Наступили Рождественские праздники. "Я пошла к обедне в одно из подворий, - я ходила часто в эту церковь. Подошел монах, прося меня зайти в трапезную. Войдя туда, я испугалась: в трапезной собралось до двухсот простых фабричных женщин. Одна из них на полотенце поднесла мне небольшую серебряную икону Божией Матери "Нечаянной Радости". Она сказала мне, что женщины эти узнали, кто я, и просили меня принять эту икону в память всего того, что я перестрадала в крепости за Их Величества. При этом она добавила, что если меня будут продолжать преследовать, - все дома открыты для меня".
25–го умер отец Вырубовой, композитор Танеев.
Наладилась переписка с царской семьей. Нашлись люди, которые под страхом смерти доставляли почту туда и обратно.
Лазарет Вырубовой был закрыт большевиками. Инвентарь разворовали служащие. Оставшуюся корову и две лошади присвоил себе, писарь. Вырубова стала возражать против такого самоуправства. Писарь написал на нее донос е ЧК. На основании этого доноса Вырубову снова арестовали. Отвезли на улицу Гороховую. Наутро вызвал к себе комиссар и успокоил, мол, ее освободят. Однако ее продолжали держать в кошмарных условиях, и снова начались допросы.
"Ночью "кипела деятельность", то и дело привозили арестованных и с автомобилей выгружали сундуки и ящики с отобранными вещами во время обысков: "тут была одежда, белье, серебро, драгоценности, - казалось, мы находились в стане разбойников!" Как‑то вошли два солдата и выкрикнули ее фамилию, добавив: "В Выборгскую тюрьму!" "Я была огорошена, просила солдата показать ордер, но он грубо велел торопиться". За деньги наняли извозчика, и за деньги солдат согласился остановиться возле дома, чтобы она смогла попрощаться с родными.
"В канцелярии Выборгской тюрьмы нас встретила хорошенькая белокурая барышня, она обещала помочь меня устроить в тюремную больницу, так как хорошо знала начальника тюрьмы и видела мое болезненное состояние".
Но сначала Вырубову поместили в камеру - одиночку.
"Выборгская одиночка построена в три этажа; коридоры соединены железными лестницами; железные лестницы, железные лестницы и посреди камеры, свет сверху, камеры, как клетки, одна над другой, везде железные двери, в дверях форточки". "Самая ужасная минута, - это просыпаться в тюрьме". "После обморока меня перевели из "одиночки" в больницу". "Сорвали с меня платье, надели арестантскую рубашку и синий ситцевый халат, распустили волосы, отобрав все шпильки, и поместили с шестью больными женщинами", "…одна ужасная женщина около меня с провалившимся носом просила у всех слизывать их тарелки. Другие две занимались тем, что искали вшей друг у друга в волосах. Благодаря женщине - врачу и арестованной баронессе Розен меня перевели в другую камеру, где было получше". "Кроме баронессы Розен и хорошенькой госпожи Сенани, у нас в палате были две беременные женщины, Варя - налетчица и Стеша из "гулящих". Сенани была тоже беременна на седьмом месяце и четыре месяца в тюрьме; потом еще какая‑то женщина, которая убила и сварила своего мужа". "По ночам душили друг друга подушками, и на крик прибегали надзирательницы". "Но к ворам, проституткам и убийцам начальство относилось менее строго, чем к "политическим", каковой была я, и во время "амнистии" их выпускали целыми партиями". "Были между надзирательницами и такие, которые, рискуя жизнью, носили письма моей матери и отдавали свой хлеб". "В верхний этаж перевели больных заключенных мужчин из Петропавловской крепости. Так как все тюрьмы переполнены, то часто, чтобы отделываться от них, расстреливали их целыми партиями без суда и следствия".
Пришел приказ препроводить Анну Вырубову снова на улицу Гороховую. Утром в сопровождении солдата она отправилась на Гороховую. Там сейчас же вызвали на допрос. "Допрашивали двое, один из них еврей; назвался Владимировым. Около часу кричали они на меня с ужасной злобой, уверяя, что я состою в немецкой организации, что у меня какие‑то замыслы против чека, что я опасная контрреволюционерка и что меня непременно расстреляют, как и всех "буржуев", так как политика большевиков,
- уничтожение интеллигенции и т. д. Я старалась не терять самообладания, видя, что передо мной душевнобольные (!!! - В. Р.). Но вдруг после того, как они в течение часа вдоволь накричались, они стали мягко допрашивать о царе и Распутине и т. д.".
Вырубова ничего криминального им не сообщила. Вернулась в камеру совсем обессиленная. "Кто‑то из арестованных принес мне немного воды и хлеба". Через некоторое время пришел солдат и крикнул: "Танеева! (Девичья фамилия Вырубовой. - В. Р.). С вещами на свободу!" На улице ее оставили силы. "Какая‑то добрая женщина взяла меня под руку и довела до извозчика".
Дома ее ждала неприятная новость: сестра милосердия, служившая в ее лазарете, украла золотые вещи и сбежала. Жить стало не на что. "Многие добрые люди не оставляли меня и мою мать, приносили нам хлеба и продукты. Имена их Ты веси Господи! Как могу я отблагодарить всех тех бедных и скромных людей, которые, иногда голодая сами, отдавали нам последнее?"
