- Мне тоже очень нравятся турки, но всё же кто устраивал всевозможные погромы и резню?
- Резня у турок происходила реже, чем у западных народов. И резню обычно устраивали не они, а курды или янычары.
- Да янычары-то кто же были, если не турки?
- Среди янычар турок было мало. Янычары в большинстве были дети христиан, а то евреев, обращенные в мусульманскую веру. Турки их всегда ненавидели, да и султаны тоже. Но султаны их боялись: они ведь устраивали все перевороты, убивали султанов. И обычаи у них были соответственные. Когда янычары хотели поговорить с султаном, они поджигали один из кварталов Стамбула. По закону, падишах должен выезжать из сераля на большие пожары, вот тогда они с ним объяснялись и добивались всего, что хотели. Ведь Магомет истребил янычар именно тем, что поднял на них турок. Когда они лет двадцать тому назад устроили одну и; своих очередных штучек, султан велел поднять на к рале знамя Пророка и призвал правоверных и регулярные войска. Турки рассвирепели и истребили всех янычар. Так они и закончили свое существование.
- Каюсь, мне такие нравы не очень нравятся.
- Что ж делать? Так, надеюсь, закончат существование и ваши собственные янычары.
- А ты расскажи подробнее об этих казаках.
- Это очень хорошее племя. Красивое, даровитое, терпимое. При них живут греки, армяне, евреи, и они к ним относятся прекрасно. Управлял ими 92-летний казак Солтан, мудрый был старец.
- Вот как? Ты, значит, был у них?
- Да, проездом. Кое-что и у них купил.
- И они опять мечтают о войне?
- О войне никто не мечтает. Война просто неизбежна. Никто не мечтает о том, чтобы вечером зашло солнце. Но оно вечером зайдет, а утром будет рассвет. Так и война. В отличие от вас, народы не вечно будут терпеть Николая!.. Впрочем, я напрасно разгорячился. Я прекрасно понимаю, что всё же такие русские, как вы, за Николая не отвечают. Если я что сказал не так, пожалуйста извините.
- Помилуй, за что же мне сердиться? Ты думаешь, я сам люблю Николая Павловича? Но, во-первых, плетью обуха не перешибешь…
- Смотря какой плетью!
- А во-вторых, это всё… Ну, как сказать? Это всё - земное.
- Конечно, земное. Каким же ему быть?
- Ненавижу войны и революции. Грязное, брат, дело.
- Война одно, революция другое.
- Нет, не обманывай себя: это одно и то же.
- Да и войны бывают осмысленные.
- Не бывает таких войн. В какой это войне три тяжело больных короля гонялись друг за другом на носилках? Помнится, это Карл V, Франциск I и Генрих VIII? Так их бы всех поместить рядышком в дом умалишенных. Им бы о душе было подумать, а они вот каким занимались делом!
- Чем же надо заниматься? Платанами?
- Уж много лучше платанами… Ты о смерти думаешь? '- спросил Лейден. В последнее время он нередко задавал этот вопрос новым людям и приводил их в недоумение.
- Думаю ли о смерти? Этим делу не поможешь.
- Какому "делу"? В бессмертие души веришь?
Ведь, кажется, теперь все сходятся в отрицании личного бессмертия.
- Я тебя спрашиваю не о "всех", а о тебе. Да и вовсе не все сходятся. Ты Платона читал? Хорошо, знаю, Платон это не "теперь", Сенека тоже нет, но Кант это уже "теперь".
- Впрочем, тут спорить не о чем. Всё равно человек по природе оптимист. Докажите ему как дважды два четыре, что вечной жизни нет, что жизнь есть юдоль слез и бедствий, а он всё-таки будет жить и наслаждаться жизнью, пока может.
- Именно, пока может. То есть, очень недолго. Впрочем, с тобой об этом разговор еще бесполезен, ты слишком молод. Но что же всё-таки вас, молодых, поддерживает? Неужели только инстинкт веселья и бодрости, как у котят?
- Инстинкт веселья? У меня его очень мало, - ответил сухо Виер. - Да что же притом делать? Нам никто не предлагает жить вечно.
- Кое-кто "предлагает", - ответил Лейден и поделился с ним мыслями о бессмертии. Упомянул и о философии дервишей, о которой только что узнал. - Ты во всё сие, конечно, не веришь?
- Не верю.
- Что же, повторяю, тебя поддерживает? Я хочу спросить: чем ты духовно живешь?
