4
Уйдя с Порошиным в учительную комнату, великий князь, возбужденный застольными разговорами, не мог заставить себя заниматься арифметикой. Выслушав объяснения Порошина о ломаных числах, он схватил суть, но рассуждать не пожелал.
- Если бы из наших имен и отчеств, - принялся дурачиться Павел, - сделать доли, то те, у которых имена совпадают с отчеством, были бы равны целым числам, - например, Иваны Ивановичи, Степаны Степановичи. А из Павла Петровича вышла бы дробь, доля, из Семена Андреевича тоже.
- Полно, ваше высочество, - остановил ученика Порошин. - Оставим шутки!
- И арифметику тоже! У меня болит голова, - сказал мальчик. Здоровье великого князя требовало постоянного внимания воспитателей. Павел знал это и обычно возможностью отлынивать от уроков не злоупотреблял. Однако сегодня ему совсем не хотелось слушать про ломаные числа, и Порошин должен был закончить урок.
- Пойдемте в опочивальню, ваше высочество, - предложил он.
- Не надо, это не сильно, может быть, и так пройдет, - сказал Павел. - Ты знаешь, голова у меня болит на четыре манера. Есть болезни круглая, плоская, простая и ломовая. Сегодня - простая.
- Такое деление навряд ли медицине известно, - засмеялся Порошин. - Надобно будет у лейб-медика Карла Федоровича справиться на случай.
- Карл Федорович знает, я ему говорил, да он от каждой боли один рецепт выписывает - слабительные порошки. Круглая болезнь - когда голова болит в затылке. Плоская - если болит лоб. Простая - просто побаливает голова. Хуже всех ломовая, - это значит, что вся голова болит. Понял? И довольно об этом. Сегодня не бездельные разговоры мы слушали за обедом, верно? А скажи, какой обед варили для царя Петра?
- Вкус у государя был самый простой, - сказал Порошин. - Обыкновенно с утра он приказывал для себя студень приготовить и к нему щи да кашу. За стол он садился в полдень.
- В этом и я легко мог бы блаженныя памяти государю последовать, - заметил великий князь, - и весьма радовался, если б дозволили. Желаю, - подумав, прибавил он, - чтобы мог последовать и во всем том, за что он Великим наименован.
- Это исполниться может, природа вашему высочеству даровала к тому способности. Надобно лишь учиться и слушаться добрых советов, - не упустил случая преподать наставление Порошин.
Павел, припрыгивая, побежал в столовую, и Порошин, сложив тетради и книги, последовал за ним.
Гости еще не разошлись, и в их кружке беседовал пришедший с той половины гофмаршал князь Николай Михайлович Голицын. Он передал приглашение государыни великому князю и его штату прийти на концерт.
Увидев Павла, Голицын церемонно взял его руку, наклонился к ней, стряхивая пудру со своего парика, и высказал удовольствие по поводу встречи с великим князем, как будто, идя на его половину, он ожидал найти там не того, к кому шел, а бабу-ягу или Кощея.
Он расспросил Павла о его играх и занятиях, выслушивая ответы с преувеличенным вниманием, и наконец осведомился, что учит великий князь из математики.
- Мы проходим дроби, - ответил мальчик.
- Отчего же дроби? Это неправильно, - сказал Голицын. - Сначала нужно тройное правило учить, а дроби после. Не так ли, Никита Иванович?
Панин собрался было что-то сказать, но Павел опередил его.
- Знать, что не нужно, - резко возразил он, - когда мне иным образом показывают. А тому человеку, кто меня учит, больше вашего сиятельства в этом случае известно, что раньше надобно показывать, что позже.
Порошин с чувством внутренней гордости выслушал ответ своего ученика. В самом деле, возможно ли тройное правило, основанное на геометрической пропорции, толковать прежде, нежели свойства и действия ломаных чисел? Натуральный порядок этого не позволяет!
"Есть русская пословица, - думал Порошин: - "Знай сверчок свой шесток". Я никогда не вступлю в спор, сколько свечей нужно в какую комнату дворца или какое блюдо на парадном столе надо поставить с краю, какое в середину: это дело гофмаршала. Но что и когда объяснять ученику, это я знаю, и гофмаршальских советов здесь мне совсем не требуется".
Приглашение на концерт было, в сущности, приказанием явиться. Так его и поняли гости великого князя. У всех в памяти был недавний гнев императрицы, вызванный тем, что когда она отправилась в церковь, перед ней пошел только обер-камергер граф Петр Борисович Шереметев, а позади были две фрейлины. Камергеры и камер-юнкеры не явились на выход государыни, не составили ее свиту, и за это каждый из них получил нагоняй.
