- Знаю, - сказал Альваро. Набрал в рот тухлой воды из кувшина и медленно проглотил ее. - Ты должен простить меня, Томас, мне трудно говорить, но, как я уже сказал, мне многое открылось. Ты ревностно служишь Господу - и моя судьба тому свидетельство. Я знаю, как ты служишь Ему. Мне это досконально известно.
- Я умолял тебя исповедаться, Альваро. Я и сейчас прошу тебя: признай свой грех - дай мне сойти с креста.
- Нет! - яростно вскричал Альваро.
- Тебе неведомы ни раскаяние, ни жалость.
- К кому - к тебе, Томас? Жалость к тебе? О чем ты просишь - пожалеть тебя? Может, мне еще помолиться о спасении твоей души? Ты этого хочешь?
- Господи, помоги мне! Неужели ты думаешь, что я не люблю тебя?
- Любишь? Нет, Томас, ты давно разучился любить, и теперь нет такого существа на земле, которое ты любил бы.
- Я не хочу, чтобы ты умер без прощения и надежды! Прошу тебя, Альваро, открой душу, - взмолился Торквемада.
Альваро горько улыбнулся:
- Итак, ты умоляешь меня, Томас.
Тяжело вздохнув, Торквемада кивнул:
- Будь по-твоему, Альваро.
Он снова вздохнул и пошел было к двери, но тут Альваро окликнул его:
- Томас!
Торквемада медленно повернулся к Альваро, и тот с удивлением увидел, что лицо приора осветилось надеждой.
- Когда мне предстоит умереть? - спросил Альваро.
- Скоро, и да смилостивится над тобой Господь!
- А в тебе есть милосердие, Томас?
- Я не могу ничего ни изменить, ни остановить, Альваро. И ты это знаешь. Не думай, что все зависит от меня. Тут я бессилен.
- Есть в тебе милосердие или нет? - повторил Альваро.
- Чего ты хочешь?
- Ты знаешь.
- Возможно.
- Разреши мне повидаться с раввином Мендосой.
- Хочешь, чтобы мы оба погубили свои души? Так, Альваро?
- Дай мне повидаться с ним, - тихо произнес Альваро. - Если ты дорожишь бессмертием своей души, Торквемада, дай мне с ним повидаться.
11
В те времена в Сеговии была площадь под названием Пласа де Фе, и это означало, что там вершилось аутодафе. Аутодафе - это акт веры, требующий сжечь еретика живьем. Но и в те времена жители Сеговии не знали, кто совершает акт веры: тот, кого сжигают, или тот, кто сжигает. Во всяком случае, эта площадь на краю города вызывала смешанные чувства у тех, кто проходил мимо; бывали дни, когда после аутодафе в воздухе стоял такой невыносимый запах горелого мяса, что только люди с крепкими желудками могли приблизиться к площади.
Однако в тот вечер, когда Торквемада, проходя мимо этого места, остановился там отдохнуть, воздух был свеж и чист. Уже одиннадцать дней здесь не полыхал костер. Каменная платформа, которую называли пьедесталом веры, была тщательно подметена, а под возвышавшимся над ней массивным, почерневшим от огня столбом не лежала, как обычно, зловещая вязанка дров. На пьедестале сейчас стоял монах с пергаментным свитком в руках. За его спиной солдат инквизиции держал факел, чтобы монах мог читать. Вокруг платформы толпились человек тридцать-сорок. Как отметил про себя Торквемада, преобладали нищие, мусорщики, проститутки и карманники, между ними бегали, кричали, резвились оборванные, полуголые дети.
Монах приступил к чтению, Торквемада остановился послушать. Он стоял с краю толпы, наполовину укрывшись в тени.
- Вот они, приметы дьявола, - читал монах. Зычным, твердым голосом он чеканил слова: - Раскройте ваши глаза, дабы не поддаться греху, и тогда вы распознаете того христианина, который остается евреем в сердце своем, евреем втайне, в ночи. Узнаете вы его так. Внемлите. Прежде всего, он чтит субботу. Если в субботу на нем свежая рубашка или праздничная одежда, если он накрывает стол чистой скатертью, не разводит огонь в печи и отдыхает - знайте, это он, и, если Бог живет в вашем сердце, вы разоблачите его и призовете на его голову огненную кару…
На последних словах голос монаха поднялся до крика. Толпа подхватила крик, улюлюкала, свистела, хлопала в ладоши.
- Хвала Господу! - выкрикнул кто-то. Крик снова подхватили. Дети, приложив ладони трубочкой ко рту, радостно вопили.