Летом начались повальные обыски. У Вырубовых с обыском побывали семь раз. На них был донос, что‑де у них хранится "оружие". И хоть ничего не нашли, Петерс приказал доставить Вырубову в штаб на Малой Морской. Там шло уже совещание по поводу нее. Потом начался допрос. Рассматривали фотографии и требовали объяснений по каждой из них. Те же вопросы - о царской семье. Затем объявили, что отпускают домой.
Белые предприняли наступление на Петроград. Город был объявлен на военном положении. Обыски и аресты еще больше усилились. В городе начался голод и холод. В ночь с 22–го на 23–е сентября видела во сне о. Иоанна Кронштадтского. Он сказал ей: "Не бойся, я все время с тобой!"
После обедни на Карповке она вернулась домой, дома ждала ее засада. Ее снова арестовали как заложницу за наступление белой армии. Привезли на Гороховую. По утрам оглашали списки, кого повезут в Кронштадт на расстрел. Перед этим комендант, огромный молодой эстонец, кричал своей жене по телефону: "Сегодня везу рябчиков в Кронштадт, вернусь завтра!"
Следователь Отто предъявил вещественное доказательство, письмо, перехваченное ЧК. В нем было написано: "Многоуважаемая Анна Александровна, Вы единственная женщина в России, которая может спасти нас от большевизма - Вашими организациями, складами оружия и т. д.". В конце допроса Отто пришел к выводу, что это провокация и дал, к удивлению Вырубовой, кусочек хлеба.
Пошли слухи, что белые уже в Гатчине. И "что всех заключенных расстреляют и то, что увезут в Вологду". Ночью шепотом называли фамилию Вырубовой. А это означало самое худшее.
"Менадзе - на волю, Вырубова - в Москву!" - так крикнул начальник комиссаров, входя к нам в камеру утром 7 октября. Ночью у меня сделалось сильное кровотечение; староста и доктор пробовали протестовать против распоряжения, но он повторил: "Если не идет, берите ее силой. Не можем же мы с ней возиться".
Когда ее выводили, в дверях они столкнулись с княгиней Белосельской (Базилевская), которая отвернулась.
"Внизу маленький солдат сказал большому: "Не стоит тебе идти, я один поведу; вишь, она еле ходит, да и вообще все скоро будет конечно".
"Мы вышли на Невский; сияло солнце, было 2 часа дня Сели в трамвай. Публика сочувственно осматривала меня, кто‑то сказал: "Арестованная, куда везут?" "В Москву", - ответил солдат. "Не может быть - поезДа туда не ходят со вчерашнего дня".
Знакомой барышне Вырубова шепнула, что ее, вероятно, везут на расстрел. Сняла браслет и попросила барышню передать матери. "Мы вышли на Михайловской площади, чтобы переменить трамвай, и здесь случилось то, что читатель может назвать, как хочет, но что я называю чудом".
На этот раз Вырубова просто убежала от конвойного солдата. Он зазевался, она затерялась в толпе. А потом скрылась незаметно. Ее всюду искали. Дома день и ночь ждала засада. Арестовали и увезли мать. По городу была развешана фотография беглянки. Друзья, у которых скрывалась Вырубова, заволновались, все опаснее было скрывать ее. В дождливую ночь Вырубова перешла к другим знакомым. Они согласились принять ее и укрывали пять дней. "В последующие дни и месяцы, как загнанный зверь, я пряталась то в одном темном углу, то в другом. Четыре дня провела у знакомой старицы".
А потом принимали ее и прятали многие другие люди.
Она женщина на просьбу приютить ее сказала: "Входите, здесь еще две скрываются!" "Рискуя ежеминутно жизнью и зная, что я никогда и ничем не смогу отблагодарить ее, она служила нам - мне и двум женщинам - врачам, только чтобы спасти нас. Вот какие есть русские люди, - и заверяю, что только в России есть таковые. Другая прекрасная душа, которая служила в советской столовой, не только ежедневно приносила мне обед и ужин, но отдала все свое жалованье, которое получала за службу, несмотря на то, что у нее было трое детей, и она работала, чтобы пропитать их.
Так я жила одним днем, скрываясь у доброй портнихи, муж которой служил в Красной Армии, и у доброй бывшей гувернантки, которая отдала мне свои теплые вещи, деньги и белье. Вернулась и к милым курсисткам, которые кормили меня разными продуктами, которые одна из них привезла из деревни. Узнала я там и о матери, так как та вернулась. На Гороховой ей сказали, что меня сразу убьют, если найдут; другие же говорили, что я убежала к белым. Затем я жила у одного из музыкантов оркестра: жена его согласилась взять меня за большую сумму денег". "Мне пришлось сбрить волосы - из‑за массы вшей, которые в них завелись".
Тетка нашла ей приют за городом. "Мне пришлось около десяти верст идти пешком, и часть проехать в трамвае. Боже, сколько надо было веры и присутствия духа! Как я устала, как болели мои ноги и как я мерзла, не имея ничего теплого!..
Тетка подарила мне старые калоши, которые были моим спасением все это время".