Концерт был удачный, музыку Моцарта нельзя не любить. Его пьесы отлично играл придворный оркестр, а дирижировал им славный в Европе музыкант Боронелло-Галуппи. Затем он сел за клавикорды, и оркестр исполнил его сочинение, посвященное императрице. Оно так понравилось ей, что последнюю часть повторяли три раза. Вообще же Екатерина музыку не любила и называла ее шумом.
За вечерним столом Павел вспоминал своих товарищей по маскараду и особенно визиря Колю Шереметева, которого вдруг неистово залюбил, как это с ним бывало. Он твердил, что этот мальчик умен, очень хорошо воспитан, и просил поскорее привезти его во дворец.
Слушая эти горячие излияния, Порошин подумал о некоторых свойствах своего воспитанника, проявлявшихся бурно и вдруг. Иногда Павел прямо влюблялся в какого-то человека, выражал желание видеть его ежедневно, говорил о нем с каждым. Но вскоре охладевал, наступала очередь нового увлечения. И нельзя сказать, что он узнавал какие-нибудь неприятные черты в том, кем только что восхищался, - нет, он остывал к нему, и все тут.
"Наверное, - размышлял Порошин, - душевная прилипчивость великого князя должна утверждаться и сохраняться истинными любви достойными свойствами того человека, который имел счастье ему полюбиться… Но для этого нужно, чтобы такой человек о расположении великого князя к себе знал, да и сам бы имел отличные качества. Словом, легче внезапно понравиться его высочеству, нежели обрести дружбу, даже и не весьма близкую".
И он с удовольствием подумал, что вот уже в продолжение двух с половиною лет он сохраняет доверенность Павла и чувствует его любовь.
С такими мыслями Порошин отправился на свою квартиру, в дом купца Краснощекова, стоявший неподалеку от дворца, на Миллионной улице, а тем временем произошло событие, которое, можно сказать, определило его дальнейшую судьбу.
Великий князь, против обыкновения, медлил с отходом ко сну, бродил по столовой, поглядывая на Панина, и эти взгляды наконец были замечены гофмейстером.
- Что-нибудь случилось неприятное, ваше высочество? - спросил он. - Нет, у меня ничего не случилось, - ответил мальчик.
- А у кого же?
- Ни у кого. Только вы дайте слово, что никому не скажете, Никита Иванович, хорошо? - Если то, что узнаю, ничем не грозит императорской фамилии, престолу и отечеству, - не скажу.
- Ничем не грозит, - поспешно сказал Павел.
- Тогда говорите, ваше высочество.
- Семен Андреевич все про нас пишет.
- Полковник Порошин?
- Он каждый день записывает, что я делал, кто у нас был и о чем разговаривали.
- Это поручила ему государыня императрица?
- Нет.
- Может быть, граф Григорий Григорьевич Орлов? - Орловых Панин опасался более всего, ибо соперничал с ними в расположении императрицы.
- Нет, нет, он пишет сам по себе.
Панин задумался.
- Зачем же он это делает, как полагаете, ваше высочество?
- Я не полагаю, а он сам сказал мне, зачем: чтобы я видел в дневнике свои дурные поступки и отучался от них, чтобы лучшие стороны моего характера развивал бы и тем готовился к восприятию моей государской должности.
- Гм, - сказал Никита Иванович, - идея вроде бы справедливая, но между записей не вмещено ли осуждение чьих-либо речей и поступков?
- Семен Андреевич на каждый предмет имеет свои замечания. Он сегодня читал мне из тетради за прошлую неделю, однако просил, чтобы я все им сказанное хранил в тайне, и я вас о том же прошу.
- Если дурного умысла нет, зачем секретничать? - спросил Панин. - Ваше высочество уверены, следственно, что и сегодняшний день будет записан и что все наши разговоры Семен Андреевич занотует?
- Всенепременно, - сказал мальчик. - Он все запоминает, а что было без него, у меня спрашивает, и очень быстро пишет, перо так и мелькает. Я видел.
- Не надо никому об этом рассказывать, ваше высочество, и пусть Семен Андреевич продолжает писать. Так, будем думать, составляются драгоценные страницы истории вашего благословенного царствования. Вы свой долг выполнили - мне, яко обер-гофмейстеру вашему, изволили доложить. Остальное теперь мое дело.
"Конечно, мое, - рассуждал Никита Иванович на пути в свои комнаты. - Мне, чаю, больше всех там достается, каждое слово небось выставлено, а я на язык смел. Попадет сей дневник ее величеству или, не дай бог, улетит за границу - Порошину головы не сносить, только и беды, а я всего на свете лишусь, братец Петр Иванович из-за меня пострадает… И зачем во дворце писатель?! Да полно, как-нибудь выкрутимся. Ты, Семен Андреевич, хитер, но и мы, благодаря бога, не глупее. Потягаемся!"