Монах дал свиток солдату и воздел руки, призывая к молчанию. Когда толпа угомонилась, монах продолжил чтение:
- И вот как вы узнаете его: он ест мясо в пост, не ест мяса и не пьет в их Судный день, празднует еврейскую Пасху… - Здесь монах добавил от себя: - Вот когда вы можете обнаружить еретика. Легче всего это сделать на еврейскую Пасху. В этот день присматривайтесь к нему, следите за ним. Искушайте его, предлагайте ему хлеб и смотрите, дотронется ли он до него, положит ли в рот. Вложите хлеб ему в руки силой, чтобы увидеть, не бросит ли он его на землю, как мы, обжегшись, бросаем горящий уголек. Так вы хитростью заманите его в ловушку, а на ваши бессмертные души снизойдет благодать…
Торквемада поспешил уйти. Его била дрожь, охватило уныние, которое ему никак не удавалось побороть. Он проходил одну за другой улицы Сеговии - искал место, которое, как ему казалось, помнил, но, отчаявшись найти его, подозвал мальчика. Мальчишка хотел было убежать, но, услышав голос Торквемады, остановился так резко, словно на него набросили лассо.
- А ну, подойди сюда, мальчик!
Юнец явно колебался. Затем все же медленно приблизился к мрачному, возвышавшемуся над ним приору и молча остановился перед ним.
- Скажи, мальчик, где здесь дом раввина Мендосы? - спросил Торквемада.
Мальчишка молча покачал головой.
- Ты знаешь, кто я?
Юнец все так же молча кивнул.
- Тогда делай, что тебе говорят, - веди меня к его дому.
Мальчик покорно двинулся впереди Торквемады. Приор пошел следом, и вскоре они подошли к двери в стене; мальчик указал на нее и тут же убежал. Торквемада постучал и принялся ждать, когда ему откроют. Прошло довольно много времени, и приор уже стал сомневаться, не привел ли его мальчишка к пустующему дому, но тут дверь медленно отворилась. На пороге стояла женщина средних лет - тщедушная, невзрачная, она разглядывала Торквемаду невозмутимо и неприветливо.
- Кто вы? - спросила женщина.
- Я приор Томас де Торквемада.
- Это имя мне известно, - сказала женщина, сдержанно кивнув. - Что вам здесь нужно, приор?
- Я хотел бы поговорить с раввином.
- Мы евреи, приор. Не мараны, не новообращенцы, не вероотступники или еретики. Всего лишь евреи. У нас с вами нет никаких дел. Мы не подлежим вашей инквизиции.
- Ты что, будешь наставлять меня законам церкви? - вскипел Торквемада, но, справившись с собой, сказал уже более спокойно: - Тем не менее мне необходимо поговорить с раввином.
Какое-то мгновение женщина колебалась, приглядываясь к Торквемаде, затем распахнула дверь и отступила в сторону, пропуская приора. Потом закрыла за ним дверь. Прихожую, в которой очутился Торквемада, освещал только свет из соседней комнаты. Торквемада остановился в ожидании.
- Идите за мной, - сказала ему сеньора Мендоса.
Она привела его в просто обставленную комнату размером приблизительно девять на четырнадцать футов. У одной стены стоял небольшой каменный очаг, пол был выложен плитками, стены отштукатурены; на внутренней стене располагались окна, которые, Торквемада знал, всегда выходят во двор, каким бы маленьким он ни был. Обстановка комнаты состояла из стола, нескольких стульев и буфета.
Ужин был накрыт на двоих - раввина и его жену. Две тарелки, хлеб, немного сыра, оливки и лук - вот все, что было на столе. Когда Торквемада вошел в комнату, раввин, сидевший у дальнего конца стола, встал, вопросительно посмотрел на приора - молча ждал. В конце концов Торквемада не выдержал, откинул капюшон и спросил:
- Раввин Мендоса, ты не узнаешь меня?
- Я знаю тебя, приор, - ответил Мендоса.
- Ты знаешь и Альваро де Рафаэля.
Мендоса продолжал стоять у стола, глядя на Торквемаду так, словно не слышал его.
- Я говорю, что ты знаешь его, - настаивал Торквемада.
Мендоса отодвинул стул, обогнул стол и подошел к приору.
- Почему ты спрашиваешь меня об этом? - сказал он, в голосе его сквозило отчаяние: он старался догадаться, какую западню готовит ему Торквемада. - Предположим, я скажу, что знаю его, - и что тогда? Ты пошлешь за ним своих солдат. Поставишь его перед так называемым судом в камере инквизиции. Его станут обвинять, он станет отрицать обвинения. Тогда вы отправите его в то страшное место, что зовется у вас кельей веры, и будете мучить до тех пор, пока не сломите его ум и дух…
Тусклым, безучастным голосом Торквемада ответил:
- Все это уже позади, раввин. Сейчас он в камере инквизиции.
Сеньора Мендоса покачала головой и опустилась на стул. Раввин закрыл на мгновение глаза, лицо его исказило страдание. Но он тут же взял себя в руки и, понизив голос, осторожно спросил:
- Кто ты, приор Торквемада? Наши мудрецы говорят, что жизнь нам дана, чтобы поддерживать добрые отношения с другими людьми. Всю мою жизнь я пытаюсь понять людей, подобных тебе. Самый жестокий и тупой поденщик ест хлеб и мясо, твоя же пища, и не просто пища, а пир, - человеческие страдания.
- Пир? Нет, раввин. Какой уж тут пир, когда чужая боль отзывается в тебе такой же болью.