- Чем живу? - переспросил Виер с усмешкой. Тема разговора показалась ему слишком отвлеченной и несколько странной для первого разговора после долгой разлуки. "Какой-то экзамен! Да и что тут можно сказать нового?" - подумал он. - Меня всё-таки гораздо Польше интересует жизнь, чем смерть. А жизнь это борьба за идеи. Да собственно и смерть тоже. По крайней мере, так должно было бы быть. Уж если вы спрашиваете, то жить надо… Не говорю "надо героически", потому что это звучит нескромно и чересчур торжественно. Но во всяком случае надо чему-то служить. Вот в том смысле, в каком Фридрих II говорит: "Ich dien". Только этот деспот служил злу… Помните "Unsterblichkeit" Шиллера: "Vor dem Tod erschreckst du! Du wunschest, unsterblich zu leben? - Leb im Ganzen! Wenn du lange dahin bist, es bleibt".
- Знаю этот ответ! Утешение слабое, брат. Если бессмысленна каждая отдельная жизнь, то не разумнее и жизнь человечества в целом. Сумма нулей равна нулю… Ладно, оставим эту тему. А чему же, кстати, ты служишь? Польше? Ты, однако, по крови не совсем поляк.
- А вы по крови не совсем русский, - сказал Виер. Лицо его покрылось пятнами. Он пожалел, что заговорил о политике. Это было и не очень конспиративно. Лейден был честнейший человек, но настоящий конспиратор не должен был и хорошим людям из чужого лагеря открывать свои политические взгляды. - И я служу Польше постольку, поскольку она теперь представляет общечеловеческий идеал. Хорошо, а вы-то чем живете? Наверное, не "Wein, Weib und Gesang", хоть вот вы интересуетесь невольницей, - пошутил он.
- Какой вздор!
- Я знаю, что вздор. А то я не посмел бы так шутить с вами. Не думайте, что я забываюсь.
- О любви человеку моих лет и думать глупо. Женщины, брат, на меня давно и не смотрят, - сказал Константин Платонович. Он подумал, что ему не следовало бы вообще так говорить с человеком вдвое его моложе.
- Не смотрят? - переспросил Виер. - И на меня тоже не смотрят.
- Это, брат, врешь. На тебя верно заглядываются, и ты на них заглядываешься. А я теперь вроде как те дряхлые обезьяны, которым уже не под силу карабкаться на деревья; они ждут, вдруг с дерева что-либо им само свалится.
- Им обычно и сваливается, - ответил, смеясь, Виер, тоже несколько удивленный словами и тоном Лейдена. - Но я здесь слышал итальянскую поговорку: "Chi vuol fare sua rovina prende moglie Levantina", - "кто хочет себя погубить, пусть сойдется с левантинской женщиной"… А как же ваша милая жена и Лиля?
Ничего, у них всё благополучно. Ты знаешь и по-итальянски?
Немного. Читаю свободно.
Я тоже… Так непременно заходи к ним в Киеве, - сказал Лейден, спрашивая себя, можно ли уже встать или надо посидеть еще минут десять. - А знаешь, брат, я ведь в ранней юности твоей оказал на тебя влияние. Ты тоже любишь копаться и в своей, и в чужой душе. Не обижайся, это так.
Оказали влияние? За что же мне тут обижаться? - спросил Виер. Он подумал, что если уж кто на него оказал влияние, то Мицкевич, Шиллер, Бланки, а никак не этот мистически настроенный агроном, правда, очень порядочный человек, оказавший много услуг его матери.
Обижаться незачем, я только констатирую факт. А в общем, мой молодой друг, живи своим умом. По словам Тятеньки, Руставели сказал: "Выслушай советы ста мудрых людей, а затем следуй голосу собственного ума и сердца".
У меня, к сожалению, нет ста мудрых советчиков. Я и живу своим умом просто, никого не спрашивая.
"Какой он стал вдобавок надменный!" - с неудовольствием подумал Лейден. - "Задатки были и тогда, когда он еще был совсем мальчишкой".
Так, быть может, и надо. Но мудрые советчики тебе, по твоей юности, пригодились бы, - холодно скачал он. - Боюсь, наделаешь, брат, много глупостей.
Увидим. Вот вы советуете мне жить своим умом и для этого совета ссылаетесь на авторитет: на Руставели.
Одно скажу тебе, как старший: держись ты подальше от всех этих Бланки. Это может кончиться нехорошо.
Виер засмеялся.
Действительно, может… Вы - на авторитет, так и я на авторитет, хотя и скверный. Тот же Фридрих кричал в бою своим бегущим солдатам: "Собаки, вы, что ж, хотите жить вечно?"
V
Ah! said Coningsby, I should like to be a great man.
Disraeli
О происхождении Яна Виера ходил рассказ, который он сам слушал с легкой улыбкой.