно - презирают, даже ненавидят русских, а прячутся за русские фамилии.
Дальше - больше.
К этому времени я близко сошелся с писателем Владимиром Алексеевичем Монастыревым. Он меня заметил и благословил, как автора, с первым моим журнальным очерком в альманах "Кубань". И впоследствии относился ко мне тепло, по - отечески. Дал рекомендацию в члены Союза писателей. У меня о нем самые добрые воспоминания (Царствие ему небесное!). Мы с ним встречались, и не раз, за рюмкой водки. Вдвоем и семьями. Нас тянуло друг к другу. У него хорошая семья. Приветливая жена Нина Сельвестровна. Учительница. Дочь. Тогда школьница.
Все считают его евреем. Я в этом сильно сомневаюсь. Он ни внешне, а главное, по складу характера никак не подходит к этому племени. Нина Сельвестровна - ярко выраженная еврейка. И внешне, и по характеру. И не скрывала этого. Я уважаю таких евреев. Мне заведомо не нравятся евреи, которые прячутся за русскими фамилиями. Я считаю это предательством своей нации.
Когда дочь их выросла и вышла замуж (за русского), у них родился мальчик. Замужество оказалось неудачным, они разошлись, и она вышла за другого. Теперь уже за еврея. И снова у них родился мальчик. Нина Сельвестровна была на седьмом небе от радости. Не могла нахвалиться внуком - и красивый, и умненький. Не то что тот, от русского. Тот и сопливый, и глупый. При этом я заметил, что Владимир Алексеевич помалкивает. Не то чтоб не разделял восторгов жены, а как‑то угрюмо помалкивал. Нина Сельвестровна же бурно мечтала: "Этого уж мы воспитаем в еврейском духе…" Помнится, меня это неприятно резануло по сердцу. Потому что я знал к тому времени, что значит еврейское воспитание. Это внушение ребенку с малых лет его национальной исключительности. Я, естественно, сразу вспомнил Симкина. Его назойливое подчеркивание своей исключительности. Его тошнотворная самореклама. Тем более мне было неприятно слышать это от Нины Сельвестровны, может, даже не столько неприятно, сколько непонятно - о воспитании мальчика в еврейском духе, - что ранее, когда их дочь после десятого класса поступила в институт, Владимир Алексеевич, гордясь ею, сказал: "Я доволен, что мы воспитали настоящую русскую бабу". Именно так он и сказал: "русскую бабу". Помнится, Нина Сельвестровна кивком подтвердила его слова. Почему? Если исходить из принципа - я сегодня умней, чем вчера, то это еще куда ни шло. А если это нечто другое?..
Дело в том, что я всегда верил и верю в порядочность Владимира Алексеевича. И мне непонятно их "разночтение", если можно так выразиться по национальному вопросу: он явно гордился тем, что они воспитали настоящую "русскую бабу", а она мечтала вырастить внука и воспитать его "в еврейском духе"? Зато мне понятно становится, почему Владимир Алексеевич последнее время, перед смертью, настигшей его в Москве, когда он гостил у дочери, как‑то поник, стушевался, как будто угодил под некий нравственный гнет.